| Главная » Библиотека » ТРУЖЕНИКИ ФРОНТОВОГО НЕБА » О НАС, ОСТАВШИХСЯ | ||||||||
  СтатистикаВсего посетителей: 2254012
Всего сегодня: 47
Всего вчера: 755
Сейчас на сайте: 10
|
|
|||||||
ТРУЖЕНИКИ ФРОНТОВОГО НЕБА.jpg)
.jpg)
.jpg)
.jpg)
.jpg)
|
«Кто не знает Шапкина? Он - «гроза» Тайсина. После Пури он у нас – Первая вершина. |
Шапкин здесь, Шапкин там! Эй, сержанты, - По углам!.. |
И снова, помимо его воли, в памяти возникли - то, мелькая, как на экране телевизора с нарушенной частотой кадров, то растянутые по времени, как в замедленной киносъемке, - картины давних-давних военных будней.
Вот он - штурман бомбардировщика Ил-4 расположенного в Приморье боевого авиаполка. Вот его экипаж: летчик Паша Чубасов, стрелок-радист Муругов Алексей, воздушный стрелок Виктор Тихонов. Молодые, красивые. Те, с кем в небо войны взлетал... И - полеты на боевое применение. Весь 1942 год...
А вот он - счастье-то, какое! - на Западе, на действующем фронте, в составе добротно повоевавшего и понесшего немалые потери в воздушных боях 6-го дальнебомбардировочного авиаполка.
Курская дуга. Боевой вылет 12 июля... Все небо заполнено армадами наших бомбардировщиков и истребителей сопровождения. И их Ил-4 в одной из этих армад... Эффективно нанесенный бомбовый удар по противнику на главном направлении прорыва нашими войсками вражеской линии обороны... Благодарность Командования прямо в воздухе. И - ни одной потери. Казалось - всегда будет так...
Боевой вылет 13 июля... Низкая облачность. «Девятки» полка вынуждены подлетать к цели под нижней кромкой облаков, на менее чем километровой высоте, когда ширококрылые Ил-4 - превосходные мишени для всех видов вражеского оружия, огонь которого нередко достигает цели. А тут еще где-то за облаками затерялись наши истребители, предоставив свободу действий истребителям противника...
Детали того, рокового для полка и его экипажа, боевого вылета предстали перед его глазами так четко и явственно, как будто это было не около полувека назад, а сегодня, сейчас...
...Ведя ожесточенный воздушный бой, преодолевая завесу зенитного огня, их «девятка» пробивается к цели и обрушивает на нее мощный бомбовый груз, - наши самолеты, начав атаку противника, никогда не сворачивали с боевого курса. И - внезапно попадает в облако кромешного огня и дыма вражеского зенитного залпа, так что, кроме плоскостей своего самолета, экипажу ничего не было видно. А когда они «вынырнули» из зловещего облака, то их Ил-4 оказался одиноким, предоставленным самому себе в смертоносном небе Брянщины, самолетом - всю их эскадрилью разметало тем зенитным залпом...
- Стрелки! - вспомнил он команду Чубасова. - В воздухе «фоккеры»! Смотрите в оба! Разворачиваюсь на обратный курс... - И сразу же: - Вхожу в облака...
Это чтобы уберечься от зениток и истребителей противника.
...Вспомнил также, как, определив по времени момент пролета линии фронта, он дал команду летчику на пробивание облачности вниз, как увидел землю и с полукилометровой высоты заметил речушку Зушу, по конфигурации которой уточнил курс на свой аэродром, как самолет уже разворачивался на этот курс, а весь экипаж — в наушниках шлемофона слышно было - облегченно вздохнул: «Уф-ф, слава Богу - мы уже на своей территории...». Как... Как неожиданно раздался громкий треск, почувствовался запах гари, и прозвучал крик-приказ Паши Чубасова:
- Прыгать!.. Всем прыгать!.. Горим!..
И тут же, почти зримо, представил себе, как он «влип» в одну из тех ситуаций, при воспоминании о которых сжимается сердце, тяжко-горестный комок перехватывает дыхание, на глаза навертываются слезы. Не одну такую ситуацию - на грани жизни и смерти - довелось испытать ему в многочисленных боевых полетах...
...Попытка своевременно выполнить команду летчика ему не удалась: штурманскую кабину охватило пламя горящего самолета, языки которого мгновенно сожгли ее плексигласовое остекление. Беспрепятственно ворвавшийся в кабину поток воздуха прижал его бедное тело к сиденью, а сам он прямо-таки захлебнулся от мощного воздушного напора. А как только неимоверными усилиями ему удалось открыть створки нижнего люка кабины и просунуться в него по пояс, как тот же воздушный поток еще сильнее прижал его к ребру люка.
«Все... Амба тебе, Мишенька...» - обреченно мелькнуло в его голове. Но внезапно какая-то загадочная сила, вызванная не то усиливающимся напором воздуха, не то хаотическими эволюциями неуправляемо-падающего самолета, выволокла его из кабины, что он смог ощутить, лишь ударившись ногами о фюзеляж пылающего Ил-4. Машинально, как при учебных прыжках, выдернул вытяжное кольцо парашюта, раскрытие которого и его падение на землю произошло почти одновременно.
Не вполне осознавая, что же это случилось с ним за считанные секунды, он пошевелил руками, ногами, покрутил головой... И - неописуемая радость охватила его: жив! Даже не верилось - жив!
Обгорело лицо, ожоги на руках, слезятся глаза - боль от всего этого почувствовалась лишь после приземления. Но главное - жив!
Огляделся. Увидел невдалеке догорающий свой самолет и подбегающих к нему летчика и воздушного стрелка.
- Жив?.. Не ранен?.. - это Чубасов. - Может, помочь чем?..
- Вроде жив... Вот обгорел малость... - отвечает он, внимательно оглядывая боевых друзей: что-то они не договаривают, вроде не рады, что в такой катавасии оказались невредимыми. — А Муругов где?
- Нет Алеши... - голос Тихонова дрожит. - Убит он... Как только мы вышли из облаков, откуда-то снизу - я и заметить не успел - выскочил «фоккер», почти вплотную к нам и открыл огонь... Алеше вражескими снарядами оторвало руку и голову разбило... Он сейчас, - все трое взглянули на чадящий Ил-4, - там, на своем боевом посту...
...Горько защемило сердце, когда память напомнила, как они извлекали из обломков задней кабины полуобугленное тело стрелка-радиста, как тут же, рядом с остатками их последнего воздушного пристанища - самолета Ил-4, -похоронили своего верного друга-товарища, вложив в могилу закупоренную артиллерийскую гильзу с запиской:
«Здесь захоронен геройски сражавшийся и погибший в воздушном бою 13 июля 1943 года стрелок-радист самолета Ил-4 6 ДБАП Алексей Муругов.
Пусть брянская земля будет ему пухом.
Летчик Чубасов,
Штурман Антошин,
Воздушный стрелок Тихонов».
А в голову установили своеобразный памятник - отлетевший от мотора самолета трехлопастный пропеллер.
И как в продолжение этой немыслимо-тяжкой ситуации, в памяти всплыли картины испытанных им потрясений после еще одного, внезапно прерванного боевого вылета. Ночного, рокового для экипажа вылета. И опять тринадцатого числа - 13 октября 1943 года.
...Полнолуние. В полумраке ночи он выводит свой Ил-4 к линии фронта, обозначенной извивающейся чернеющей лентой Днепра. За этой линией, на крутом правом берегу реки, цель — скопление вражеских эшелонов с военной техникой на железнодорожной станции Шклов.
Установив расположение, заметной в лунном свете, цели и определив расчетные данные для ее поражения, он командует летчику:
- Командир! Цель вижу, боевой курс двести семьдесят!
- Есть боевой курс двести семьдесят! - как положено, отвечает тот и разворачивает бомбардировщик на заданный курс.
Преодолевая завесу зенитного огня противника, самолет пересекает Днепр и достигает цели, на которую он, штурман, обрушивает серию фугасок.
- Порядок! - поощрительно, на весь экипаж, громогласно провозглашает Чубасов, боевым разворотом самолета уходя от цели, «любуясь» возникшими от взрывов бомб пожарами среди эшелонов и, освещенными их пламенем, повергнутыми оземь вагонами. - Считайте - по сто грамм заработали...
Он вспомнил, что, не успев разделить с летчиком чувство удовлетворения боевой работой экипажа, вдруг-одновременно! - увидел прочерченные вдоль кабины светлые штрихи пушечных трасс, ощутил дрожь та-та-та-канья пулеметов стрелков и услышал отчаянный крик стрелка-радиста: «Мессеры!». И через мгновенье - тревожный, но нарочито-спокойный, твердый голос летчика, приказывающий:
- Прыгать всем!.. Прыгать! Горим...
Как в беспокойном сне, видит он себя, открывающим люк кабины и покидающим самолет. Видит, как, выдержав двух-, трехсекундную выдержку, раскрывает парашют и сразу же погружается в ночное безмолвие.
Вспоминает, как остро режущая боль-досада кольнула сердце, когда на фоне серебристого диска луны увидел он мелькнувшие силуэты, будто в театре теней - их осиротевшего, объятого пламенем, но каким-то чудом продолжавшего полет бомбардировщика, и азартно, в упор атакующего беззащитный самолет вражеского истребителя. Вспомнил, как здраво, спокойно-рассудительно оценивал неопределенность обстоятельств, в которых он так неожиданно очутился, раскладывая выводы оценок по своеобразным мыслям-полочкам, на основании которых принимал решение.
Первое: он находится над территорией, занятой противником.
Второе: до линии фронта-Днепра - 10-15 километров, по одну сторону от него - вниз по течению реки - Шклов, по другую, севернее станции, лес.
Третье: Белорусские леса, западнее Днепра - ему доподлинно известно - Партизанский край.
Четвертое: главное для него - избежать плена.
Вывод-решение: линию фронта - Днепр - ему не одолеть, значит, надо пробираться к партизанам через лес, для чего необходимо приземлиться поближе к его опушке, а оттуда топать на запад, народных мстителей искать.
Он тогда ощутил два чувства: чувство облегчения - решение принято, и, одновременно, чувство сомнения - а возможно ли это решение выполнить? Ведь неизвестно не только то, что его ожидает завтра-послезавтра, но даже и то, что с ним случится через несколько секунд, при приземлении и после него... Война ведь... А она полна неожиданностей и опасностей...
Надо, стало быть, действовать. Действовать осмотрительно, расчетливо. Взвешивать каждый свой шаг, чтобы тогда, когда понадобится - перехитрить врага, разгадать его намерение, выжить в любых условиях...
И он - действует. Подтягивает стропы парашюта, скользя в сторону леса, и благополучно приземляется на его опушке. Свертывает купол парашюта и запрятывает его под груду слежавшегося хвороста. Это - рассуждает - чтобы не оставить своих следов гитлеровцам, если те попытаются его разыскивать. И - быстрее в глубину леса. На одной из лесных полянок по Полярной звезде уточнил, где север, где запад. И в сторону запада направил свои стопы.
До мельчайших подробностей припомнился ему тот тяжкий, полный неимоверных трудностей и опасностей, путь «в партизаны»...
Вот он голодный, усталый, стараясь не делать лишних движений, пробирается сквозь нудный осенний дождь и лесную мокроту в отяжелевшем от воды летном одеянии. Идет днем и ночью. Когда иссякают силы, выбирает развесистую ель и, устроив под ее ветвями незамысловатое «ложе», изнеможенно опускается на него. Отдохнув, идет дальше. Иногда на таком «ложе» его охватывает не сон даже, а беспокойная дремота.
.jpg)
М. Антошин, П. Чубасов, г. Шауляй, июль 1988 года
Однажды, забывшись в такой дремоте, он внезапно очнулся, что-то встревожило его. Схватил пистолет, поднял голову... А метрах в пяти от него - не волк, а волчище, что тот теленок. Стоит изваянием неподвижным, настороженно, не моргая, вперился в него взглядом. Он, под воздействием странного гипноза волчьих глаз, замер и тоже уставился в глаза зверя. Такая вот немая сценка, достойная кисти Шишкина, получилась: человек и зверь играют в «гляделки» - кто кого пересмотрит. Плохо для кого-то из них могла окончиться эта игра...
Но мудро сработал инстинкт самосохранения зверя: волк первым отвел свой взгляд от глаз человека, огляделся по сторонам и, сначала медленными шагами, а затем бодрой трусцой, скрылся в чаще.
- Уф-ф, - вздохнул он облегченно. - Обошлось... Могло быть хуже...
И еще одна опасность поджидала его. Опасность, исходящая не от злобного зверя, а от не менее злобных врагов — гитлеровцев.
Возникла она тогда, когда он, набираясь сил, отдыхал на очередном «ложе» под многолетней елью. Сморенный усталостью, убаюканный монотонным шелестом равномерно колыхающихся под дождем еловых ветвей, он задремал. И сквозь дрему послышались ему звуки одиночных выстрелов, перемежающихся с многоголосым собачьим лаем. Дремотный его сон - как рукой сняло. Прислушался... Звуки усилились. «Фрицы! - мелькнула догадка. - Наверное, меня ищут, надо удирать».
Поспешно, насколько позволяли силы, устремился в противоположную от пугающих звуков сторону. Но те становились все громче и громче.
«Не уйти, догонят... - почему-то чересчур спокойно подумал он. - Что ж, придется отстреливаться».
Приметил закуток плотно стоящих друг к другу деревьев. Замаскировался. Улегся поудобней за кучей хвороста, дослал патрон в ствол своего ТТ. Ждет, напрягая обостренные слух и зрение, незваных гостей.
Слышит - лай и выстрелы раздаются где-то рядом. Вскоре нарушенная тишина леса огласилась всеобщим гамом, в который вплелись новые звуки -отрывистые крики-команды, топот солдатской обуви, треск и хруст раздавливаемого этой обувью сушняка. А через некоторое время видит источник лесного шума и гама: прямо на него рвется удерживаемая поводком фрица-собаковода немецкая овчарка с хищно оскаленной пастью и, чуть сзади, стреляющая и орущая цепь гитлеровцев.
...Не сводя мушки пистолета с фигуры рослого и орущего громче остальных «фрица» («Наверное, командир», - подумал он), приготовился открыть огонь.
Но - чего только не бывает в реальной жизни! - и злобная овчарка, и вся вражеская орава, к его величайшему удивлению, проследовала мимо, в трех шагах от него. Как гитлеровцы не заметили его - уму непостижимо. Очевидно, тут его участь решил посланный небесами на землю Белоруссии нудный, осенний дождик, затруднивший «фрицам» поиски и смывший все его следы и запахи.
«Повезло... - прошептал-выдохнул он, обессиленный минувшей опасностью. И - бодрее: - А может, это Перст моей Судьбы? Предсказание чего-то хорошего? Того, что мои надежды сбудутся...».
Последняя мысль прямо-таки подняла его на ноги - усталости как не бывало. И он, не теряя времени, торопливо зашагал на запад...
А что?! Перст-то его Судьбы и в самом деле продолжал оказывать благотворное влияние на его участь... На четвертые сутки, как он четко помнит, своего пути послышался негромкий - как дятел гнилое дерево долбит - стук топора. Обрадовался: в глухом лесу орудовать топором может лишь наш человек. Может, партизан...
Осторожно двинулся в сторону обнадеживающих звуков. Видит - седовласый дед дрова рубит и в кучу их складывает. Потихоньку подошел к нему.
- Здравствуйте, отец. Бог в помощь...
Тот вздрогнул от неожиданности. Струхнул, наверно, увидев грязного, в мокрой одежде человека, да еще и вооруженного. Может, дезертир или еще кто...
- Спасибочки... - неприветливо так отвечает, продолжая стучать топором.
- Я - летчик советского самолета, что недавно фашисты над Шкловом сбили, - пытается он войти к деду в доверие. - Хочу партизан отыскать, чтобы через Днепр помогли перебраться. Они здесь бывают? А фрицы далеко отсюда?
- Хто ж его знаеть... Ходют тут разные люди, а хто з них фриц, хто партизан - неизвестно...
Что делать? И тут Перст его Судьбы как бы указал ему: «Закури!». Достает он из кармана комбинезона пожелтевшую от влаги начатую пачку, папирос «Наша марка» Ростова-на-Дону табачной фабрики, вытаскивает из нее пожелтевшую же, но еще пригодную для употребления папиросу и - к деду:
- Отец, огонька у вас нет? А может, закурите советских? - и пачку тому предлагает.
- Да е огонек, - кресало самодельное из штанин дед достает. А как увидел - «Наша марка», обрадованно завопил: - Сынок! Да що ж ты зразу мини цию «Марку» не показав? Таперича бачу, шо ты наш советский литак!
Совсем другим стал дед. Рассказал, что в их село - показал, в какой стороне оно находится, - партизаны частенько заходят по своим партизанским делам и к родственникам. Немцев в селе нет, но временами заезжают за продуктами...
Поделился с ним горбушкой хлеба и малюсеньким кусочком сала. А у него - четверо суток маковой росинки во рту не было... Он, в порядке взаимности, оставил деду полпачки папирос и двинулся в указанном направлении. Осторожно двигался, стараясь делать меньше шума, прислушивался к лесным звукам и шорохам, осматривался по сторонам. Долго шел, но до села добрался.
Часа два наблюдал - нет ли в селе немцев. Пришел к выводу - нет. Незаметно подобрался к крайнему дому, из печной трубы которого дым валил. Видит - во дворе девчушка лет двенадцати-тринадцати что-то по хозяйству хлопочет. Решил «нарисоваться». Та, заметив вооруженного в довольно неприглядном обличье человека - испугалась: глазенки вытаращила, ротик свой полураскрыла, из рук у нее что-то там на землю попадало...
Успокоил он ее, рассказал, как и почему оказался он у их дома, выведал, что немцев в селе нет и что в хате находится лишь ее отец. А тот уже показался в проеме полуоткрытых дверей дома. И заметно было, что появление непонятно-странной фигуры у крыльца дома его обеспокоило. На все вопросы неизвестного для него человека отвечал неохотно, ограничиваясь ничего не значащими отрывками фраз: «Ни, не бачив...», «Це мини неведомо...», «А хто ж его знае...».
И тут снова благословенный Перст его Судьбы подсказывает: «Закури!»
Достает он ту же, но ополовиненную уже, пачку папирос, выбирает одну из них и говорит недоверчивому собеседнику судьбоносные слова:
- А огонька у вас не найдется? Может, закурите моих?
- Да найдется, - отвечает тот. И дочке: - Олюшка, вынесь-ка нам с печки головешку, абы жаркого угля у совку.
А сам за папироской тянется.
И на этот раз пачка папирос Ростова-на-Дону табачной фабрики оказала свое волшебное действие: увидев ее, хозяин дома, как и тот дед в лесу, признал в нем «своего». Засуетился, стараясь сгладить напряженность в их отношениях, возникших вследствие проявления им необходимой осторожности в разговоре с незнакомым человеком.
- Так уж звиняйте, що не признав в вас свого чоловика... Що ж мы тут стоимо, заходьте у хату... Мабуть, исты хотите... Поснидаете, що имеется... Жинки-то нема, до кумы подалась...
Так пачка советских папирос оказалась талисманом, паролем, открывавшим перед ним сердца людей, которые и в оккупации оставались советскими гражданами.
Глядя, как он, усевшись за выскобленным добела деревенским столом, уминает, стараясь не спешить, краюху хлеба, запивая ее чудесным молоком, хозяин дома по фамилии, как ему вспомнилось, Шибко ответил на все его вопросы.
Оказалось, что через Днепр в этих местах перебраться практически невозможно - все его побережье заминировано и тщательно охраняется немцами. Что, по слухам, «фрицы» поймали трех летчиков из сбитого ими под Шкловом бомбардировщика и ищут четвертого... («Меня, значит», - поперхнулся он куском хлеба при этом известии...) А за помощь в поимке этого летчика фашистами обещана большая награда. И что имеется возможность связаться с партизанами...
Последнее обстоятельство, как он помнит, ошеломило его: как?! Неужели так обыденно может закончиться его, казавшийся нескончаемым, путь «в партизаны»? А может, и домой?
И тут память услужливо пропускает подробности его дальнейшего, невообразимо-сложного, но благополучного - ну, не Перст ли Судьбы! - «турне» по оккупированной Белоруссии. Не напомнила, как обрадовало народных мстителей партизанской бригады «Чекист» известие о том, что их ряды пополнились летчиком, человеком с «Большой земли». И как при его участии создавался примитивный партизанский аэродром, с «КП» которого руководил он полетами «кукурузников» У-2, осуществляющих связь партизан с той самой «Большой землей». И как — с немыслимыми трудностями - возвращался он, к великому сожалению командира бригады полковника Кирпича, в свой - подумать только! - 6-й авиаполк. И, наконец, как душевно-радостно происходила встреча со считавшими его погибшим однополчанами...
Но зато та же неугомонная память ярко и зримо воспроизвела перед ним картину первых минут его семидневного, отведенного - война же! - командованием полка, отпуска в отчем доме, картину первых минут его встречи с родными...
...Середина февраля 1944 года. Лунная ночь. Легкий морозец. Он, только что «доставленный» московским поездом на станцию Серебряные Пруды, стоит на ее заснеженном перроне. Стоит и, машинально провожая взглядом уходящие вдаль габаритные огоньки поезда, взволнованно, в состоянии странной прострации, размышляет: «Неужели он и впрямь находится под небом знакомого с детства края, на этой вот железнодорожной станции с чисто есенинским названием, от которой до его родного Куребино - какие-то семь километров... А там - мама, сестренка... Не видел их с осени сорокового... Что с ними, как они там?..».
Взглянул на подаренные партизанами трофейные часы, стрелки которых слились на циферблате в одну линию в направлении цифры «1». «Ого, - подумал, - до рассвета ждать да ждать»... Решил: «Пойду пешком, семь километров - не расстояние, если солдатским шагом - час ходу... Дорога известная, не заблужусь... Да и луна...».
И - пошел. Сначала - по накатанной санями дороге. Потом - по тропинке, местами перечеркнутой снежными заносами. Торопится. Иногда — под горку, переходит на бег, благо багаж - всего ничего: тощий солдатский мешок за плечами, а в нем - сухой армейский паек на время отпуска. И чем ближе к дому, тем быстрее шаги. А в такт шагам лишь одна мысль четко, как живчик, бьется-стучит в сознании: скоро увижу... Скоро увижу... Скоро... Но что «увижу» - то ли Куребино свое, то ли отчий дом, то ли родных - не осознает, не укладывается эта определяющая мысль в такт его шагов.
...Запыхавшийся и вспотевший, несмотря на мороз, от быстрой ходьбы-бега, после очередного поворота тропинки из-за небольшого пригорка, он внезапно остановился и замер как вкопанный: перед ним, освещенное лунным светом, раскинулось то самое село, куда он «тянулся» без малого четыре года. Не видно ни одного огонька. Черными прямоугольниками на светлом фоне побеленных стен зияют затемненные окна домов.
«Светомаскировка, - думает он, - или керосин экономят»...
В перекрестках улиц высмотрел свой дом. Медленно и внимательно рассматривает надворные постройки, забор, палисадник перед выходящими на улицу окнами. Почему-то посчитал их: три - на фасаде дома, два - во двор смотрят, рядом с крыльцом, ведущим в сенные двери дома. Все, вроде, как было до войны...
Подошел вплотную к родному жилищу. Потихоньку поднял знакомую с детства щеколду калитки ворот и осторожно шагнул во двор. Остановился подле ближайшего к крыльцу окна... «Господи, Боже ж ты мой, - думает, - сейчас маму увижу... Это ж мамино окно, там и кровать ее».
Постучал в оконное стекло. В ответ - тишина и темнота. Потом язычок пламени - не то свечки, не то лампы керосиновой - засветился. И в посветлевшем, наполовину разукрашенном морозными узорами окне - у него даже дыхание перехватило - проступил затуманенный силуэт матери. Приблизилась поближе к окну, внимательно смотрит - кто это ее среди ночи беспокоит. Наверное, разглядела — военный, значит, что-то человеку надо, военные зазря не ходят. Повела головой и правой рукой в сторону сеней: дескать, подойди к двери.
Подошел он к двери. С замиранием сердца - узнает ли мама, не узнает? -слышит, как гремят деревенские дверные запоры. Видит, как медленно полуоткрывается дверь и в ее, освещенном лунным светом, проеме - до боли родная, в наброшенной на плечи шубейке, худенькая фигура матери.
- Что тебе, мил-человек, - спрашивает, - надобно?
«Ну и ну... Не узнала... Эх, мама, мама», - промелькнуло в голове.
- А что, мать, нельзя у вас переночевать? - дрожащим от волнения голосом произносит он первые, пришедшие на ум, слова: уж по голосу-то узнает мать сынка любимого...
Нет, не узнала.
- Да нет, солдатик, тесно у нас... Все равно бы приветила я тебя, - с сожалением в голосе говорит. - У меня у самой сыночек, такой вот как ты, на фронте погиб... Похоронка пришла. Уже три месяца, - отрешенно изливает она свое тяжкое материнское горе «солдатику», - за смерть его мне выплачивают... Да нельзя нам без разрешения начальства незнакомых людей в дом пускать... Иди-ка ты, милый, к председателю сельсовета, воо-он его дом справа, третий от нашего... Он и определит тебе место ночлега... А меня уж, старую, извини...
«Вот это да, - пронзила его горько-досадная мысль. - Родная мать в дом не пускает. Положеньице»...
Но и тут Перст Судьбы не обходит его своим вниманием.
Дверь родного дома уже почти притворилась, как внезапно в сенях раздался истошный девичий голоскрик:
- Мама, мама, да это же наш Миша!.. - и через вновь широко распахнувшуюся дверь, мимо ничего не понимающей матери, на него, тоже ничего не понимающего и растерявшегося, бросилась и повисла на шее, обнимая и осыпая поцелуями, девушка. - Миша... Родненький... Вернулся... Мишенька...
До него «дошло»: это ж его за четыре года превратившаяся из девчушки в красавицу-девушку сестренка...
- Томарка, Томочка... - не находя других слов, он раз за разом повторял ее имя. - Тома... Томка...
И вдруг краем глаз заметил беспомощно оседающую в сенях мать. Устремился к ней, подхватил на руки почти опустившееся на пол и кажущееся невесомым родное материнское тело, бережно прижал ее к себе.
- Мама, милая... Это я - твой сын... - целуя ее побледневшее лицо и безвольно повисшие руки, душевно-ласково приговаривал он - Я же живой... Вернулся... Все хорошо... Успокойся...
А она, притихнув, глядела на него счастливыми глазами - ее любимый сыночек, ее Мишенька, всем смертям назло — жив! — и одно лишь слово выговаривала:
- Миша... Миша... Миша...
...Миша... Миша... Да, очнись ты. Смотри, все уже кончается, цветы надо к памятнику возложить.
Он вздрогнул. Провел рукой по глазам, встряхнул головой - как будто в другом мире, в другом, давно прошедшем времени побывал. Огляделся. Вокруг него - фронтовые друзья-товарищи. Рядом - верная подруга жизни. Около них - корзина с яркими летними цветами...
- Миша... Миша... Ну что ты так, - повторяла его Мария Дмитриевна, его Маша...
Он посмотрел на правое от него крыло памятника, где на мемориальной пластине золотом пламенели фамилии его экипажа. Внимательно прочитал фамилии всех, значившихся погибшими и пропавшими без вести летчиков 113-й Краснознаменной Ленинградской отдельной бомбардировочной авиадивизии Дальней Авиации. И всем - тем, кого уже нет, и тем, кто еще пока есть, мертвым и живым, еще раз утвердительно громогласно заявил:
- Я еще живой, ребята!
1996 год
О НАС, ОСТАВШИХСЯ...
«Чередою уходят и те, что в боях неубиты,
Между жизнью и смертью захлопнув гранитную дверь,
Потому-то друг к другу, как будто бы сильным магнитом
Так нас тянет теперь. Нас, оставшихся, тянет теперь».
Ю. Друнина
Вот так нас, «как будто бы сильным магнитом», потянуло в канун 52-й годовщины Великой Победы в город-герой Ленинград. Потянуло, чтобы отметить эту знаменательную дату среди «оставшихся» еще боевых друзей-товарищей по 6-му бомбардировочному авиационному Берлинскому ордена Кутузова полку.
Некоторые пояснения.
Мы. Это я и моя супруга Мария Ивановна - фронтовая чета, связавшая свои судьбы в том победном 1945 году в неразрывный до сегодняшних дней тесный жизненный узел.
Не Санкт-Петербург, а Ленинград. Город-герой в нашем понятии, как и в понятии многих людей в России и в других странах, остается Ленинградом. Остается, хотя бы потому, что именно этот город - Ленинград - в течение 900 блокадных дней и ночей мужественно отражал яростные атаки фашистских полчищ. Неимоверные лишения перенесли в блокаде ленинградцы-прочитайте пронизанные острой болью дневник девочки-блокадницы Тани Савичевой, который она мужественно завершила траурными словами: «Савичевы умерли все. Осталась одна Таня». Но - выстояли, поразив весь мир легендарной неустрашимостью.
И потому еще, что негоже подражать гитлеровцам, ровно два с половиной невиданных года расстреливавших Ленинград и ленинградцев, называя «Петербургом» город-герой, который, как справедливо сказал ленинградский поэт Илья Фоняков, имеет «имя собственное».
Только демагоги, родства не помнящие, политиканы, стремящиеся угодить западным «коллегам», додумались - надо полагать не безвозмездно - до кощунственного, по отношению к ленинградцам-блокадникам и к подавляющему большинству тружеников фронта и тыла Великой Отечественной, действа: переименовать город-герой.
Оставшиеся. Уж больно мало осталось нас, летных братьев, немало часов находившихся в огненном небе войны. Нас, радовавшихся каждому успешному бомбовому удару по врагу - пусть малюсенькому шагу по пути к нашей победе. Нас, печалившихся, когда - тогда, в войну - на наших глазах гибли наши товарищи по оружию. И, что самое обидное, мы не могли оказать им никакой помощи. В воздушных боях это было невозможно. Оставалось одно: мстить. И мы - мстили. Мстили каждым своим боевым вылетом, иногда включая в состав своих экипажей самых близких, не дождавшихся нашей победы, боевых друзей. Так, на моем бомбардировщике Ту-2 номер «5» - «пятерке», красовалась надпись «За Михаила Янина!» — флаг-штурмана нашей эскадрильи, а на «двойке» лучшего ведущего эскадрилий полка Салова - «За Петра Первушина!», летчиков, не вернувшихся из боевого полета 19 марта 1945 года. Так вот и они, не вернувшиеся из боя, все-таки мстили врагу за свою гибель вместе с экипажами этих самолетов. Мстили, нанося мощные бомбовые удары по противнику, руша его оборону в городах-крепостях фашистской Германии Кенигсберге, Данциге, Берлине, на Зееловских высотах.
И после войны - лет-то сколько минуло! - покинули нашу грешную землю многие из тех однополчан, «что в боях не убиты». Какие были люди! О них романы писать надо бы... Справедливо заметил как-то наш полковой философ-юморист Александр Васильевич Романов: «Редеют наши ряды. Этак лет через несколько на каждого нашего брата-фронтовика, оставшегося в живых, потомки будут взирать как на мастодонта или саблезубого тигра». Что ж... Справедливо...
.jpg)
На скромном застолье приболевшего фронтового однополчанина (слева направо): Климас Н.А., Погодин А.И., Климас Г.А., Масленников Б.Н. Стоит-дочь Масленникова Галина; г. Ленинград, 8 мая 2004 года
...Когда-то, еще в доперестроечное время, на одной из встреч ветеранов полка было единодушно решено: однополчанам стремиться отмечать День Победы ежегодно в установленном Советом ветеранов городе. Даже тогда, когда число боевых друзей-товарищей сократится до двух человек, - и то встречаться. И поэтому, а также потому, что возрастной рубеж нашей четы не позволяет откладывать встречу с фронтовыми однополчанами, которая может быть последней, мы и оказались в Ленинграде.
...По традиции самый светлый для нас праздник начался со сбора однополчан на Аллее Героев ленинградского Парка Победы у бронзового бюста нашего фронтового соратника, дважды Героя Советского Союза Евгения Петровича Федорова.
Невозможно передать словами душевную близость, что охватила нас, встречавшихся на той Аллее. Объятия, поцелуи, поздравления — как не поздравить со знаменательным праздником фронтовых сослуживцев, с которыми мы вместе ощущали радость завоеванной нами победы 52 года назад! Всюду -слышались возгласы - то удивленно-радостные: «Ну, ты все такой же стройный, ничуть не изменился!»... «А что - это твой правнук, что ли?»... то грустно-печальные: «Миши-то Антошина уже нет...», «А Салов не смог приехать болеет...».
.jpg)
У бюста дважды Героя Советского Союза Федорова Е.П. «остатки» его фронтовых однополчан (слева направо): Масленников Б.Н., Марчукова Е.В., Погодин А.И., Марчуков Д.И., Погодина Н.М.; Ленинградская аллея Героев, 9 мая 2004 года
А в целом, всеми нами овладела некая легкость, душевный подъем, мы вроде как помолодели. Такое вот несколько разноголосое общение происходило.
- Внимание!.. - громкий возглас председателя Совета ветеранов полка Алексея Погодина прервал всеобщий шум, заставив «общавшихся» повернуться в сторону говорившего.
-Дорогие однополчане! - продолжал говорить в установившейся тишине тот. - Вынужден омрачить начало нашего праздника печальным сообщением: как мне стало известно, старейший ветеран полка Евгений Петрович Федоров, у бюста которого мы сейчас стоим, - он невольно повернулся и поднял руку в сторону памятника герою, - скончался несколько месяцев назад... Ушел, как сказал поэт, «в даль, откуда нет возврата». Прошу почтить его светлую память минутой молчания...
.jpg)
Полковой митинг на 30-летнем юбилее части. На трибуне-фронтовой командир 6-го бомбардировочного авиационного Берлинского ордена Кутузова полка подполковник Дорохов Г.П., г. Шяуляй, июль 1968 года
.jpg)
45-летний юбилей полка. Ветераны полка перед возложением цветов к постаменту Монумента защитникам г. Тулы; на переднем плане (справа налево): командир полка Дорохов Г.П., штурман экипажа бомбардировщика Ту-2 Масленников Б.Н., июль 1983 года
.jpg)
Фронтовики-однополчане, что дружат семьями, в дни 40-летнего юбилея Победы (слева направо): 1-й ряд-Луценко К.С, Зимина A.M., Белоусова А.А.; 2-й ряд - Климук З.Д., чета Масленниковых Б.Н. и М.И., 3-й ряд - Усов А.П., чета Рыжовых, Зимин В.П., Луценко И.П.; г. Шяуляй, май 1985 года
Что ж... Почтили. Возложили цветы к гранитному постаменту бюста геройского летчика. Сфотографировались на его фоне... А мне снова вспомнились вещие слова Юлии Друниной: «Чередою уходят и те, что в боях не убиты».
Всем ветеранским «сообществом» осмотрели достопримечательности Парка Победы. Отдали долг памяти полководцу номер один Великой Отечественной войны Маршалу Победы Жукову, к монументу которого тоже возложили цветы. Скорбным молчанием почтили память многих тысяч жертв блокады, тела которых сжигались в печах кирпичного завода, стоявшего тогда на том месте, где ныне сооружен памятный мемориальный ансамбль. Между прочим, эти жертвы, как и сотни тысяч их блокадных братьев и сестер, покоящихся на мемориальных Пискаревском и Серафимовском кладбищах, были ленинградцами, а не петербуржцами...
А потом состоялось скромное праздничное застолье, на котором произносилось множество тостов и пожеланий.
Первый тост - за нашу Победу. В честь этого ветераны пригубили рюмки, наполненные «горячительной влагой» из «емкости» в форме трехдюймового артиллерийского выстрела - бутылки в виде гильзы, накрытой красным колпаком-снарядом. «Емкость», на этикетке которой обозначено «Победа» и «Чарка», наша фронтовая чета специально для этого тоста «доставила» из Новосибирска.
Второй тост, вернее не тост, а вынужденное пожелание, провозгласил Алексей Погодин, которому что-то на ухо прошептал перед этим хозяин застолья.
- Дорогие друзья! - приглушенно озабоченно заговорил он, приподнимаясь со стула. Небольшое оживление, вызванное первым приемом однополчанами хмельного, затихло. - Вот сейчас Дмитрий Иванович принес новую огорчительную весть: по телефону ему сообщили, что перестало биться сердце еще одного из первых летчиков полка, моего комэска и тезки Алексея Тимофеевича Коваля. Летчика, который достойно воевал в небесах Финляндии, Крыма и Кавказа, Сталинграда и Белгорода, Прибалтики и Польши, Германии и Маньчжурии. Ведущим полковых «девяток» он, вместе с нами, наносил сокрушительные бомбовые удары по городам-крепостям гитлеровского рейха...
Замолк Алексей. Комок чего-то тяжко-горестного перехватил его горло. Судорожно проглотив этот комок, он, с вынужденно виноватой улыбкой, продолжал:
- Давайте помянем минутой молчания и чаркой хмельного тех наших боевых однополчан, что не вернулись из воздушных боев, что покинули наше ветеранское братство после войны. Помянем и дополнивших этот горестный реестр Евгения Петровича и Алексея Тимофеевича... Пусть земля им будет пухом...
Конечно, все мы смертны. Каждый из нас в час назначенный уйдет из жизни. Но когда в небытие уходит близкий тебе человек, с которым ты бок о бок, крыло в крыло в боевых полетах войну прошел, - это невыносимо тяжело, ты оказываешься в состоянии, близким к стрессовому. Вот в такое неприятное состояние привело всех нас это последнее печальное известие.
Через некоторое время, когда мы немного «отошли», когда, как говорят медики, «сработал» антистрессовый адаптационный синдром, прозвучали другие тосты и пожелания - во здравие пока еще живущих однополчан, в честь присутствующих на встрече и т.д. и т.п. Даже кто-то произнес слова, прославляющие ветеранскую активность нашей четы: как же! - ради встречи с боевыми друзьями отважились совершить «беспримерный» вояж из далекого Новосибирска до Ленинграда!
.jpg)
Фронтовые друзья-однополчане (слева направо): Марчуков Д.И., Масленников Б.Н., Погодин А.И. Тарховский санаторий МО, май 1996 года
.jpg)
У самолета МиГ-17 Первого Космонавта планеты Земля - Салов В. Г. в окружении своих воспитанников-генералов. Крайняя справа - приглашенная «для симметрии» Масленникова М.И., г. Оренбург, июль 2003 года
Между тем общение - дружеское и взаимоинтересное, доверительное и откровенное, сопровождаемое то взрывами смеха и остроумными репликами, то всеобщим молчанием - наполняло атмосферу застолья.
Посетовали, разумеется, на «деяния» господ «демократов», поставивших великую державу, свободу и независимость которой советский народ отстоял в тяжелейшей схватке с гитлеровскими ордами, на грань политического, экономического и военного краха. На низкий жизненный уровень большинства россиян, который продолжает неудержимо понижаться, и, судя по намерениям «молодых» кремлевских реформаторов, конца этого понижения в обозримом будущем ожидать не приходится.
Посочувствовали тем однополчанам, что не смогли участвовать во встрече по объективно-субъективным причинам: «иностранцам» - не позволили множественные препоны на их пути из государств СНГ в Россию и состояние здоровья, россиянам - в основном последнее.
Нелицеприятные разговоры коснулись судьбы некогда могущественной русской, вернее советской, армии. Потому, наверно, что значительную и лучшую часть своих жизней каждый из нас считался защитником Родины, ее солдатом. И порученное нам дело делали - и в войну, и в мирное время - добротно. Свидетельством тому - наша Победа и всемирное уважение наших Вооруженных Сил в первые послевоенные десятилетия. Потому и продолжаем мы многое мерить теми армейскими мерками, беспристрастность которых проверена огнем войны и подтверждена нашим послевоенным жизненным опытом.
Грустные мысли навеяли эти разговоры... Во-первых, подтверждалась общеизвестная истина: ныне российская армия находится на рубеже развала. И во-вторых, к этому рубежу подвели ее не очень сведущие в военных вопросах самые высокопоставленные политические чины России и подобострастно-услужливые им генералы, всеми силами стремящиеся удержаться в своих удобных служебных креслах. Это тоже истина общеизвестная. Свидетельство тому - позорное поражение российских войск в Чечне, негативные последствия которого для России просто-напросто непредсказуемы.
Не обошлось, естественно, без воспоминаний о нашей фронтовой молодости, о боевых вылетах, требовавших от экипажей самолетов не только летного мастерства и умения воевать, но высочайшего, направленного на поражение противника, напряжения всех сил каждого летчика в каждом боевом полете.
Вспоминали и о том, что над нами тогда довлело, как мы суеверно полагали, таинственно-загадочное Провидение, определяющее как исход боевых полетов, так и судьбы участвовавших в них самолетов и экипажей. И что интересно: а ведь, в самом деле, — иногда развитие порожденных им, Провидением, вроде бы незначительных событий приводило к разительным результатам. Эти воспоминания всколыхнули в моей памяти эпизоды некоторых боевых вылетов, в которых происходили именно такие события.
Частью размышлений по вышесказанному я поделился с однополчанами.
...Казалось бы, что для экипажа не имеет никакого значения место, занимаемое его самолетом в строю боевого полета эскадрильи и место эскадрильи в боевом порядке полка. Оказывается, имеет. Да еще какое судьбоносное значение! Правда, непонятно почему...
Речь пойдет о самолетах Ту-2, под номерами 2, 4, 5 и 25. где командирами экипажей были Василий Салов, Петр Первушин, Иван Луценко и Вениамин Трифонов соответственно.
Поскольку Иван Луценко по праву считался лучшим правым ведомым летчиком в полку, постольку и его «пятерка», а я в ее экипаже числился штурманом, в боевых полетах всегда входила в ведущее звено (Это самое опасное место в боевом порядке самолетов: противник-то старается в первую очередь поразить это звено, «обезглавить» боевой порядок) полковой группы, справа от самолета ее командира. Поэтому получалось, что когда в боевом полете полковую группу эскадрилий возглавлял экипаж Салова, то справа его «двойки», вплотную, будто соединенная с ней невидимой нитью, следовала, пилотируемая моим Иваном, «пятерка». Недаром скупой на похвалу Салов прилюдно именовал его «моя правая рука».
Удивительный, но достоверный факт: когда в боевом полете эти два самолета и экипажа взаимодействовали именно в таком сочетании, тогда всегда — по воле Провидения или еще чего-то потустороннего - цель была поражена, а самолеты группы невредимыми возвращались на свои аэродромы. Иные их сочетания во фронтовом небе грозили полку непостижимыми неприятностями, что подтверждалось во многих боевых вылетах.
...В 1945 году получилось так, что «пятерка» нашего экипажа в трех боевых вылетах не сопровождала саловскую «двойку». И в двух из них полк понес потери. 26 января в воздушном бою над Либавой огнем зенит ной артиллерии и истребителей противника были подожжены два ведомых самолета ведущего звена Салова - «четверка» экипажа Первушина, занимавшего в том вылете наше «законное» место, и «двадцать пятая» экипажа Трифонова. Только одного Петра Первушина сохранило тогда Провидение. И, как позднее оказалось, оно лишь отсрочило его гибель. А меня - сберегло: я ведь должен был погибнуть, если бы наша «пятерка» сопровождала тогда, в установленном сочетании, «двойку» Салова.
А 22 марта над Пиллау вражеские истребители подбили «двойку», вывели из строя мотор, тяжело ранили стрелка-радиста и стрелка. Понимая, что его «стрелкачи» не в состоянии покинуть самолет на парашютах и стремясь сохранить их жизни, Салов сумел-таки привести и не то, что посадить, а «плюхнуть» израненную, почти неуправляемую крылатую машину на посадочную площадку у города Тапиау. Наш экипаж в том полете не участвовал.
Но самые большие неприятности - шесть потерянных и три совершивших аварийные посадки Ту-2 - выпали на долю полка тогда, когда экипаж Салова в боевых полетах не участвовал. И один из них - при бомбардировке порта Розенберг (Порт у г. Хайлигенбаль (Мамоново) залива Фришес-хафф Балтийского моря) 19 марта - непосредственно касался судьбы «пятерки» и, естественно, нашего экипажа. Тогда полковую группу возглавлял экипаж комэска Бабурова. «Пятерке» было определено непривычное для нашего экипажа место правого ведомого самолета в левом звене бабуровской эскадрильи. Почему - нам непонятно: мы же всегда в ведущем звене ходили...
Так вот, в том вылете взрывом зенитного залпа противника были сбиты самолеты экипажей Бабурова и его ведомого Первушина. Тогда в полк возвратился лишь экипаж последнего. Возвратился, похоронив своего, погибшего в боевом полете Командира. Получается, что неумолимое Провидение привело в исполнение отсроченный им полтора месяца назад смертный приговор летчику Петру Первушину.
К нашему экипажу это же Провидение было более благосклонно: «пятерка» «удостоилась» только пробоины - неразорвавшийся зенитный снаряд пронзил ее правое крыло на расстоянии полутора метров от моего сиденья и десяти-пятнадцати сантиметров от выхлопного патрубка мотора. Через пробоину из разрушенного бензобака стремительным потоком стал выбиваться бензин, почти невидимой пленкой покрывая крыло и кабину стрелков. Мы сразу же выключили мотор, так как попавший на раскаленный патрубок бензин мог вспыхнуть и воспламенить и крыло, и весь самолет. На одном левом моторе нашему экипажу удалось привести «пятерку» на запасной аэродром вблизи Кенигсберга и приземлить ее там «на три точки».
...Нет, очень даже большое значение для каждого экипажа имело место, занимаемое его самолетом в боевых полетах...
И - ретроспективное предположение: если бы в каждом боевом полете полковые эскадрильи возглавлял экипаж Салова, а справа его «двойки» - крыло в крыло - ему всегда была бы видна «пятерка» экипажа его «правой руки» - Ивана Луценко, то, возможно, полк не имел бы никаких потерь. Как не имел он их в дни апрельских бомбардировок Берлина.
Обстановка глубокого безмолвия, в которой однополчане заинтересованно внимали суждениям о памятных событиях давних боевых будней, продолжалась и после того, как я завершил свой, несколько ностальгический к прошлому, монолог. Должно быть, в их памяти возникали эпизоды собственных боевых вылетов, когда каждый из летных братьев находился на грани жизни и смерти. На той судьбоносно-опасной грани, с которой столкнула их неведомая сила в две противоположно-альтернативные стороны: одних - в сторону жизни, других - в бездну небытия.
- Да-а, - после некоторой паузы задумчиво проговорил рассудительный Геннадий Климас. - Действительно, многие наши однополчане лишь чудом живыми войну закончили... И я в том числе... А примечательное сочетание в боевых полетах Ту-2 Салова и Луценко - действительно неизменно приносило удачи полку. Именно это их сочетание способствовало успешному выполнению боевой задачи полком в последнем боевом вылете на Берлин, за что полк удостоен наименования «Берлинского». Я и доныне удивляюсь, как это нам удалось тогда преодолеть множество препон и поразить практически точечную цель...
- Почти во всех боевых вылетах, - продолжил разговор Алексей Погодин, - Ту-2 моего экипажа занимал разные места в звеньях, но всегда во второй «девятке» боевого порядка полка. А возглавлял ее, как правило, Федор Андреевич... - Он удручено вздохнул: - царство ему небесное, Половченко. Так вот, непонятно почему, но получалось так, что места, занимаемые моим самолетом в «девятке» и самой этой «девяткой» в боевых порядках полка на заключительном этапе войны, оказались самыми безопасными. Недаром вторая эскадрилья числилась в полку «счастливой».
И - о Василии Геннадьевиче Салове. Был он самым удачливым командиром групп эскадрилий в боевых полетах. Когда его экипаж возглавлял наш боевой порядок, мы не сомневались в успешном выполнении задания, были полностью уверены в правильности и обоснованности его команд и действий. Это особенно наглядно проявилось в нашем сложнейшем полете на Берлин.
А ведь он бесстрашно воевал в небе войны «от» и «до»: четыреста тридцать два раза рисковал жизнью, нанося бомбовые удары по противнику. Многими высокими наградами, в том числе пятью орденами Красного Знамени, отмечены его ратные заслуги. Больше его таким, самым боевым, орденом удостаивались лишь два летчика-истребителя из прославленной плеяды советских асов: трижды Герой Советского Союза Иван Кожедуб - семь раз и награжденный двумя Золотыми Звездами Владимир Лавриненков - шесть раз.
К сожалению, Василий Геннадьевич оказался одним из тех воинов-россиян, которые за свои подвиги в Великой Отечественной войне были достойны, но не удостоены звания Героя Советского Союза. Трижды он представлялся к присвоению почетного геройского звания. Два раза тогда, в ту войну. Представлялся за нанесение сокрушительных бомбовых ударов эскадрильями ведомых им бомбардировщиков Ту-2 по вражеским позициям в Кенигсбергской -10 апреля 1945г. — и в Берлинской — 4 мая 1945 года — операциях, а также за ранее выполненные им 406 успешных боевых вылетов на легкомоторных самолетах.
Но «кому-то» не по душе пришелся боевой летчик. И тот «кто-то» снизил заслуженную награду по первому представлению до ордена Красного Знамени. Как легендарному командиру подводной лодки «С-13» Александру Маринеско...
А второе представление - от 4 мая 1945 года - было не реализовано потому, что оно по многим параметрам оказалось ущербным и, кроме того, точной копией уже реализованного представления к награждению Василия Геннадьевича Золотой Звездой Героя от 10 мая 1945 года. И поэтому на рассмотрение вышестоящему командованию не представлялось. Так «разъяснил» причину отказа в присвоении почетного геройского звания нашему выдающемуся воздушному воину главный кадровик Министерства обороны генерал Высоцкий в ответе на наше — третье! - представление-просьбу оказать содействие в пересмотре решения по представлению к присвоению геройского звания Василию Геннадьевичу от 4 мая 1945 года. Вот негативно-категорический вердикт генерала:
«В связи с тем, что заслуги Салова В.Т. в Великой Отечественной войне — зачитывал Алексей запись в блокноте, — отмечены многими государственными наградами, в настоящее время нет оснований для возбуждения ходатайства перед Президентом Российской Федерации о присвоении ему звания Героя Российской Федерации».
И - подпись: генерал-полковник Высоцкий.
Получается, что если бы у Василия Геннадьевича было меньше боевых наград, то основания для возбуждения такого ходатайства у генерала Высоцкого были бы. Странно...
— А что если повторить ходатайство?..- послышался чей-то голос. — Может, справедливость восторжествует? Высоцкий-то уже не у дел...
- Думаю, это будет напрасный труд, - помолчав, ответил Алексей Погодин. - В той организационно-реформаторской неразберихе, что ныне творится в армии, едва ли наше повторное ходатайство, как и предыдущее, увидит Президент...
Внимательно слушал я взволнованные голоса однополчан. А прозвучавшие в них слова «Берлин», «Боевой полет», «Салов», «Маринеско», «С-13» помимо моей воли оживили в памяти накрадывающиеся друг на друга подробности боевых вылетов, вызывали раздумья о непонятно-неприязненном отношении высоких военных чинов к двум боевым офицерам — авиатору и моряку — при оценке их ратных подвигов.
В ней, в памяти, замелькали сменяющиеся с калейдоскопической быстротой и моменты особо запомнившегося полета на Берлин 25 апреля 1945 года, в котором, как всегда, наш экипаж на бомбардировщике Ту-2 номер «5» - «пятерка» - держался справа от возглавляющей боевой порядок полковой группы «двойки» экипажа Салова.
То - необычно-динамическая картина: 18 бомбардировщиков Ту-2 и столько же истребителей сопровождения Ла-7 «вываливаются» из пелены сплошной облачности, покрывающей небо Берлина, и в пикировании выходят на начало боевого пути. Такого, чтобы 36 самолетов в едином слитном строю пикировали из-за облаков, не было в мировой истории авиации. Даже в ясную погоду. Даже в тренировочных полетах. А тут - было.
То — сплошной поток красно-оранжевых трассирующих пуль и снарядов, устремившийся навстречу нашей пикирующей воздушной «армаде», который, казалось, непонятно почему, миновал самолеты группы ниже ее, а затем вонзился в облака. Будто бы наша «армада», каким-то чудом очутившись на невидимой воздушной подушке, скатывается, как с горки, с восходящего ввысь смертоносного потока, не касаясь его поверхности.
На самом деле ничего загадочного в этом не было. Дело в том, что огонь по «армаде» вражеские зенитчики вели, учитывая, очевидно, обычную для самолетов Ту-2 скорость - до 600 километров в час. А стрелки указателей скорости наших крылатых машин при пикировании зашкаливали за цифру «800». Вот «армада» и обгоняла опасный для нее огненный поток.
То-считанные секунды полета на боевом пути. Потеряв при пикировании около трех километров высоты и развив запредельную для наших самолетов скорость, наша «армада» на высоте 800 метров вышла на боевой курс и с горизонтального полета обрушила многотонный бомбовый груз на заданную цель. В самом центре Берлина. В нескольких километрах от Имперской канцелярии. В непосредственной близости от расположения наших войск.
По теории вероятности такой точечный удар такой группы самолетов и в таких условиях невозможен. Но то - теории. А на войне и невозможное бывает возможным.
...В памяти мелькали и другие незабываемые эпизоды того полета. Но они постепенно тускнели и заменялись смутной полутемнотой, на фоне которой, как яркие молнии на фоне сумеречных грозовых туч, возникали размышления, связанные с именами авиатора-бомбардировщика Салова и моряка-подводника Маринеско. Размышления о том, что уж слишком много схожего было в боях, воздушных и морских, в которых оба они участвовали. Ведь летчики-бомбардировщики и моряки-подводники на пути к цели преодолевают множество сходных преград: ожесточенное противодействие противника, «сюрпризы» погоды, ограничения — до мгновений — во времени, непредвиденные изменения условий боевых полетов и плаваний. И те, и другие, нанося бомбо-торпедные удары по вражеским объектам, противника не видят, зачастую лишь спустя какое-то время узнают о результатах своих ударов. Их, схожие акулоподобными формами фюзеляжей-корпусов, навигационным и рулевым оборудованием, количеством двигателей и винтов - воздушных и гребных - и многим другим, самолеты и субмарины, встав на боевой курс, никогда с него не сворачивают. Несмотря ни на что. А в случае их гибели следы одних теряются в необъятном небе войны, других - в глубинах морских просторов...
И о том, что наш боевой вылет на Берлин, когда две девятки Ту-2 возглавлял Салов, по многим параметрам совпадал с январской 1945 года «Атакой века» подводной лодки «С-13», которой командовал Маринеско.
Это - погода. Наши Ту-2 шли к Берлину вне видимости земли, за облаками. «С-13» сближалась с целью в условиях ночного шторма, снежного бурана, плохой видимости. Экипажи самолетов и субмарины только по приборам выходили в районы расположения своих целей. И - вышли.
Это - внезапность атак. Пробив облачность, наша воздушная «армада» в пикирующем полете и с запредельной скоростью устремилась к цели — танковой группировке противника. «С-13» атаковала цель, как потом выяснилось, фашистский лайнер «Вильгельм Густлов», не по «науке» - со стороны берега. Эти блестяще выполненные, атакующие маневры оказались неожиданными для противника, вынуждали его ошибаться при ведении огня, способствовали успешным завершениям атак.
Это, наконец, точность расчетов на поражение цели и безукоризненное их осуществление командирами группы самолетов и подводной лодки. Это ж по их расчетам, командам и действиям были нанесены исключительно точные бомбовые и торпедные удары.
«Леопард 101 (позывной Салова) благодарю за отлично выполненное задание в результате дерзкого налета». Так тогда, сразу же после взрыва наших бомб, по радио оценил «работу» Салова и его группы командующий ВВС Главный маршал авиации Новиков, на глазах которого наносился бомбовый удар. А мы, участники знаменательного боевого вылета, до сих пор удивляемся: как это все тогда Салову и его экипажу удалось?..
А торпедная атака, которой руководил Маринеско, была идеальной: три выпущенные веером торпеды поразили лайнер. Гибель «Густлова» командир «С-13» не видел: как только он услышал грохот взрывов - дал команду на погружение, чтобы не допустить гибель лодки и ее экипажа от глубинных бомб вражеских миноносцев. И — не допустил.
Выдающиеся результаты этих атак были достигнуты не потому, что экипажам самолетов и субмарины способствовали неведомые потусторонние силы или случайности. А потому, что воздушную и морскую атаки возглавляли отважные, многоопытные в ратном деле асы, безбоязненно бравшие на себя ответственность за исполнение принимаемых ими в течение кратковременных атак проверенных боями решений. Специалисты экстра-класса, до деталей познавшие свою боевую технику, на практике испытавшие ее возможности, умевшие целиком и полностью их использовать. Офицеры, главным чувством которых в бою была уверенность. Уверенность в себе, в своих подчиненных. Уверенность в боевом взаимодействии и взаимодоверии всех членов экипажей. И потому уверенность в том, что боевое задание будет выполнено. Несмотря ни на что.
.jpg)
Масленников Б.Н. перед боевым вылетом; г. Шнайдемюль, апрель 1945 года
Это - тоже параметры совпадения. Очень важные параметры...
А асами, специалистами экстра-класса, бесстрашными офицерами в тех атаках были летчик-бомбардировщик майор Василий Салов и моряк-подводник капитан 3-го ранга Александр Маринеско. Они, ко всему прочему, и в офицерском «Табели о рангах» занимали одну и ту же - пятую - субординационную ступеньку.
...И, наконец, размышления о схожести перипетий, возникших вокруг проблем присвоения звания Героя Советского Союза (Российской Федерации) — высшей степени государственного отличия - двум боевым офицерам за их выдающиеся подвиги в Великой Отечественной войне.
Представления на присвоение им этого почетного звания соответствующими командованиями были направлены по инстанции еще во время войны. Но, как отметил ранее наш однополчанин Алексей Погодин, по чьей-то злой воле заслуженная ими награда была снижена до ордена Красного Знамени.
Мы сейчас знаем, что характер подводника номер один не нравился «деятелям» Политуправления ВМФ Советских Вооруженных Сил, военным чиновникам, едва ли видевшим войну собственными глазами, но всячески препятствовавшим достойному награждению настоящего героя. Однако в отношении Александра Ивановича Маринеско справедливость - правда, запоздалая — все же восторжествовала: благодаря многогодовым непрестанным усилиям фронтовиков-подводников, прославленных адмиралов, мировой и советской общественности он, ушедший из жизни больным и нищим, через десятки лет после войны и смерти был удостоен звания Героя Советского Союза.
Полагая, что ныне, когда в Вооруженных Силах России устранена партполитаппаратная система, имевшая исключительное право решать судьбы личного состава армии, Совет ветеранов полка надеялся на положительное решение своего ходатайства о присвоении звания Героя Российской Федерации Василию Геннадьевичу Салову, чего он, безусловно, достоин. Отрицательный ответ самой высокой военной кадровой инстанции на это ходатайство уже цитировался.
Что ж... Создается впечатление, что и к полувековому юбилею Великой Победы не все остатки дурного запаха партполитаппаратного воздуха были выветрены из кадровых кабинетов Министерства обороны.
Возникшие в моем сознании доводы о схожести жизненных судеб двух боевых офицеров и перипетий с присвоением им почетного звания, конечно же, стали достоянием однополчан. И были благоприятно-волнующе ими восприняты, стали предметом обсуждения, уточнений, обменом мнений. При этом акцент делался на вопросе о целесообразности новой инициативы Совета ветеранов о присвоении геройского звания нашему однополчанину.
Общее мнение по этому вопросу выразил, как всегда, рассудительный Геннадий Климас.
- То, что в отношении Василия Геннадьевича была допущена вопиющая несправедливость - аксиома. Это ясно и понятно всем нам, причастным к его боевым делам. Но, наверное, сейчас нет смысла возбуждать наше повторное ходатайство - это было бы тавтологией того представления, что ныне хранится в военных, кадровых архивах. Не более того.
На мой взгляд, - он галантно покосился на меня, - было бы лучше, если бы Борис Николаевич изложил приведенные им доводы, например, в статье и добился бы ее появления в прессе, лучше - в военной. Потому, во-первых, что страна должна знать своих героев. А во-вторых, потому, что судьба нашего доблестного однополчанина, возможно, заинтересует кого-то из его бывших курсантов, которых он когда-то «поставил на крыло», дал им путевку в небо и которые состоят ныне в больших генеральских званиях и занимают высокие должности. И, в-третьих, возможно, кто-то из них, кому особо, как нам, дорог их бывший командир и наставник, а таких немало, - возбудит дело о пересмотре негативного и несправедливого решения высокого кадрового органа.
Конкретного ответа на такое предложение я не дал. Сказал - «подумаю». А после длительных раздумий все же решил: да, надо рассказать людям о замечательном летчике и его ратных подвигах. О подвигах, что непосредственно касались всех его фронтовых однополчан, в том числе и нас, пока еще худо-бедно здравствующих его боевых друзей-товарищей.
Вот почему появилось это повествование.
Подумал я и о том, что Василий Геннадьевич заслуживает высшего почетного звания и за свой самоотверженный труд по становлению российской, военной авиации и космонавтики в мирное время: полки, которыми он командовал, всегда были лучшими в соединениях и училище; сотни его учеников охраняют воздушные пространства России и сегодня; трое из них - космонавты: Геннадий Сарафанов, Вячеслав Зудов, Владимир Коваленок- внесли и продолжают вносить достойный вклад в дело познания загадочной Вселенной; доныне он - начальник Школы юных космонавтов (это в его-то 83 года!) при Балашовском ВВАУЛ, питомцы которой четыре года подряд занимают призовые места на авиационно-космических конкурсах.
Разве это не результат его воистину героического труда?!
И еще я подумал: а вдруг - чего в жизни не бывает! - сам главнокомандующий ВВС, генерал армии Петр Степанович Дейнекин прочтет все вышеизложенное. Прочтет и, может быть, вспомнит, что совсем недавно, накануне 52-й годовщины Победы, он подписывал путевки, дающие право на внеконкурсное поступление в любое военное училище России, лауреатам авиационно-космического конкурса - «Космонавт-97». И что в числе влюбленных в авиации» и космос мальчишек-лауреатов были воспитанники полковника в отставке Василия Геннадьевича Салова, в недалеком прошлом учителя самого главнокомандующего. Не исключено, что это имя напомнит ему, как в достопамятные времена он искренне удивлялся, что его наставник, фронтовой ас и всеми чтимый командир - и не Герой Советского Союза. А также о том, что в дни 50-летнего юбилея его, главнокомандующего, «родного» Балашовского ВВАУЛ он во всеуслышание заявил о том, что Военный совет ВВС утвердил кандидатуру Василия Геннадьевича к присвоению звания Героя Российской Федерации.
...А вот почему главный военный кадровик генерал-полковник Высоцкий, уволенный из Вооруженных Сил России за неблаговидные поступки, не имея, надо полагать, и понятия, что такое настоящая война, тем более война воздушная, и что такое для летчика-бомбардировщика каждый боевой вылет, тем более 432 боевых вылета, пренебрегая Постановлением Военного совета ВВС, отклонил представление почетного звания заслуженному ветерану-летчику, это вообще-то вопрос...
«Для меня - не загадка их печальный вопрос...», - как пел с сердечным надрывом другой Высоцкий, Владимир. Просто-напросто господин главный кадровик, полагая, что он имеет то самое партполитаппартное право решать любые вопросы последней инстанцией по своему усмотрению, совершил свой очередной неблаговидный поступок.
Со мною, думаю, согласятся фронтовые однополчане, сослуживцы, многочисленные воспитанники Василия Геннадьевича, все, кто в какой-то мере соприкасался с этим незаурядным человеком. Не может не согласиться и командующий ВВС, который, судя по его же словам, считает, что его учитель, безусловно, достоин высшей государственной награды.
А ведь он, генерал Дейнекин, - именно тот во всех отношениях значительный человек, вмешательство которого в перипетии более чем полувековой проблемы способствовало бы ее положительному разрешению.
И вот хочу высказать такое, почти несбыточное предположение.
А что, если бы главнокомандующий ВВС, узнав из этого повествования о несправедливой оценке власть имущих не только ратных подвигов своего учителя, но и его активнейшей деятельности на благо Отчизны до сегодняшних дней, пожелал бы выяснить причину игнорирования бывшим главным военным кадровиком Постановления Военного совета ВВС по поводу присвоения звания Героя Российской Федерации полковнику в отставке В.Г. Салову? Да еще проявил бы инициативу по пересмотру негативного решения по этому вопросу, обратившись, например, непосредственно к вновь назначенному на Должность начальника Главного управления кадров Министерства обороны генерал-лейтенанту Панину?
Тогда, представляется, справедливость по отношению к Василию Геннадьевичу могла бы восторжествовать: он по своим заслугам мог бы быть удостоен высшей степени государственного отличия.
...А ветеранское застолье, длившееся до позднего вечера, удалось. Все на этом празднестве было прекрасным: на года помолодевшие друзья-товарищи, их воспоминания, откровения, чудесные военные песни, военной поры байки и даже потешные хохмы.
Но самым прекрасным было витавшее в праздничном воздухе застолья возвышенное чувство фронтового братства и неразрывной связи между однополчанами, возникшее в давно-давно отполыхавшие воздушными боями прошедшие времена. Когда мы были молодыми...
Июль 1997 года
Что ж... Вот и изложил я в этом повествовании свои, считаю достаточно веские, доводы по поводу восстановления справедливости в отношении присвоения геройского звания Василию Геннадьевичу Салову, чем выполнил пожелание особо рассудительного нашего фронтового однополчанина Геннадия Климаса. И сумел опубликовать его, правда, несколько купированного, в сибирской прессе: в газете Сибирского военного округа «Воин России» под заголовком «Воздушный Маринеско» и под названием «Восторжествует ли справедливость?..» в новосибирском органе Всероссийского общества инвалидов «Голос». Это - «газета, - как гласит один из эпиграфов ее номеров, - которую читают ветераны и инвалиды, домохозяйки и бизнесмены, поэты и чиновники».
Мои, и не только мои, обоснованные доводы по этому больному и принципиально важному - восторжествует ли справедливость?.. - для нас, фронтовых однополчан Василия Геннадьевича, вопросу отразила газета «Красная Звезда» в статьях ее корреспондента Сергея Бабичева «Старая гвардия» 20 декабря 1997 года и «Балашовцы. Это звучит» 15 июля 1999 года.
В этих публикациях обращалось внимание бывших питомцев Василия Геннадьевича, состоящих ныне в больших генеральских званиях и имеющих значительный вес в высоких военных кругах, на желательность их вмешательства в решение вопроса о восстановлении справедливости по отношению к асу Великой Отечественной войны, их бывшему наставнику и командиру.
Но и эти обращения оказались «гласом вопиющего в пустыне»... Справедливость не восторжествовала...
А - должна восторжествовать! Как она восторжествовала по отношению к нашему однополчанину, командиру экипажа самолета ДБ-3 Александру Васильевичу Иванову. Правда, восторжествовала через 56 лет после представления его к званию Героя Советского Союза... и после смерти.
О этом тот же корреспондент Сергей Бабичев сообщает в статье «Красной Звезды» «На вечное хранение» 11 июня 1999 года.
Август 1999 года
.jpg)
Герой штурма Кенигсберга и Берлина, ветеран 6 (345) бомбардировочного авиационного Берлинского ордена Кутузова полка, почетный гражданин города Балашова, полковник в отставке Салов Василий Геннадьевич; г. Балашов, 2000 год
P.S. Сумрачный вьюжный день 26 января 2002 года принес печальную весть: после длительной и тяжелой болезни скончался мой однополчанин, почетный гражданин города Балашова, полковник в отставке Василий Геннадьевич Салов. Перестало биться сердце аса бомбардировочной авиации и воспитателя-наставника нескольких поколений военных летчиков и космонавтов. Человека, которого отличали высочайшие качества. И морально-нравственные: тактичность, доброжелательность и внимание к окружающим. И профессиональные: требовательность к себе и подчиненным, доскональное знание своего дела, а в военном и мирном небе - готовность принять рискованное, но оптимальное решение в сложном полете без боязни взять ответственность и за само решение и за его выполнение на себя.
Последнее позволяло ему, как командиру и ведущему полковых эскадрилий, в боевых полетах наносить сокрушительные бомбовые удары по важнейшим объектам противника.
.jpg)
Только за боевые вылеты в победном 1945 году он дважды представлялся к присвоению звания Героя Советского Союза, но не удостоен заслуженной им награды по причинам, указанным выше. Хотелось бы надеяться, что ему -теперь уже посмертно - будет-таки присвоено звание Героя Российской Федерации, как оно было присвоено подводнику №1 Александру Ивановичу Маринеску, чьи подвиги в морских боях по многим параметрам были тождественны воздушным подвигам выдающегося воздушного воина.
Памятник Герою двух воин. Балашовское кладбище
В памяти его однополчан, особенно летчиков, которые в каждом боевом полете как бы приобщались к подвигам своего командира и ведущего, светлый образ Василия Геннадьевича будет жить вечно.
Б.М.
.jpg)
У мемориальной доски дома № 6 военного городка Балашова, в котором много лет жил Василий Геннадьевич - его осиротевшая семья (слева направо): внук Василий, вдова Елизавета Ильинична, дочь Наталья, сын Александр
ФРОНТОВЫЕ ДНИ И НОЧИ БОРИСА СВЕРДЛОВА
(изложенные в его письмах)
Где-то там, за пределом сознания,
Где загадка, туманность и тайна.
Некто скрытный готовит заранее
Все, что позже случится случайно.
И. Губерман
Разбирая свой незамысловатый архив, я наткнулся на небольшую связку писем и записей - откровенных воспоминаний о днях и почах «своих» двух войн - Великой Отечественной и Японской моего фронтового однополчанина Бориса Копоновича Свердлова. Был он старожилом и одним из авторитетнейших ветеранов нашего полка. Более пятисот часов провел он в огненных небесах «своих» войн, совершив более двухсот боевых вылетов в качестве стрелка-радиста бомбардировщиков ДБ-3, Ил-4, Ту-2, многочасовых боевых вылетов, на грани жизни и смерти каждый. О них, о боевых друзъях-товарищах, о невообразимых перипетиях своей фронтовой судьбы поведал он мне на нашей последней с ним встрече в дни 51-й годовщины Великой Победы среди однополчан-ленинградцев.
На мою просьбу изложить некоторые из его рассказов в письме ко мне он ответил согласием.
Выполнил мой тезка свое обещание. Прислал мне даже несколько содержательных писем с описанием интереснейших эпизодов «своей» войны, включающих в себя такую сумятицу добра и зла, друзей и недругов, встреч и расставаний, радостей и печалей, что роман можно написать. И все это изложено добротным, лаконичным русским языком, с убедительными обоснованиями его незаурядных предположений и выводов.
Не единожды перечитывал я эти письма. И каждый раз получал истинно эстетическое наслаждение. Возможно, потому, что в «его» и «моих» небесах войны наши Ту-2 всегда «ходили» где-то рядом - крыло с, крыло - в боевом строю эскадрилий полка, вместе мы вели воздушные бои с истребителями противника, одновременно наносили мощные бомбовые удары по вражеским позициям. И еще потому, что нет уже в живых Бориса Свердлова, Человека с большой буквы, воина, так много сделавшего для нашей Победы.
Б. МАСЛЕННИКОВ
ПИСЬМА
Письмо первое 18 ноября 1996 г.
Дорогой Борис!
Большое спасибо за твое теплое письмо, за поздравление с днем рождения.
9 мая этого года я тебе рассказал один эпизод из моей жизни во время войны. Ты попросил меня написать об этом, и я обещал. Однако когда я собрался выполнить свое обещание, то понял, что нужно писать о всей своей службе в 6-м ДБАП, иначе многое будет непонятно.
Кое-что я летом написал. Поначалу меня мучили сомнения, зачем я это делаю. Кому интересна моя жизнь, мои переживания того далекого времени? Я думаю, что никому. Я начал писать только потому, что обещал тебе. Но, когда я начал вспоминать те времена, то сразу же ясно представил многие события, а главное, тех людей, которые меня окружали, среди которых было много друзей и товарищей. Вспоминать их было очень приятно и радостно, и я думаю, что в этих мысленных встречах с друзьями и заключался главный, основной смысл моей работы. Надо сказать, что вспоминались и тяжелые моменты той поры, неприятные и горькие, связанные с людьми, которые ко мне относились плохо. Но, видимо, от этого тоже не уйти - наверно, у каждого встречались в жизни свои недруги.
Признаюсь тебе, что все эти воспоминания очень глубоко всколыхнули мои чувства, часто я не мог ночью уснуть - все это стояло перед глазами.
Осенью, после возвращения с дачи, я перечитал твою книгу. Вероятно потому, что много думал о том времени, я воспринял ее немного по-другому. Не все в ней равнозначно: есть главы, написанные очень здорово, ярко и правдиво, а есть и неудачные (с моей точки зрения, конечно) и даже не совсем правильно оценивавшие события и некоторых наших однополчан. Оговорюсь сразу, что это моя личная точка зрения. Она не совпадает с твоей, потому что каждый из нас прошел свой путь в 6-м полку. Да и вообще, у каждого была своя война.
Мне очень понравилась глава «Второй день рождения». Ты замечательно ее написал, особенно вылет 19 марта. А не понравились разделы «Батя» и «Товарищ К и старший штурман полка». Всех этих трех людей я знал: Дорохова и Калиниченко в течение всей моей службы в полку, а с Дороховым и Ереминым летал в одном экипаже в 1943 году. И мои оценки совершенно не совпадают с твоими. Я об этом написал, но, вероятно, это будет в другом письме. Сейчас я отправлю тебе раздел, относящийся к самому хорошему периоду моей военной жизни с марша 1942 года по февраль 1943 г., когда я летал в экипаже Назина.
Письмо второе 3 января 1997 г.
Дорогой Борис!
Получил твое письмо от 19.12.96 г. и две статьи о Борисе Ардзинбе и Назине, большое тебе спасибо за внимание.
С огромным удовольствием читал твою статью о Борисе, очень хорошую, пронизанную теплотой и любовью к близкому нам человеку и другу. Я познакомился с ним в декабре 1940 года, когда после курса молодого бойца пришел в эскадрилью. До моей демобилизации в 1947 году служили с ним вместе и были в очень хороших и близких отношениях. Наша дружба продолжается и сейчас. Правда, связь удается поддерживать с большим трудом. Последнее его письмо было в прошлом году ко Дню Авиации. Я написал ему, но ответа пока нет.
Приятно было прочитать и статью о Назине и вообще почувствовать, что ты много работаешь для сохранения памяти о наших друзьях-однополчанах. Ты - молодец!
Спасибо тебе за подробную «рецензию» моего писания, очень заинтересованную и внимательную. Ее мог написать только человек, помнящий о войне и непосредственно принимавший участие в боевых вылетах. Я дал почитать кусочек Семену, но его это как-то не заинтересовало. Видимо, только тот, кто пережил подобное во время войны, способен это воспринимать. Посылаю тебе еще один отрывок, охватывающий, в основном, период переоформления 6 ДБАП и переход на Ил-4. Хронологически более правильно было бы начать с момента моего прибытия в полк, но ты 9 мая заинтересовался эпизодом, связанным с генералом Щербаковым. Поэтому посылаю эту часть, а начальную пришлю после.
Боря, ты неправильно понял мои замечания относительно Дорохова, Калиниченко и Еремина. То, что написал ты, - это все правильно. Эта та сторона этих людей, которую ты видел. Мне же пришлось увидеть и другие черты этих людей, которые мне были неприятны. Но это мое, личное. Ты это, может быть, поймешь, когда прочитаешь написанное мной. Поскольку я пишу не историю полка, а просто о своей жизни в полку, о моих взаимоотношениях с некоторыми однополчанами в этой моей жизни, то написать все это по твоему рецепту («о мертвых либо хорошее, либо ничего») просто невозможно, да и нечестно. Кстати, я не пытаюсь дать какую-то полную характеристику этих людей. Я пишу о том, как эти люди относились ко мне, как они повлияли на мою жизнь, о некоторых их поступках в отношениях со мной. Так что еще раз подчеркиваю, это мое личное восприятие, и ты не должен обращать на это внимание. Еще раз скажу, что сделанное и написанное тобой для нас, твоих однополчан, - это очень здорово, тем более что никто другой не смог этого сделать...
Письмо третье 6 января 1997 г.
Дорогой Борис!
Посылаю тебе еще один кусочек, охватывающий начало моей службы в полку. Он, конечно, не содержит интересных и боевых событий. Скорее наоборот. Из него ты поймешь, что мой путь тоже был не всегда гладкий и благополучный. Но главное, наверно, заключается в том, что именно читая это письмо, можно легко понять, почему у меня такое отношение к Куликову, почему у меня сложились такие личные отношения с Калиниченко и какие у меня были неприятности и переживания, пока я не оказался в экипаже Назина.
Боря, я все это пишу не для того, чтобы ты что-то написал обо мне — я, мне кажется, начисто лишен честолюбия и даже испытываю всегда неприятные чувства, когда читаю что-нибудь о себе. Видимо, в процессе писания этих записок возникло желание исповедоваться в своих переживаниях и делах того времени. А все, что было тогда, продолжает меня волновать. Так, что ты, пожалуйста, не считай, что мои - записки тебя к чему-то обязывают. Мне дорого то, что ты меня понимаешь. Это - главное...
P.S. У меня еще остался кусочек, связанный с последним периодом войны. Я тебе его пришлю в ближайшее время.
Письмо четвертое 5 августа 1997 г.
Дорогой Борис!
На днях Гена Климас передал мне твою статью, рассказ «О нас, оставшихся...».
Вспоминая нашу встречу в Тарховке и твои мысли о Салове, хочу сказать, что свою идею ты осуществил в статье очень хорошо и убедительно. Удастся ли ее напечатать, я не знаю, но то, что ты эту статью написал, - это уже замечательно. Я ее причитал с большим удовольствием, разделяя чувства, которые тобой владели, когда ты ее писал. Давал я читать Семену. Он сказал, что ты - молодец. В общем, тебе от нас общее спасибо и пожелание, чтобы статья эта (видимо, с сокращениями, особенно в первой ее части) была напечатана.
Боря! Поздравляю тебя с Днем Авиации! Желаю тебе здоровья и успехов в твоей благородной писательской деятельности. Желая здоровья Маше и всему твоему семейству. С удовольствием вспоминаю полеты 18-го и 20-го августа 1944 года над Красной Площадью.
К сожалению, мне в этом году что-то не везет. Нога приходит в норму, стал ходить лучше, без палки, почти не хромая. Но обнаружилась у меня еще одна «бяка», и 7-го я ложусь в больницу на операцию. «Аневризма аорты» требует оперативного лечения, иначе этот «пузырь» может в любой момент лопнуть. Жить под Дамокловым мечом я не хочу, всего остерегаться, беречься — это не для меня.
Привет вам от Маши, Юли и Андрюши.
Обнимаю, Борис.
Боря! Еще раз хочу поблагодарить тебя за то, что перед отъездом из Ленинграда нашел время зайти ко мне. Я только до сих пор не понимаю, почему это мы не посидели за столом и не выпили по чарочке. Наверно, я тогда после больницы еще плохо соображал...
P.S. Это - последнее письмо чудесного человека, Бориса Свердлова. 17 августа 1997 года его не стало. Пусть земля русская будет ему пухом.
Б.М.
ВОСПОМИНАНИЯ
Начало
Вся моя служба в армии - от призыва в 1940 году и до демобилизации в 1947 году - прошла в одной воинской части, в 6-м Дальневосточном бомбардировочном авиационном полку (6 ДБАП).
22 октября 1940 года мы, группа ребят, окончивших средние школы г. Пушкина, погрузились на Московском вокзале Ленинграда в эшелон с призывниками. Ехали и не знали, куда едем, вернее, куда нас везут - такой был тогда порядок. 1 ноября выгрузили нас, человек сто, в г. Евлахе в Азербайджане, где тогда базировался 6 ДБАП. В этой группе, к нашей обшей радости, было два моих товарища, с которыми я учился в одном классе 1-й Пушкинской школы - Женя Боричев и Коля Смирнов. Вполне естественно, еще в дороге, а потом и в полку мы очень сблизились и стали большими и неразлучными друзьями. Часто вспоминали наш родной город, нашу жизнь в нем, оставшихся там родных, друзей и подруг, мечтали о том, как вернемся туда после армии. Эта дружба нам очень помогала в армейской Жизни.
В течение одного месяца мы прошли «курс молодого бойца». И уже 1 декабря нам предложили выбирать специальность для обучения и службы в полку. Мы все трое - Женя, Коля и я - без колебаний решили учиться на стрелков-радистов, т.к. это была единственная специальность, дающая возможность летать. А мы для этого и шли в авиацию. Работа на земле мотористами, оружейниками, прибористами, электриками нас как-то не привлекала.
Началась учеба. Мы изучали основы электротехники и радиотехники, радиооборудование самолета ДБ-3 (приемник УС-1 и передатчик РСБ-5), морзянку [прием на слух и передачу на ключе], правила радиообмена, стреляли из пулемета ШКАС, винтовки, пистолета ТТ, готовились к тренировочным Парашютным прыжкам. В нашей группе было человек восемнадцать-двадцать. Преподавание вели специалисты полка, а руководителем и ответственным за нашу подготовку был воентехник II ранга Куликов Анатолий Петрович. Он же вел курс радиотехники. В дальнейшем Анатолий Петрович сыграл большую роль в моей судьбе: помогал, учил, часто выручал в трудных ситуациях, защищал перед начальством — в общем, я ему очень многим обязан.
Передавали нам свой богатый и бесценный опыт радисты-сверхсрочники Федя Некрасов, Миша Третьяков, Готсбан, Теплов и другие. Вспоминали Финскую войну, рассказывали о летчике Федорове и радисте Лопатине, получивших звание Героя Советского Союза.
Учеба шла интенсивно, народ в группе подобрался грамотный по тому времени — десятиклассники. Учились с удовольствием и мечтали о полетах.
Уже через полтора месяца после начала учебы нас начали выпускать в воздух. Я в первый раз поднялся на самолете 13 января 1941 года. В тот же день были полеты по кругу. Первый круг со мной полетел Готсбан. Он показал мне практически, как устанавливается и ведется связь с наземной радиостанцией (с «Землей»). А потом, перед взлетом на следующий круг, он вылез из кабины, и я полетел самостоятельно.
Я мало что понял в этом полете, и, пока устанавливал связь с Землей, не заметил, что самолет, сделав 4-й разворот, пошел на посадку. Увидев приближающуюся землю, я начал быстро убирать выносную антенну, но явно не успевал это сделать до посадки. Антенна представляла собой медный тросик длиной 8-10 метров с килограммовой «грушей» на конце. Тросик наматывался на лебедочку - приводился в «исходное положение».
После взлета он выпускался («рабочее положение»), а перед посадкой антенну надо было убрать, т.е. намотать на лебедочку (возвратить в «исходное положение»). На мое счастье летчик (а это был Дорохов) сделал при приземлении большого «козла» и за это время, до окончательного приземления, я домотал антенну. Вот так, понемногу летая и продолжая учебу, мы постепенно овладевали всеми премудростями этой специальности: стрелков-радистов. Мы, конечно, огорчились, когда нам увеличили срок службы с 3-х до 4 лет, но потом как-то смирились с этим, т.к. одновременно были введены ежегодные отпуска. Был даже составлен график отпусков (у меня - в ноябре 1941 года), и мы мечтали о том, как поедем в отпуск в наш любимый город Пушкин... Однако мечты наши рухнули 22 июня.
...Мы рвались на фронт, торопились воевать, но полк попал на фронт только 7 декабря 1941 года. После начала войны наиболее подготовленных летчиков полка стали забирать в авиацию дальнего действия (АДД). Во время иранской кампании наша дивизия потеряла около 10 самых опытных экипажей, в основном в ночных вылетах, в горах. В их числе были командир полка Лавриненко, командиры эскадрилий, их заместители, комиссары эскадрилий. Потерпел аварию и чудом спасся комиссар полка Баранов.
После реорганизации дивизии и полка у нас командиром 2-й эскадрильи стал Дорохов (до войны он был рядовым летчиком), а начальником штаба полка - Калиниченко. Калиниченко, штурман по специальности, до этого был адъютантом эскадрильи. Это вызывало у нас, молодых радистов, недоумение и даже чувство презрения к нему. Возможно, он чувствовал это наше отношение. Но первое столкновение у меня произошло с ним, когда на его предложение работать писарем в штабе полка я ответил, что пришел в авиацию летать, а не сидеть в штабе, особенно сейчас, во время войны. Он уговаривал меня, грозил отправить в пехоту, но я твердо стоял на своем. Этого он мне не простил и в дальнейшем всячески старался ущемить меня при любой возможности.
После перебазирования полка на Кубань в станицу Кореновскую незадолго до Нового 1942 года нашими войсками был выброшен десант в Керчь и Феодосию. И Керченский полуостров был отбит у немцев. Мы радовались, что наконец-то попали на фронт, но наше настроение омрачалось тем, что многие из нас, молодых стрелков-радистов, не были включены в состав боевых экипажей. Летчики старались брать опытных радистов, и мы оставались не у дел. Только Коля Смирнов прочно обосновался в экипаже Тюленева. Женя Боричев летал стрелком у Иванова, а я вообще не был включен в состав какого-либо экипажа. Это меня сильно угнетало. Чувство собственной неполноценности усугублялось и тем, что я в то время был секретарем комсомольской организации эскадрильи, и ее комиссар Косолапов требовал от меня агитировать комсомольцев, чтобы они хорошо воевали. Это при том, что сам-то я не летал!
Я просил Косолапова включить меня в какой-нибудь экипаж стрелком-радистом или воздушным стрелком, иначе я отказывался проводить какую-то агитацию, т.к. не имел на это, с моей точки зрения, морального права. Случилось так, что в прилетевшем в Кореновскую экипаже Тюленева не было стрелка. Тогда мы с Николаем попросили Тюленева взять меня в экипаж воздушным стрелком. Тюленев согласился, и я был очень рад этому. Но радость моя была недолгой. Буквально через несколько дней из-за несущественного нарушения дисциплины Косолапов примерно наказал меня - перевел из стрелков-радистов в мотористы (он хорошо знал мое больное место) и дал еще 20 суток гауптвахты. Чтобы оценить незначительность нарушения, достаточно сказать, что остальные участники «криминала» (нас было трое) не получили никакого взыскания. Для меня это была настоящая трагедия. Политработник полка Саралидзе предложил мне работать у него, и я согласился. Основная работа заключалась в том, что я носил на аэродром газеты и письма. Получал я их в штабе полка, и Калиниченко при встречах не упускал случая поиздеваться надо мной.
Я, конечно, не смирился со своим положением и при каждом удобном случае писал рапорты с просьбой дать мне возможность летать. Однако долгое время на моих рапортах неизменно была резолюция: «Оставить в прежней должности!». Эти рапорты с резолюциями мне показывал Калиниченко со злорадно-сладковатой улыбочкой и словами: «Свердлов, вот ответ на Ваш рапорт».
27 января 1942 года был сбит истребителем самолет Жени Боричева. Горящий самолет пробил лед Азовского моря и затонул. Не стало Жени, моего самого близкого друга. Мы с Николаем очень горевали, но он хоть летал и мог как-то мстить за Женю. А я был лишен даже такого утешения.
И все же, после серьезного разговора с комиссаром полка Барановым, я получил его согласие на перевод в стрелки-радисты. Мне нужно было только найти свободное место в каком-нибудь экипаже. Я очень обрадовался и довольно быстро нашел место стрелка в экипаже Николая Волкова. Узнав, что у меня есть разрешения Баранова, Волков согласился взять меня в свой экипаж.
Однако летать с Волковым мне не пришлось.
Счастливые дни и ночи войны
В конце марта 1942 года начальник связи 2-й эскадрильи Анатолий Петрович Куликов, узнав о решении Баранова и моей «реабилитации», познакомил меня с летчиком, командиром звена старшим сержантом Назиным и его штурманом лейтенантом Калашниковым. У них незадолго до этого в воздушном бою был убит стрелок и тяжело ранен стрелок-радист. 9 апреля 1942 года в составе этого экипажа (стрелком был Жданов) на самолете ДБ-3Ф я сделал свой первый боевой вылет. Двумя девятками бомбили позиции противника в районе Владиславовки (Керченский полуостров был тогда в наших руках). Вылет запомнился очень плотным и метким зенитным огнем противника: снаряды рвались внутри строя, и разрывы некоторых из них, наиболее близкие, были даже слышны. Мы привезли, по подсчетам нашего техника Кривобородова, 25 пробоин, причем одна, довольно крупная, отбила трубку кислородного прибора как раз в том месте, где незадолго до этого была голова Жданова.
Таким образом, кончились мои злоключения и начался новый период моей жизни в 6-м ДБАП, самый главный, самый интересный и самый счастливый.
В то время наш полк принимал активное участие в оборонительных боях за Крым, Севастополь, затем - на среднем течении Дона при отступлении летом 1942 года и за Кавказ. Это был период, очень интенсивный по боевой деятельности полка и очень тяжелый по числу потерь от зениток и истребителей противника. Полк летал в основном на самолетах ДБ-3, имевших малую скорость и слабое вооружение (3 пулемета ШКАС калибра 7,62 мм и убойной дальностью 400 м). Это делало их практически беззащитными против «мессеров», имевших скорость 600 км/час, более, чем в 2 раза большую, чем ДБ-3 и вооруженных 20-мм пушками «Эрликон». К тому же наших истребителей сопровождения было очень мало, и это были И-16 и И-153 («чайки»), которые значительно уступали «мессерам» в скорости. Большие потери несли мы и от зениток: немцы стреляли очень хорошо.
В этих условиях большинству экипажей удавалось сделать всего несколько боевых вылетов, а некоторые из них погибали и на первом.
За этот период полк несколько раз пополнялся самолетами и летным составом из других полков, уезжавших на переформирование. Тем не менее к марту 1943 года в полку осталось всего шесть или семь самолетов.
Назин был участником практически всех боевых вылетов, выполняемых полком, дневных и ночных. Он летал всегда безотказно. Не сразу, но довольно быстро я понял, что судьба (в лице Куликова) свела меня с такими замечательными людьми, какими были Назин и Калашников.
Прежде всего, в этом экипаже всегда царил дух дружбы, взаимного уважения и доверия. Поэтому работать в нем было легко и радостно, а свои обязанности всегда хотелось выполнить наилучшим образом. Назин и Калашников были прекрасными мастерами своего дела и очень хорошо дополняли друг друга.
Иван Ильич Назин был летчиком, как говорят, милостью божьей. Он летал в любых метеоусловиях - днем, ночью, над морем, в горах Кавказа. Взлетал как по ниточке, виртуозно «притирал» самолет на посадке, прекрасно, как влитый, ходил в строю.
Он обладал молниеносной реакцией в критических ситуациях, и его решения всегда были безошибочными.
Назин был честным и скромным человеком. Это проявлялось во всем: и в манере поведения, и в отношениях с окружающими, и в докладах о результатах боевого вылета. Он никогда не стремился показать свое превосходство над другими или подчеркнуть свои заслуги.
Второго мая 1943 года ему присвоили звание Героя Советского Союза, но даже после этого события Иван Ильич совершенно не изменился ни внешне, ни внутренне. Он остался таким же простым и скромным, доброжелательным человеком и именно поэтому пользовался таким уважением и любовью в полку.
Штурман, Иван Михайлович Калашников, был старше Назина по возрасту и по званию. Он обладал большим летным опытом, очень серьезно и добросовестно относился к своим обязанностям. Назин очень ценил его и всегда прислушивался к советам своего штурмана, который всегда точно выводил самолет на цель, метко бомбил, хорошо ориентировался в самой сложной метеообстановке.
Самоотверженно работал технический состав самолета во главе с Кривобородовым. Не было случая, чтобы самолет не был готов к боевому вылету, в каком бы состоянии он ни вернулся из предыдущего вылета. Не было ни одного случая отказа моторов в воздухе, ни одного возврата с боевого вылета по неисправности материальной части. Отлично трудился оружейник Борис Николаевич Ардзинба.
Я довольно быстро стал приличным радистом: надежно держал связь и хорошо ориентировался в воздушной обстановке. Я чувствовал, что выполняю работу нужную, вношу максимальный вклад, на который я сейчас способен по своим силам и знаниям, в работу экипажа. И я гордился этим, тем более что каждый вылет был связан с риском для жизни.
Я знал и чувствовал, что в экипаже, а многие и в полку, относятся ко мне очень хорошо, уважают и ценят. При такой интенсивной боевой работе (в среднем 15 вылетов в месяц, а в июле даже 27) все старались нам как-то помочь, а начальство не трогало.
Я очень любил летать. В полете испытывал какое-то чувство подъема, обостренного внимания к тому, что происходит в воздухе и на земле, ответственность за выполнение всех своих обязанностей. Ну и, конечно, надежду, что этот полет закончится благополучно.
Боялся ли я летать? Наверное, боялся - кому же хочется умирать в 19 лет? Но не очень. Дело в том, что в 1942 году я даже не помышлял, что удастся уцелеть до конца войны. Это тогда представлялось совершенно не реально. Потом постепенно привык к чувству опасности. Особенно это чувство притуплялось при больших нагрузках - при частых вылетах. В конце же войны, когда много испытал, когда не раз удавалось оставаться живым и невредимым в очень сложных ситуациях, когда рядом погибали другие экипажи, появилось чувство уверенности, что со мною ничего плохого не может случиться. Я, правда, перед каждым вылетом говорил себе, что лечу в последний раз. Такое тайное привычное заклинание меня как-то успокаивало, потому что у меня с детства случалось всегда наоборот: загаданное, как правило, не исполнялось. Но это, наверное, ерунда.
Во время летнего наступления немцев в 1942 году 6-й полк очень много летал, в частности, наш экипаж совершил в июле 27 боевых вылетов. Но все же в начале августа мы были вынуждены покинуть Кореновскую. В последнюю ночь сделали два вылета, а на третьем, уже утром, вместе с техником самолета Кривобородовым улетели в Невинномысскую. Затем были Моздок, Гудермес, Хасан-Юрт, Гир-Юрт и, наконец, Кутаиси, откуда 6 ДБАП продолжил свою боевую деятельность.
В Кутаиси нас пополнили оставшимися экипажами братского полка нашей дивизии. Совершенно неожиданно среди них оказался Алексей Сальников, с которым в детстве мы жили в одном доме в Свердловске. В 1935 году он с семьей уехал в Смоленск, а я в 1937 - в город Пушкин. И вот - встреча в Кутаиси, и мы оба - стрелки-радисты. Вероятность такого события бесконечно мала, но чего только не бывало на войне...
Были у нас сложные полеты, были и критические ситуации. Пожалуй, наиболее памятные мне три вылета: с вынужденной посадкой в осажденном Севастополе, с падением самолета в Черное море и когда пришлось покинуть самолет на парашюте.
В авиации общеизвестны приметы, сулящие неприятности в полете: число 13, бритье перед вылетом, понедельник. В нашем экипаже, экипаже Назина, существовало еще два неписаных правила: летать нужно только своим экипажем, в самолете не должно быть чужих людей, перед вылетом нельзя произносить какие-либо пожелания.
12 октября 1942 года несколько экипажей полка получили задание: ночью бомбить аэродром Белореченская (недалеко от Майкопа). Мы сидели около самолета и ждали сигнала на вылет. Народу было много. Кроме летного и технического состава нашего 614-го самолета были товарищи и друзья, у которых не было своих самолетов. Они старались нам как-то помочь и подбодрить перед вылетом. Шел веселый разговор - анекдоты, байки, рассказы.
Незамеченный никем, подошел инженер дивизии по вооружению майор Орехов. Постоял, ожидая доклада. Никто на него не реагировал, да и не все его знали. Все же он не выдержал и строго спросил: «Кто здесь старший?». Назин сказал: «Я». «Я инженер дивизии по вооружению. Почему не докладываете?». Назин ничего не ответил ему, посмотрел на нас и спокойно сказал: «По местам!».
Я и Жданов забрались в свою кабину. Молодой штурман Шевский полез к себе (наш штурман Калашников лежал в госпитале с аппендицитом). Назин стоял на плоскости, надевал надувной пояс и парашют. В это время наш главный остряк, а мой друг детства Лешка Сальников, крикнул Назину: «Иван Ильич, если будешь прыгать с парашютом в море, не забудь надуть пояс!». Тут же он спохватился, что говорить этого не надо было...но, слово - не воробей...
Мы запустили моторы, вырулили на старт, взлетели. Каждый экипаж должен был выполнять задание самостоятельно. Мы шли как обычно, сначала по Риону до моря, потому вдоль побережья, на расстоянии семи-десяти километров от берега в сторону Туапсе (потому что там иногда по нашим самолетам стреляли зенитки, особенно в районе Сухуми), а затем в районе Лазаревской, поворачивали на север, по направлению к цели. Погода была неплохая, но над материком нас начала прижимать облачность. В результате бомбить пришлось с высоты 2000 метров. Стреляли по нам из всех видов оружия, но задание мы выполнили хорошо. Уходя от цели на юг, я наблюдал два хороших пожара, похожих на горящие самолеты. Вышли в море. Выяснилось, что левый мотор перестал тянуть. Видимо, сказались результаты обстрела нас над целью. Через некоторое время его заклинило: винт перестал даже вращаться. Вскоре начал перегреваться и правый мотор: все же ДБ-3 на одном моторе плохо ходил. Поэтому Назин решил садиться на аэродроме Гудаута, где базировались бомбардировщики ДБ-3 Черноморского флота. При подходе к аэродрому наш правый мотор из-за перегрева начал завывать так, как у «юнкерса». Видимо, поэтому совершенно неожиданно нас схватили зенитные прожектора. Высота у нас была уже небольшая, а ночь очень темная. Прожектора нас прямо-таки ослепили, и летчик «потерял положение» - самолет начал беспорядочно падать.
Что делать? Я посмотрел на высотомер, стрелка которого стояла ниже нуля. Прыгать — бесполезно. Я рванул ручку аварийного сброса колпака в кабине, понимая, что в любом случае выхода вниз не будет, а при ударе колпак может перекоситься. Колпак не сбрасывался. Тогда из всей силы кулаком ударил его вверх. И тут же получил сильный удар рукояткой пулемета по позвоночнику, так как сорвавшийся колпак ударил по стволу пулемета. Ничего не видя, я чувствовал, что до встречи с землей остаются секунды (а какая это будет встреча, я, естественно, не представлял), я решил просто как можно крепче держаться. Ухватился за ручки патронных ящиков, а плечом уперся в них. Но в последний момент вспомнил, что были случаи, когда при вынужденных посадках патронные ящики срывало со своего места. Продолжая крепко держаться за ручки, я пригнул голову вниз кабины. Последовал сильнейший удар, руки мои оторвались от ящиков, и я пролетел назад почти до самых бомболюков. Когда я открыл глаза, то обнаружил, что лежу (почему-то на спине) на полу кабины. Все тело болит, в кабине - вода. Жданов, который в ожидании «приземления» сидел, ухватившись обеими руками за стул радиста, оторвал его и, перелетев через меня, ударился лбом о перегородки бомболюков. Он очнулся первым и помог мне вылезти в верхний люк. Когда мы выбрались на фюзеляж, то увидели, что самолет лежит на воде, а Назин и Шевский уже стоят на плоскости. Ночь очень темная, берег чуть виден на расстоянии примерно пятисот метров. Решили, не теряя времени, плыть к берегу - самолет ведь долго на воде не продержится. Вдруг Шевский говорит: «А у меня пояс в кабине остался». Он его не надел под парашют, как это обычно делают при полетах над морем. Я в это время надул свой пояс и убедился, что он хорошо держит воздух. Сказал ему: «Доплывем на одном. Держись за него, а я буду плыть». Поплыли. Назин и Жданов быстро поплыли правее нас, и мы их потеряли из виду. Через некоторое время к нам подошла лодка с пограничниками. Я попросил их забрать Шевского и поискать Назина и Жданова (у Жданова был плохой пояс) - обычная наша беспечность.
Они затянули в лодку Шевского и ушли. Потом лодка опять подъехала ко мне. Пограничники сказали, что ребят наших подобрала другая лодка. Берег был уже близко. Поэтому я не стал влезать в лодку, а схватился за корму, и они меня отбуксовали до берега. Там нас встретили Назин и Жданов. У Жданова был довольно сильно рассечен лоб.
Потом пришел с аэродрома стартер. Жданова посадили в кабину, а сами забрались в открытый кузов. Тут мы почувствовали, как продрогли. Комбинезоны мы сняли, как только вылезли из воды, потому что они были очень тяжелые. У меня был демисезонный ватный комбинезон. Когда я вылез на берег и хотел встать на ноги, то тут же сел на землю: такой он был тяжелый.
В санчасти, куда нас привезли, нам дали переодеться во все сухое, что сумели собрать, повезли в летную столовую, где дали по стакану коньяка и накормили. Мы сразу согрелись. А когда вышли из столовой, нас ожидала группа морских летчиков. Они очень хотели поговорить с Назиным и посмотреть на «счастливчиков». Они сказали, что не было еще такого случая, чтобы в подобных ситуациях удавалось кому-нибудь остаться в живых. Они все это видели.
Оказывается, Назин только перед самой водой выровнял самолет и посадил его, на наше счастье, на море. На море был абсолютный штиль. И, кроме того, Назин не выпустил шасси. Все же я должен сказать, что поверхностное натяжение, о котором нам говорили в школе на уроках физики, это - серьезно.
На утро в штабе полка Назину дали бумагу, в которой высоко оценивались его действия в критической ситуации. Нам дали новое обмундирование, продукты на дорогу, машину до Сухуми, и мы уехали домой, в Кутаиси.
Уже сейчас, когда я пишу эти заметки, выяснилось, что кроме нарушения тех правил, о которых я писал вначале, 12 октября 1942 года был понедельник.
И еще о приметах и суевериях. В начале боевых действий 6 ДБАП был сбит самолет под номером 13. Позже такой же номер дали пришедшему в полк новому самолету. Его сбила зенитка на моих глазах над Владиславовкой. Больше № 13 самолетам в полку не давали. Потом были страшные 13 июля и 13 октября 1943 года. 13 июля в районе Орла было сбито 10 самолетов полка, а 13 октября из 8 самолетов, ушедших в ночной вылет, вернулось только три. 17 августа 1943 года потерпел катастрофу экипаж Назина, причем в самолете
был лишний человек, штурман-стажер Картамышев.
Выписка из летной книжки стрелка-радиста Свердлова Б.К.
Налет на 1 января 1943 г.
Общий налет: днем – 12700, ночью - 32500,
в том числе, боевой:
а) днем: вылетов - 28, налет = 9155
б) ночью: вылетов - 106, налег = 29850
Адъютант 2 АЭ ст. тех. л-т Подпись /Дробот/
печать 6-го тяжелого бомбардировочного полка
05.01.43 г. г. Кутаиси
Милость и кара генерала Щербакова
В феврале 1943 года остатки нашего полка поехали на переформирование в Рыбинск. В Кутаиси оставалось семь самолетов и группа Тюленева. К моему великому сожалению, оставался и Коля Смирнов, т.к. он летал с Тюленевым. В Рыбинск поехало очень небольшое количество летного состава, технический персонал и штаб полка. Ехали очень долго: через Каспийское море, Среднюю Азию и всю Россию. Случилось так, что наш эшелон прибыл в Рыбинск последним. К этому времени был сформирован фактически новый полк на самолетах Ил-4. Летный состав состоял почти полностью с Дальнего Востока. Из наших летчиков были только Назин, Дорохов, Коваль и Зинаков. Командиром полка был назначен полковник Финогенов, комиссаром Баранов, заместителем командира полка Дорохов, начальником штаба все тот же Калиниченко.
В Рыбинске меня ожидала неприятность. Начальник связи уже полка Куликов сообщил, что меня перевели в экипаж Дорохова. До этого с ним летал начальник связи эскадрильи Некрасов (или Третьяков), т.к. Дорохов до этого был командиром эскадрильи. Уходить из экипажа Назина, в котором мне много и хорошо леталось, очень не хотелось. Пошел я к Назину, и он мне сказал: «Иди, иди к Дорохову, тебе лучше будет». Я на него обиделся. Не думал, что он так просто и легко со мной расстанется - все же столько летали вместе...
Поэтому я не стал сопротивляться и перешел в экипаж Дорохова.
Через некоторое время наш полк перебазировался на аэродром Волынцево (20 километров к востоку от Тулы), откуда и началась его боевая работа уже в новом составе и на новых самолетах.
Надо сказать, что Финогенов оказался очень хорошим командиром и человеком. В сочетании с комиссаром Барановым они создали прекрасную обстановку в полку. Такого в 6 ДБАП не было ни до, ни после. Я это очень хорошо ощущал на себе, т.к. радисты и стрелки командира и его заместителя (Гладышев и Федченко, я и Михайлов) жили в комнате, соседней с комнатой, где размещались Финогенов и Баранов. При Финогенове Дорохов делами полка занимался очень мало, а Калиниченко был тише воды, ниже травы. К сожалению, Финогенов от нас ушел заместителем командира дивизии, и командиром полка стал Дорохов.
В мае 1943 года была сформирована 113-я отдельная бомбардировочная авиадивизия. Это была не обычная дивизия. Она состояла из пяти полков Ил-4 (вместо обычных трех) и должна была наносить мощные бомбовые удары большими группами самолетов в сопровождении истребителей днем, а также выполнять обычные ночные боевые вылеты одиночными самолетами и малыми группами. Как говорили, дивизия была создана в результате спора между командующим ВВС Новиковым и командующим АДД Головановым о возможности применения днем таких тихоходных самолетов. Командиром дивизии был назначен генерал-майор Щербаков. С эти генералом у меня произошли встречи, которые имели очень разные результаты.
Самая смешная произошла во время знакомства Щербакова с летным составом полка. Полк был выстроен как обычно по эскадрильям и экипажам: в первом ряду - летчики, во втором - штурманы, в третьем - радисты, в четвертом - стрелки. Дорохов сопровождал Щербакова при обходе строя, а мне и Михайлову пришлось приткнуться где-то на свободные места в чьем-то экипаже.
Щербаков знакомился с каждым. Когда он дошел до меня, то произошел такой разговор.
Я (докладываю): «Стрелок-радист старшина Свердлов».
Щербаков: «А почему такой маленький?».
Я: «Я в ямке стою». (Я на самом деле стоял в какой-то ямке, не говоря о моем малом росте).
Щербаков (увидев у меня медаль «За отвагу»): «А за что медаль «За отвагу»?»
Я: «За сто сорок боевых вылетов».
Щербаков говорит что-то Дорохову и Калиниченко. Они согласно кивают, особенно услужливо Калиниченко...
Следующая встреча с командиром дивизии была более драматичной. Группа самолетов дивизии в составе восьми девяток 14 сентября 1943 года вылетела на боевое задание. Вел группу Дорохов. В таком полете дел у флагманского радиста очень много: связь со штабом дивизии, с ведущими девяток, с «Землей» истребителей сопровождения, ведущими истребителей, станцией наведения, командующим. А также наблюдение за воздушной обстановкой (сбор группы, соблюдение строя, взлет и подход истребителей сопровождения, наличие в воздухе истребителей противника и т.д.). Если учесть то обстоятельство, что передатчики радиостанций не имели в то время кварцевой стабилизации, а, следовательно, имели расхождение по частоте, и приходилось все время крутить ручку настройки приемника, чтобы не пропустить какого-нибудь важною сообщения, то нетрудно понять напряженность работы в этом полете.
Уже после того, как к нам пристроились истребители сопровождения и мы подходили к линии фронта, я вдруг уловил радиограмму: «...бомбить северо-западнее 25 км». Слышимость была очень слабой, и своих позывных я не расслышал. Предполагая, что это может относиться к нам, т.к. радиограмму передавала «Земля» истребителей, я попросил ее повторить. Стрелка поставил в турель - следить за воздухом, а сам сел около приемника и стал напряженно слушать. Радиограмму повторили. Это был наш позывной. Я немедленно сообщил об этом штурману Еремину. Однако он вдруг перестал меня слышать и попросил прислать записку о перенацеливании по пневмопочте. Я повторил сообщение несколько раз. Дорохов тоже дублировал его Еремину, но тот упорно требовал записку. В конце концов я написал записку и послал ее, хотя никак не мог уразуметь, в чем дело. Только после того, как мы вернулись и я поговорил с Ереминым, я все понял. На мой вопрос он ответил коротко: «Документик!» и пошевелил пальцами. Это меня потрясло. Я невольно подумал, могло ли такое произойти у меня со штурманом Калашниковым в экипаже Назина? Ответ был ясен. Хотя я был уверен в правильности принятого перенацеливания, я все же поговорил с наиболее опытными радистами. Никто из них эту радиограмму не принял, только один Гуренчук сказал, что слышал что-то подобное.
Дорохов и Еремин ушли в штаб. Я был на стоянке и увидел, что садится У-2 и из него вылезают генерал Щербаков и начальник штаба дивизии полковник Ильин и направляются в штаб полка. Через некоторое время меня вызвали в штаб. Тут я заметался: был без погон и небритый. Погон ни у кого поблизости не оказалось, т.к. мы их не любили и не носили, хотя их ввели еще в феврале 1943 года, а перед вылетом я не побрился по укоренившейся привычке. Делать нечего, пришлось идти так, как есть.
Пришел в штаб. Калиниченко доложил Щербакову: «Флагманский радист прибыл!» Щербаков потребовал мой бортжурнал. Когда его принесли (после вылета я его сдал, как обычно, начальнику связи полка Куликову), он приказал мне читать принятые радиограммы. Я начал читать, а Ильин встал за моей спиной и смотрел в бортжурнал. Обстановка, конечно, была малоприятная. Когда я прочитал радиограмму о перенацеливании, Щербаков меня спросил, сколько раз я принимал эту радиограмму и сколько раз она у меня записана в бортжурнале. Когда я ему объяснил все, как было, и что радиограмму я записал один раз. когда был уверен, что она адресована мне. он был очень недоволен и сказал, что это произошло потому, что я небритый и без погон.
Пообещав разжаловать меня в рядовые, если я буду ходить без погон, на прощание сказал, что эту радиограмму давал он с «Земли» истребителям, а плохо было их слышно потому, что на радиостанции отказал движок, и они работали от аккумуляторов.
Мне, конечно, стало обидно, что так была оценена моя работа в этом ответственном вылете. Я ушел из штаба расстроенный, а услужливый писарь из штаба полка Лопушенко сказал мне, что Щербаков приказал записать мне выговор. Правда, он же мне сообщил, что пришел приказ за подписью Щербакова о награждении меня орденом Красного Знамени. Это был результат нашей встречи на построении полка.
Гибель экипажа Назина
17 августа 1943 года, взлетая на боевое задание, погиб Назин со всем своим экипажем (штурманы Калашников и Картамышев, радист Селезнев, стрелок Ярковой). Задание в ту ночь должны были выполнять два звена: первое - Дорохов, Талалаев, Беспалов; второе - возглавлял Назин. После взлета я видел, что взлетел Талалаев, и стал устанавливать связь с «Землей». Беспалова я нигде не видел. Потом увидел взлетающий самолет. Он прошел выходные костры, а через некоторое время произошел взрыв и начался пожар. Я думал, что это самолет Беспалова, и стал запрашивать «Землю». Мне долго не отвечали, но потом сказали: «Беспалов не взлетел, идите парой». Мы ушли на задание, вернулись утром. Я еще прибирался в кабине, когда в люк залез Кривобородов и сказал: «Борис, Назин погиб». Оказывается, самолет Беспалова развернуло на взлете, и его в полет не выпустили. А потом начал взлетать Назин. У него на взлете отказал один мотор (раскрутка винта). Как сказал полковник Финогенов, ездивший на место катастрофы, Назин и в этом своем последнем полете все делал правильно. Понимая, что при такой малой высоте и скорости разворот на аэродром невозможен, он решил садиться прямо перед собой (все управление было подготовлено для посадки). И вот здесь произошло нечто непонятное, приведшее к катастрофе: кто-то из штурманов сбросил бомбы. Конечно, предполагалось, что, сбросив бомбы на «невзрыв», посадка будет менее опасной. Но, к несчастью, бомбы взорвались, приземляющийся самолет перевернуло взрывной волной, он упал, загорелся, а потом взорвался. От ребят остались одни кусочки. У Назина сохранилась часть груди со всеми наградами (Звезда Героя, два ордена Ленина, Красного Знамени, Отечественной войны 1 степени). Я очень переживал гибель Назина, плакал, чего со мной не бывало. Для меня это была самая большая потеря после гибели Жени Боричева. Похоронили их в Волынцево.
А я до сих пор думаю, что если бы я был тогда в экипаже Назина, то этой трагедии бы не произошло...
В 1975 году перед празднованием 30-летия Победы я ездил на могилу Назина и его экипажа. В Туле на вокзале меня встретил Иван Михайлович Михайлов. Побывали мы на могиле, на аэродроме, посидели у него дома, поговорили, повспоминали. А утром следующего дня поехали в Москву на встречу с однополчанами.
Очередные неприятности
Боевая работа полка с аэродрома Волынцево была не очень-то благополучной. Особенно запомнились вылеты 13 июля и 13 октября. 13 июля - это был второй вылет полка нового состава - над Орлом было сбито сразу 10 самолетов. Для полка, имеющего полный состав 32 самолета, - это огромные потери. 13 октября на ночной вылет ушли восемь экипажей, а вернулось всего три. Среди не вернувшихся был экипаж, в котором летал Лешка Сальников. Он, правда, потом вернулся, похоронив летчика Яковлева и отправив в госпиталь стрелка Валитова. Об этом вылете он подробно рассказывает в своих воспоминаниях.
В октябре 1943 года полк перебазировался на аэродром Васильевское в районе городка Мосальска. С этого момента и до отъезда на переучивание на новые самолеты Ту-2 начался второй неприятный период моей жизни в полку.
Погода на Смоленщине была гнилая, и полк на боевые задания не летал. Это, как обычно, наложило свой отпечаток на нашу «сержантскую» жизнь. Калиниченко, как всегда бывало в таких случаях, стал проявлять свою власть: учеба, сержантов стричь и т.д.
К сожалению, к этому времени относится инцидент Лешки с Осиновым и его отправка в штрафной батальон. Он об этом пишет, и я не буду повторяться. Скажу только, что и для меня это событие, кроме переживаний за Лешку, не обошлось без последствий.
Когда, после столкновения с Осиповым, Лешку посадили на «губу» и велось следствие, я несколько раз приходил к нему. А при его отправке в штрафной батальон, я пришел проводить его и попрощаться. Отправка происходила от штаба полка. Когда машина уехала, меня сразу же вызвал в штаб Дорохов.
Начал он с Сальникова. Возмущался, как это я все время поддерживал «этого разгильдяя», защищал (на следствии), ходил к нему на «губу» и даже посмел прийти его провожать к штабу полка. А потом на меня полились такие потоки грязи и обвинений во всяких «грехах», что ничего подобного мне не приходилось слышать ни от кого и никогда за всю мою жизнь.
Закончил он свою «обличительную» речь тем, что выгнал меня из своего экипажа. После этого он приказал командиру эскадрильи Ковалю поставить меня в экипаж к молодому летчику (Погодину или Большакову). Коваль меня хорошо знал еще с 1940 года, тогда он летал на У-2 и возил нас, пацанов, прыгать с парашютом и хорошо ко мне относился. Он рассказал мне про приказ, почему он не может включить меня в экипаж опытных летчиков, но к молодым тоже не захотел ставить. В результате я попал в экипаж Игонина, с которым и пролетал до конца войны.
После того, как я наслушался от Дорохова всяких гадостей и совершенно незаслуженных обвинений, я долго думал, откуда он почерпнул такую информацию обо мне и с чем связано такое озлобление его против меня. Я вспомнил, как Дорохов требовал от меня, чтобы я рассказывал ему обо всех разговорах, которые идут в общежитии стрелков-радистов. «Ты в моем экипаже и должен мне обо всем докладывать», - сказал он. Я ответил ему, что это в мои обязанности не входит. Аналогичный разговор был у меня с «особняком» Дворяткиным. На его предложение стать «стукачом» я ответил отказом еще более резким, чем Дорохову. И вот теперь все мои высказывания, зачастую критические и нелицеприятные (может быть, не всегда справедливые и корректные), в адрес Дорохова, Калиниченко и другого начальства, которые я позволял себе в общежитии, не стесняясь и не задумываясь об их последствиях, хлесткие характеристики и оценки, на которые я тогда был способен, - все это в извращенном виде я услышал от Дорохова. Стало ясно: «стукач» нашелся. Причем «стукач» услужливый, который преподнес мои «выступления» так, как это было нужно начальству.
Надо сказать, что мои отношения с Дороховым, когда он был заместителем командира полка, были очень хорошими. Он относился ко мне очень по-доброму, как к сыну. Я платил ему своим большим уважением и благодарностью за такое его отношение ко мне. Знакомы мы с ним были с 1940 года, т.к. были в одной эскадрилье. Летал Дорохов, по моей оценке, хорошо, но на посадках очень часто «козлил», что вызывало всякие ехидные усмешки и разговоры.
Однажды, во время беседы с Финогеновым на самолетной стоянке, я задал ему вопрос, кто лучше всех летает из летчиков, приехавших с юга, из старого 6-го полка. Финогенов незадолго до этого проводил проверку техники пилотирования всех летчиков полка. Без всяких колебаний он ответил: «Назин». Есть опытнейшие летчики: Дорохов - заместитель командира полка, Коваль - комэска, а Назин всего-то командир звена, младший лейтенант. Я был поражен его ответом и по существу, и по субординации (мне казалось, что это не совсем корректно, особенно если учесть аудиторию радисты, стрелки, механики, мотористы звена управления).
Пока Дорохов был заместителем командира полка, он вел себя очень демократично, любил вести всякие разговоры, рассказывать охотничьи байки. Однако уже на другой день после ухода Финогенова, когда Дорохов стал командиром полка, он стал совсем другим человеком: жестким и зачастую, грубым начальником. Так повлияла на него власть. Постепенно и у меня с ним отношения стали прохладными, более официальными.
Вот здесь я хочу вспомнить Назина. 2 мая 1943 года ему присвоили звание Героя Советского Союза. Через некоторое время его вызвали в Кремль и вручили Золотую Звезду и орден Ленина. Он был единственный Герой в полку, где основная масса летчиков приехала с Дальнего Востока и еще не нюхала пороха. И, тем не менее, Назин совершенно не изменился в отношениях с товарищами, не требовал себе никаких привилегий. Испытание славой он выдержал так же прекрасно, как делал все в своей короткой жизни.
Вехи конца войны
- Переучивание полка на Ту-2 в 1944 году;
- Воздушный парад над Красной площадью 20 августа 1944 года, где наш полк был единственным, представлявшим новейшую бомбардировочную авиационную технику;
- Начало боевых действий полка на Ту-2 в декабре 1944 года;
- Боевая работа до окончания войны с Германией;
- Перелет на Дальний Восток.
Таковы известные вехи деятельности полка в 1944-1945 годах. Для меня наиболее памятными событиями и впечатлениями этого периода были:
1. Радость и гордость, что у нас есть такие прекрасные самолеты Ту-2 с современными скоростью и вооружением. Я хорошо помнил ДБ-3.
2. Участие в воздушном параде над Москвой в составе экипажа Бабурова, ведущего третьей «девятки», в которой шла наша эскадрилья. Великолепный строй, команды по радио командующего парадом генерала Сбытова, корректировавшего прохождение полка над Красной площадью («Лебеди, хорошо идете!», затем на более высокой ноте «Хорошо идете!», и потом, в момент прохождения площади в 18.03 на высоте 600 метров во время праздничного салюта, уже на самой высокой ноте, криком «Отлично идете!!!» и после паузы «Молодцы! Поздравляю с отличным прохождением Красной площади!!!»).
3. Мощное авиационное наступление при прорыве укреплений на границе с Восточной Пруссией. Полное господство нашей авиации в воздухе. Огромное количество групп самолетов, выполнявших свои задачи, хорошее сопровождение истребителей, а до этого «очищавших воздух». Опять - воспоминания об обстановке 1942 года... Эффективность этого наступления - малые потери наземных войск.
4. Столкновение в воздухе самолетов Черствого и Черевко. Третьим в этом звене шел Игонин.
5. Бомбардирование окруженной группировки противника в порту Розенберг, когда был сбит Бабуров и подбиты (вышли из строя моторы) самолеты Первушина и Луценко. Ту-2 нашего экипажа шел третьим в этом звене, но при подходе к цели отстал и оказался на уровне ведомых звеньев эскадрильи.
6. Два последних вылета на Берлин 23 и 25 апреля 1945 года и два плохих вылета Игонина: первый - едва перетянул через железнодорожную насыпь в конце аэродрома; второй - развернулся влево на 45°, но, к счастью, продолжил взлет по грунту, т.к. скорость самолета была больше 100 км/ч. За эти два взлета Игонина сняли с должности командира звена, а командиром звена назначили Луценко. Весь наш экипаж перешел к нему.
7. Перелет на Восток. Я опять почувствовал, как это хорошо и спокойно летать с хорошим летчиком. Вспоминал Назина. И человеком Иван Павлович Луценко оказался очень хорошим. Это я понял и оценил во время перелета и позже, во время службы на Южном Сахалине.
Боря! Это все, на что у меня хватило пороху. Если тебе это было небезынтересно, то я буду рад. С наилучшими пожеланиями – Борис (Записка, приложенная к предпоследнему письму).
08.01.97
P.S. Более чем небезынтересны для меня (и, очевидно, не только для меня) письма и воспоминания Бориса Свердлова. Небезынтересны потому, что уж слишком много в них отражено испытаний, переживаний и передряг, выпавших на долю этого воистину бесстрашного воздушного воина как во многих боевых вылетах, так и в атмосфере довольно сложного фронтового бытия и в отношениях с однополчанами различного служебного положения. Вот что побудило меня поместить его, замечательные своей достоверностью и изложением, письма и воспоминания в этот сборник рассказов о прошлом и настоящем моих однополчан - о нас, оставшихся... Правда, некоторые эпизоды «его» войны упомянуты как бы мимоходом, пунктирно. Хотя поведать ему было о чем - как-никак, а лишь за 9 месяцев 1942 года он 134 раза поднимался в огненное небо войны, около 400 часов (См. справку из летной книжки) находясь на грани жизни и смерти.
Но эти неупомянутые им эпизоды его фронтовых дней и ночей послужили мне подспорьем в написании двух повествований: книги ««Москва» над Берлином» (весь ничтожный тираж которой уже разошелся по рукам моих фронтовых друзей-товарищей) и рукописи «Труженики фронтового неба», которая в наше сумбурное время, вряд ли будет опубликована.
Чтобы хоть частично довести до фронтовых однополчан и близких ушедших в Мир иной боевых соратников моих, а также до возможных читателей-патриотов содержание рукописи, и предпринимается попытка опубликовать этот сборник рассказов, включающий в себя несколько фрагментов из рукописи.
Б.М.
ОДНАЖДЫ, ДЕСЯТЬ ЛЕТ СПУСТЯ...
Удивительная величина - время. Особо применительно к человеческой деятельности. Оно постоянно течет, как вода в реке, с неизменной в данный момент скоростью, в одном направлении - от прошлого, через настоящее к будущему. Мы ведь всегда «что-то» ожидаем, в определенное время это «что-то» появляется, каким-то образом себя проявляет и, оставив определенный след в нашей жизни, уходит от нас и остается в прошлом. Таково обыденное представление о времени.
Однако эта удивительная величина в некоторых случаях способна искажаться - замедляться или ускоряться. Всем известна поговорка «Ждать да догонять хуже всего». Действительно, когда мы чего-то ожидаем, кого-то догоняем, торопимся, то явственно ощущаем, что время замедляется, томительно долго тянется. И в возрастном отношении время как бы искажается. В молодости оно течет довольно медленно. И молодые люди частенько мечтают его поторопить, ускорить: скорее бы вырасти, окончить школу, институт, стать самостоятельным, семьей обзавестись... А вот для людей, миновавших 50-, 60-летний возрастной рубеж, не говоря о возрасте нашего фронтового поколения, годы мелькают со скоростью неимоверной. Проносятся, повседневно «награждая» нашего брата «прелестями» житейских невзгод. Кажется, что совсем недавно ты был полон сил, деятелен, что до старости еще далеко, что то, что ты делаешь, — это так, не основное, не главное, преходяще-суетное, как бы предисловие к главному, которое - интересное и большое - еще впереди. А теперь...
Эти ощущения искажения времени, в основном, объясняются особенностями человеческой психики, реакции человека на конкретно сложившиеся обстоятельства.
А вот, когда человек внезапно оказывается в экстремальном - на грани жизни и смерти — положении, то для него, его организма время искажается невероятно загадочно. Чаще всего - замедляется, кажуще расширяется, удлиняется. И расширяется столь значительно, что, например, за считанные секунды он, человек, способен выполнить такой объем действий-манипуляций, на который в нормальных условиях ему потребовались бы, по крайней мере, минуты. При этом у него тоже, почти необъяснимо, многократно увеличивается быстрота реакции и сила мышц. Если, конечно, человек не опускает руки, не покоряется безвольно роковой судьбе, а стремится найти выход из экстремального положения. И - часто находит.
В медицине это явление называется «Необъяснимой потерей ориентировки во времени».
Ярким примером такого искажения времени являются действия «огненного» штурмана нашего полка Терентия Петровича Дремлюги, совершенные им в небе Прилибавья 26 января 1945 года.
...Еще на боевом пути бомбардировщика Ту-2 его экипаж был подожжен огнем вражеских зениток и истребителей. Этот, даже не самолет, а клубок огня и дыма, напоминающий самолет, не сошел с боевого курса и, оторвавшись от боевого порядка эскадрилий полка, лишь сбросив бомбы по заданной цели — порту Либава, в почти беспорядочном снижении устремился к территории порта.
И - трудно представить! - за считанные секунды, опять-таки необъяснимо обретшие способность неограниченно расширяться. Терентий Петрович, будучи практически на той самой грани жизни и смерти, сумел:
- огнем своего блистерного пулемета сбить вражеский «фоккер», атакующий его пылающий Ту-2;
- задействуя многажды увеличенные искажением времени свои и так недюжинные силы, сорвать с места крепления колпак кабины, спаянный со своим основанием жарким огнем горящего самолета;
- преодолевая неудержимый поток воздуха, ворвавшегося в открытую кабину неуправляемого бомбардировщика, вытолкнуть из нее своего летчика, тем самым предоставив ему шанс остаться живым;
- пробраться к пилотскому сиденью, ухватиться за штурвал и направить, подобно капитану Гастелло, почти неуправляемую пылающую крылатую машину на скопление живой силы и техники гитлеровцев у причалов порта;
- на высоте 20 - 30 метров, когда вдруг совершенно случайно возникшая благодатная центробежная сила вытянула его из кабины, выдернуть парашютное кольцо;
- и вырваться из омерзительно цепких объятий незримо обосновавшейся за его спиной и уже торжествующе скалящей зубы беспощадной Смерти: полураскрытый парашют, зацепившись своим опаленным куполом за ветви одиноко стоящей на полянке леса сосны, спас ему жизнь.
Кажется, ну, не может такого быть. Но ведь было же!
В войну, да и не только в войну, многие летные экипажи самолетов оказывались в экстремальных ситуациях. И наш экипаж бомбардировщика Ту-2 однажды в такую ситуацию угодил. И нам довелось «воспользоваться» феноменом искажения времени. 19 марта 1945 года при бомбардировке окруженной нашими войсками крупной военной группировки противника в прибалтийском порту Розенберг наш самолет был поражен мощным залповым взрывом вражеских зенитных снарядов. Однако мы таки сумели на одном исправном моторе вывести подраненный самолет на свою территорию и приземлить его на посадочной площадке вблизи Кенигсберга.
Но тогдашние действия нашего экипажа явно тускнеют на фоне уникально-героического подвига Терентия Дремлюги. А он, как, между прочим, многие Настоящие Солдаты войны, совершившие ратные подвиги на боевых стезях, не был удостоен за свой огненный таран какой-либо правительственной награды. Может, потому, что остался жив?.. Как и спасенный им командир экипажа летчик Вениамин Трифонов... А, может, кто-то где-то, возможно, посчитал, что остаться живым после такой передряги и есть наивысшая награда, не сравнимая ни с какой правительственной?.. Но эта ж наивысшая награда - она, скажем, от Бога. А от Родины что-то должно быть? Но - не было... Обидно... Нам, их фронтовым однополчанам, обидно...
И еще. Оказывается, время искажается и для тех, кто находится рядом с действующими лицами экстремальных событий, их свидетелями. Все происходящее и для них, свидетелей, как ни странно, видится в замедленном темпе. Этот феномен искажения времени мне также довелось испытать на себе, по крайней мере, в двух боевых вылетах.
...21 декабря 1944 года. Полк в боевом полете. Ту-2 нашего экипажа в головном звене эскадрильи, справа от самолета экипажа комэска. Поэтому мне хорошо видно наше правое звено. А в нем, в правом звене, почему-то левый, внутренний ведомый самолет «выскочил» вперед своего ведущего и... О том, к чему привела эта экстремальная ситуация - цитата из моей книги «Москва над Берлином» (стр. 33).
«...Я взглянул вправо и... прямо-таки оцепенел, страшное своей трагической неизбежностью зрелище развертывалось перед глазами: самолет ведущего звена Черствого, оказавшийся сзади самолета своего левого внутреннего ведомого - Саши Черевко, медленно и неотвратимо, с выпущенными закрылками, надвигаясь на самолет Черевко, приближается к нему вплотную и... рубит хвостовое оперение винтом своего левого двигателя. Оба самолета рухнули вниз...
Казалось, столкновение самолетов длилось бесконечно долго, хотя на самом деле - секунды, даже доли секунды...»
И - цитата из той же книги (стр. 102), еще раз подтверждающая расширение времени у наблюдающих экстремальные ситуации со стороны:
«Мы «выскочили» из дымного облака и... перед нами предстала удручающая картина: впереди и справа прямо на наших глазах разваливался, как карточный домик в замедленной киносъемке, бабуровский самолет. Сначала как-то исподволь, короткими рывками отвалилась левая плоскость. Самолет стал медленно, а затем все быстрее и быстрее вращаться по неимоверно-чудовищной спирали, распадаясь на все более и более мелкие части...»
Что ж... На основании вышеизложенного получается, что, если человек, попав в экстремальное положение, все-таки стремится роковое «очевидное вероятное» течение времени «повернуть» на спасательное «очевидное невероятное», то феномен искажения времени будет ему, как говорят медики, очень и очень «показан». А вот почему - науке это пока неизвестно.
Небольшое отступление. Как-то несуразно у меня получается: когда что-то намереваюсь сказать или изложить на бумаге, то почему-то вместо основной канвы-содержания предполагаемого повествования в голову лезут, наплывая друг на друга, мысли и соображения, имеющие лишь косвенное значение, скажем, для того сюжета, который я пытаюсь отразить в устной или письменной форме. Вот и в начале этого повествования о знаменательном юбилее полка мне хотелось коротко поведать об искажении времени применительно к возрастному рубежу людей военного поколения, ко мне лично. А - надо же! -сбился на «Необъяснимую потерю ориентировки во времени».
Но это же интересно. Это — во-первых. А во-вторых, разговор ведь шел о боевых делах наших однополчан, когда более полувека назад, не подозревая, что феномен искажения времени существует, мы, совершенно случайно вышедшие живыми из пекла войны, оказывается, испытывали действие этого феномена на себе, были свидетелями его влияния на судьбы боевых друзей-товарищей. Как об этом не рассказать?
Что ж... Вернемся, как кто-то сказал, «к своим баранам...»
Так вот, повторюсь, для нашего военного поколения и, конкретно, для меня лично ныне время протекает со скоростью неимоверной. Соответственно, быстротечно изменяются и наши жизненные обстоятельства, зачастую приобретая негативные оттенки. Мы, естественно, стареем. Почти постоянно прибаливаем, беспричинно нервничаем. Редеют наши ряды: все чаще и чаще уходят в мир иной фронтовики - догоняют их те пули и снаряды, что в войну мимо пролетели. И сегодняшняя действительность всему этому способствует. А как же! В смертельных боях с жестоким и умевшим воевать врагом мы защищали свободу и независимость своей Отчизны. В труднейших условиях, не жалея сил, восстанавливали порушенное войной народное хозяйство. Повышали экономическое и военное могущество Советского Союза, крепили дружбу его народов. И теперь нет Великой Державы. Остался от нее непонятно-странный осколок, названный Федерацией, населенный в основном русскими, которыми управляют так называемые россияне, «выдающиеся» реформаторы - Чубайсы, Гайдары, Немцовы, Уринсоны, Лифшицы и прочие Березовские, разваливающие и этот осколок; политические «деятели», проводящие политику геноцида по отношению к народам этой федерации.
Не могу не привести цитату из стихотворения фронтового стрелка-радиста экипажа самолета «Бостон» 22-го дальнебомбардировочного авиаполка Александра Федорова, написанного им в начале «перестройки» нашего общества. Она, цитата, отражает естественно-неприглядную жизнь его, да и моих однополчан, нашу общую озабоченность судьбой Великой Державы, некогда во всем мире уважительно называемой Россией.
|
«...Нас осталось немного, Доживаем свой век Скучно, грустно, убого Пусть оставят нас силы |
Упадем, как листва... Лишь жила бы Россия. Два десятка калек. Это вам не слова...» |
Разве за такую жизнь, за сегодняшнюю Россию мы воевали? Но и на этом неприглядно-негативном фоне российской действительности, портящей нашу жизнь, все же возникают - «В нашей жизни всякое бывает...» - благоприятные просветы. Надо лишь их видеть, ощущать, правильно воспринимать, радоваться им, наконец.
Ведь и в тяжкие военные времена такие просветы нередко случались. Взаимовыручка в боях, радость побед, удачные боевые вылеты, фронтовая - самая верная и чистая - дружба, танцы, песни - «Кто сказал, что надо бросить песни на войне?..», любовь - крепкая, «на всю оставшуюся жизнь» - разве это не те благоприятные светлые моменты суровых дней и ночей войны, скрашивавшие нашу фронтовую жизнь?!. Все это было. И ярко, правдиво показано в замечательном кинофильме «В бой идут одни старики». Правда, тогда и мы были молодыми...
Нет, нельзя, недопустимо всюду видеть только плохое, в черной окраске. Жизнь все-таки хороша во всех ее положительных и отрицательных проявлениях. Это ведь как на нее посмотреть.
...В канун 8 марта на экране телевизора я увидел молодую женщину, ведущую предпраздничной программы, и запомнил прочувственно прочитанное ею четверостишие:
«В одно окно смотрели двое...
Один увидел грязь крыльца,
Другой - весну и небо голубое.
В одно окно смотрели двое...»
Вот, — подумалось мне, - вид одного и того же весеннего утра воспринимается разными людьми по-своему: один замечает лишь грязь, а другой - светлые краски жизненной действительности.
И представил себе, как сказанное в четверостишии могло произойти...
Возможно, у окна стояли муж и жена. Молодые. Первой на улицу взглянула жена. И поразилась красоте весеннего утра: голубое небо, белоснежные, радующие взор облачка, солнечные лучи, отражающиеся в весенних, кажущихся зеркально-чистых лужицах. Красотища! «Коля, Коля! - закричала она мужу. - Иди-ка сюда, посмотри, что на улице-то делается!..»
А тот почему-то был не в духе, не выспался, может, или с похмелья... Что она там могла увидеть? - думает.
- Вечно у нее причуды какие-то... На фиг мне все это — на работу надо собираться...
Но раз жена зовет — подходит к окну. И ничего хорошего на той улице не видит: грязь сплошная, пешеходы через лужи перепрыгивают, брызги кругом... Проезжающие машины грязью заляпаны снизу доверху...
- Что звала-то? - хмуро спрашивает. - Грязь непролазная, сапоги придется надевать...
А сынишка, лет шести-семи, увидел, что родители через окно что-то разглядывают - это мне такая картина представляется: раз муж и жена, значит, и ребенок должен быть, - подбежал к окну, прошмыгнул между родителями, уткнулся в окно - и заверещал:
- Скворец!!!.. Папа, мам! - смотрите, скворец прилетел!..
И я «улучшил» четверостишие, увеличив число смотревших в окно человеческих единиц, добавив в него пятую строку:
«В одно окно смотрели трое...
Один увидел грязь крыльца,
Другой - весну и небо голубое,
А третий раннего скворца.
В одно окно смотрели трое...»
Я таки стараюсь в окне жизни находить то светлое и чистое, что в нем увидели придуманные мной мальчишечка и его мама.
А самые желанные и радостные просветы в нашей - моей и моей супруги, тоже фронтовички - нелегкой жизни наступают тогда, когда мы, «контактируем», что ли, со своими фронтовыми друзьями-однополчанами.
Когда получаем от них письма и различного предназначения поздравления, в коих затрагиваются, кроме личностных, и вопросы общеветеранских интересов. Сразу жизненный тонус повышается. Потому повышается, что фронтовые друзья тебя не забывают, как не забывают и тех, кто в войну и в послевоенное время нашу грешную землю покинули. А в памяти однополчан (и в нашей тоже) они, ушедшие в небытие, живут, подтверждая правоту проникновенных слов замечательной фронтовой поэтессы Юлии Друниной о том, «...что друг до той поры живет, пока его не забывает близкий». И когда слышим знакомые-презнакомые голоса боевых друзей в телефонной трубке. И особенно на полковых встречах, приуроченных, в основном, к круглым датам знаменательных для нас событий - юбилеям Победы и годовщинам нашего 6-го бомбардировочного авиационного Берлинского ордена Кутузова полка. На такие встречи нас, как правило, приглашают гражданские и военные шефы нашего ветеранского братства. Первые - коллектив Ивановского меланжевого комбината, шефствующий над полком с 1943 - более полувека прошло - года. Вторые - наши преемники и хранители боевого Красного знамени полка, на котором закреплены орден Кутузова и его орденская лента - личный состав 117-го Берлинского ордена Кутузова военно-транспортного авиационного полка.
Каждая такая встреча воскрешает в нашем ветеранском братстве не только ностальгическое, более чем полувековой давности, видение пережитых военных невзгод, воздушных боев, маленьких радостей, что и на фронте бывали, горечи утрат боевых друзей-товарищей, но и утверждает родство душ наших, одинаковое понимание прошлого, настоящего, будущего. В своем общении мы как бы с головой окунаемся в атмосферу от-полыхавшей фронтовой молодости нашей, становимся роднее и ближе друг к другу, получаем «внеплановый» заряд психологической бодрости, что для нас не так уж бесполезно.
И каждый раз мне, и не только мне, думалось: наверно, это последняя встреча с однополчанами... А что?.. Жизнь в наше безалаберное и непредсказуемое время, похоже, подтверждала это пессимистическое предположение: вследствие осуществления «великими реформаторами» никому, кроме них и их покровителей, невыгодных кардинальных реформ, в том числе и военной, обрекшей армию на грань развала, связь нашего ветеранского братства с шефским авиаполком прервалась почти на целое десятилетие. Прервались и наши ветеранские встречи.
Все... — полагали мы, — не видать нам больше наших славных преемников, верных хранителей освященных воздушными боями полка его заслуг, звания и символа фронтовой воинской чести, доблести и славы - боевого Красного Знамени. Не общаться с ними. Не собираться вместе даже тем, пока еще живым однополчанам фронтовым, которых осталось, скажем, если не единицы, то скудные десятки... И вдруг!.. Невероятное, извините за тавтологию, оказалось вероятным! На пороге истечения десятилетнего молчания кажуще канувшего в Лету нашего военного шефа мы, как и все однополчане, получили из Оренбурга - вон куда наши шефы перебазировались из Шяуляя! - письмо, в котором командир полка, по предложению личного состава, приглашает нас на встречу с ветеранами и его преемниками по случаю 60-летнего юбилея полка.
Следует прямо сказать, мы долго, почти до последних дней перед встречей, сомневались в возможности наших шефов осуществить задуманное. Разве возможно, полагали мы, такое в условиях нищенского существования армии и, конечно, ее ВВС? В условиях такого реформирования последних, когда вполне боеспособные авиачасти ликвидируются, а их еще вполне деятельный и высококвалифицированный личный состав вынужден увольняться?
Но, оказалось, не существует непреодолимых трудностей для тех, в ком даже сегодняшняя суровая действительность не развеяла дух истинного патриотизма, кто не уподобился «Иванам, родства не помнящим», не пренебрег славными традициями своего полка, накопленными их предшественниками в довоенные годы, в годы Великой Отечественной войны, в послевоенные времена. Для тех, кто стремится достойно хранить честь заслуг и званий полка, оставленных ему фронтовым поколением однополчан.
...Семь писем прислал только нам в течение года командир 117-го Берлинского ордена Кутузова военно-транспортного авиаполка Сергей Викторович Горлов! Писем уважительно-душевных, уточняющих детали организации предстоящего юбилея, содержащих просьбы высказать наши пожелания и предложения по его проведению. Писем, которые, в конце концов, свели наши сомнения на нет.
И вот однажды, десять лет спустя, долгожданная встреча ветеранов полка разных поколений с их сегодняшними преемниками - состоялась!
А началось все для нас с того полуночного часа 3 июля 1998 года, когда, после более чем двухчасового полета, тянувшегося для нас - опять феномен искажения времени! - бесконечно долго, наш Ту-154 приземлился в аэропорту города Оренбурга. И мы пешим порядком - самолет зарулил близко от здания аэропорта - двигаемся в направлении светящегося табло «ВЫХОД». Мы - это я и моя супруга Мария Ивановна. Двигаемся, не спеша - моей подруге жизни быстрое передвижение противопоказано. И нас продолжают «терзать» те же мысли-сомнения, что не давали покоя в течение всего воздушного «вояжа». Первая: а встретят ли нас, как было обещано, наши сегодняшние однополчане? И вторая: а если не встретят, как будем добираться до дома № 17 улицы Челюскинцев неизвестного нам ночного города, где дислоцируется полк?
- Нет, не встретят нас... - озабоченно озвучивает наши мысли-сомнения супруга, весомо поддерживаясь за мою левую руку. В правой у меня - малоразмерный чемоданчик.
А я вглядываюсь в небольшую «толкучку» встречающих возле выхода со служебной территории аэропорта, чьи пытливые взгляды отыскивают «своих» среди нестройного потока бывших авиапассажиров, хвост которого еще не выполз из чрева воздушного лайнера.
И вдруг - сердце мое «екнуло»: на общем фоне «толкучки» как-то обособленно выделялась фигура человека, голову которого украшала военного образца фуражка, с блеснувшей на ее высокой тулье вроде как бы авиационной эмблемой. Он - мелькнуло у меня в голове, он - нас встречает...
И, действительно, человек в авиационной фуражке, это я уже точно определил, явно направил директрису своего движения в нашу сторону.
- Вы не ветераны шестого Берлинского полка? - обратился он к нам.
- Ветераны, ветераны... - незамедлительно не ответил - выдохнул я с чувством великого облегчения: таки встретили нас...
- Мне поручено вас встретить и препроводить к месту предназначения. Пойдемте к машине... - он подхватил мой чемоданчик. - Давайте я вам помогу.
Подошли к машине - иномарка, кажется. «Погрузились». Познакомились - его зовут Евгений Владиславович Полянский. Поехали... «Все хорошо, прекрасная маркиза...» - звучало в голове, удачно-то как завершается наше прибытие в Оренбург, никаких проволочек и треволнений...
- Евгений Владиславович, - спрашиваю чуть спустя, - а как это вам среди, так сказать, «общепассажирской» массы нас удалось вычислить?
- Так ведь только вы, - улыбнулся он, - выделялись из всех своими сединами, обилием орденских планок на костюме, что только фронтовики по торжественным случаям носят, да ежедневно наши генералы, у которых, кстати, их на несколько порядков меньше... Да и походка ваша, в отличие от других, ветеранская, что ли, неторопливая, независимая... Сразу видно, ветеран. Наблюдательный человек Евгений Владиславович...
...Управляемый нашим первым для нас «функционирующим» однополчанином автомобиль мчался, прорезая лучами своих фар ночную темноту, причудливо высвечивая участок за участком ровный асфальт шоссе, окаймляющие его рощицы, набегающие на нас и сразу же теряющиеся в непроглядной ночи различного рода указатели, придорожные сооружения, рекламные щиты и панно. Обозревая всю эту светло-темную чересполосицу, я не мог освободиться от будоражащих мою голову, как будто не связанных между собой сумбурных мыслей. Каждая такая мысль внезапно возникала в моем сознании, какое-то время, скажем, занимала все его «пространство», а затем так же внезапно исчезала, уступая место последующей, не менее сумбурной, мысли.
Первой посетила мое сознание мысль-забота: прибыли ли на юбилейные торжества наши фронтовые однополчане, боевые друзья-товарищи и, в частности, Старейшина нашего ветеранского сообщества - Василий Геннадьевич Салов?
Спросил об этом нашего провожатого.
- Тринадцать человек прибыло, - лаконично ответил он. - С вами пятнадцать ветеранов будет. А полковника Салова с женой я встречал перед вами, несколько часов назад...
Что ж, рассудил я, учитывая наш «всеобщий» возрастной уровень, это уже немало... На 50-летии Победы в Иванове не более десятка нас было.
...Через 10-15 минут быстрой автомобильной езды я поинтересовался у нашего оренбуржца:
- А далеко ли аэропорт от расположения части отстоит?
- Да не очень, - отозвался Евгений Владиславович. - Еще минут пятнадцать езды...
И тут сразу же новые мысли, мысли-воспоминания щемящее сладостно зашевелились в моей памяти-сознании. Мама милая! Я ведь эти места в начале 40-х годов, ох, как хорошо знавал! И летал над этим степным Оренбуржьем. И самолеты в ангары заталкивал. Свой полуторапланчик Р-5 с предназначенным судьбой всем моим самолетам войны номером «5» после посадки на рулении поддерживал за специальную скобу на нижнем, коротком крыле, чтобы - не дай Бог! - при крутом повороте, сильном ветре или на ухабе травяного летного поля крыльями своими земли не коснулся... И в караулы по охране самолетного парка и всего аэродромного хозяйства не единожды ходил... Тогда ведь где-то здесь, где мы проезжаем, аэродромы летного и штурманского военных авиационных училищ размещались... А курсантом последнего - 2-го Чкаловского военного авиационного училища штурманов (ЧВАУШ) - я в те годы числился...
Надо (это я себе в мысленный план включил) проведать здание бывшего моею училища, поинтересоваться, что и кто там ныне располагается... Здание старинное, царской еще постройки... А кроме того, 2-е ЧВАУШ - это ж моя первая военная альма-матер!
А в памяти уже замелькали, наплывая друг на друга, почти шестидесятилетней давности картины курсантских будней, видения моей военной юности...
Впрочем, как показала жизнь, юности у нашего военного поколения не было. Взяв в начале юности ответственность за чужие жизни - в самолете-бомбардировщике от действий каждого экипажа зависят судьбы других, а в групповом боевом полете и судьбы экипажей рядом летящих самолетов — мы перепрыгнули этот замечательный период своих жизней и оказались сразу взрослыми. Молодыми взрослыми. Как и все наше военное поколение.
Да, по существу, мы, однополчане, когда встречаемся и окунаемся, как уже говорилось, с головой в атмосферу отполыхавшей молодости, становимся - пусть на несколько дней - теми же молодыми взрослыми. И ведем себя соответственно. Как молодые.
Так что, правильней говорить - замелькали в памяти картины курсантских будней начала моей военной юности, продолжения которой не было. Вспоминались преподаватели, друзья-товарищи, теоретические занятия, полеты...
Преподаватели. Преданные авиации специалисты, обучавшие нас азам штурманского дела. Они, по крайней мере, многие из них, помнятся до сих пор, хотя фамилии их, к сожалению, мною почти подзабыты. И сейчас они оживают в моей памяти, каждый со своими, лишь ему одному присущими особенностями, характерными чертами.
...Вот преподаватель воздушной навигации. Майор - две «шпалы» на его голубых петлицах. Нам, курсантам, казалось, достиг он недостижимой для нас служебной высоты и звания командира (офицеров тогда в армии еще не было) РККА. Нам до такого - вовек не дослужиться...
Его статная фигура сейчас же всплыла в моей памяти. Вернее, не фигура даже, а глаза, отражающие характерные нюансы его отношения к нам, курсантам.
...То он смотрит на нас молодых, мальчишек еще, и, возможно, думает: «Эх, ребятушки вы мои, солдатушки... Станете вы штурманами, подниметесь в грозное небо войны... А вернетесь ли на родную землю?..» И глаза у него -печально-грустные. То - почему-то не понимает курсант-недотепа того, чему он, майор, его учит. Не понимает - и все. А он - преподаватель от Бога! - старается и так, и этак растолковать тому курсанту суть вопроса, чуть ли не упрашивает, не умоляет: «...милый, так это ж так просто...». Тогда глаза его становятся умоляюще просящими. А когда курсант безукоризненно отвечает на заданный вопрос, да еще обосновывает свой ответ отличной графикой на классной доске и математическими выкладками, примерами - тогда радости ему, настоящему преподавателю, нет границ. И сияют его глаза, прямо-таки брызжут восхищением неописуемым. Если же он почему-то расстроен, какие-то тревоги его одолели, невзгоды, недомогания, тогда, казалось, мрачновато смотрел он на нас, как бы завидовал нашей беспечности, молодости, здоровью: «Вам-то что... у вас все в порядке - ни забот, ни хлопот... Каждый здоровьем пышет... А я...». И глаза его обволакивала дымка зависти...
Такие вот метаморфозы глаз этого преподавателя мне привиделись...
...Преподаватель воздушно-стрелковой подготовки. Капитан. Всегда подтянут. Отличался, я бы сказал, особой четкостью. Ни одного лишнего движения или слова. Ни одной дополнительной, не относящейся к теме урока надписи на классной доске. Чеканная, лишенная эмоций речь: каждое высказанное им предложение разделялось на кажуще независимые друг от друга слова, например: «Самый - лучший - в - мире - авиационный - пулемет - ШКАС». Конспектировать легко...
Неизменно появлялся в классе сразу же, как только смолкал последний звук сигнала на начало урока. А когда он произносил последнюю букву в завершающей фразе занятий: «Урок закончен!» - раздавался звонок на перерыв.
Но в моей памяти этот, по-своему замечательный, преподаватель возник в видении, не касающемся его отмеченных выше «постулатов», которым он неукоснительно следовал.
...Тяжелейшая для страны военная осень 1941 года. Курсанты нашего набора напряженно готовятся к выпуску, жаждут быстрее попасть на фронт, чтобы могли они наносить бомбовые удары по заклятому врагу, вносить свою лепту в дело изгнания противника с оккупированных им территорий страны.
...Полеты, занятия и опять полеты, и опять занятия... Учебный день - 14 часов: 10 - непосредственно занятий, 4 - самоподготовка. Устаем страшенно...
И вот - последний урок. Воздушно-стрелковая подготовка. Этот самый подтянутый - образец для подражания! - капитан объясняет нам устройство только что поступившего на вооружение крупнокалиберного пулемета УБТ:
- Лучший - в - мире - авиационный - универсальный - турельный - конструкции - Березина - пулемет - калиб...
И вдруг, прерывая на полуслове чеканную речь преподавателя, воздух класса оглашает сочное, с присвистом, всхрапывание...
В моей памяти опять развернулась картина, по сути своей опять схожая с той, что описал великий Гоголь в заключительной сцене всемирно известной комедии «Ревизор».
...Всеобщее молчание воцарилось в классе. Одновременно головы курсантов и преподавателя резко, как по команде, повернулись с удивленно-застывшим выражением лиц в одну сторону. Туда, где, упершись подбородком в ладони обеих рук, локти которых упирались в раскрытые на столе страницы конспекта, уютно посапывал объятый непробудным сном один из курсантов. Лицо его отражало невыразимое блаженство. «Не вынесла душа...» этого курсанта десятичасового умственного напряжения, сказалась усталость его организма...
Безмолвие длилось несколько секунд, в течение которых сладко посапывающий курсант досматривал свои, возможно, замечательные сны, а многие его друзья-товарищи, возможно, ему завидовали.
А закончилось оно, безмолвие, так: преподаватель, нарушив один из своих нерушимых «постулатов», молча поднял вверх левую руку. И сразу же, опять, как по команде, одновременно взгляды бодрствующих курсантов, удивленных этим жестом, устремились на него. А тот, впервые, наверно, в своей педагогической практике изобразил на классной доске своим четким почерком два дополнительных, не относящихся к теме урока слова: «НЕ ВСТАВАТЬ!». Затем четко - через левое плечо - развернулся, как по команде «Кру-у-гом!», и громко скомандовал:
- Встать! Смир-р-но!
И вот тут всеобщее молчание нарушилось. Нарушилось грохотом сапог вскочившего со своего стула бедолаги-курсанта, стуком упавшего при этом стула, скрипом сдвинутого со своего места стола.
А через мгновение гомерический хохот охватил класс: все происходящее, да вдобавок невообразимо-потешная поза и растерянное, с выпученными глазами лицо полупроснувшегося курсанта не могло не вызвать такого эффекта. Хохотали все, кроме виновника происходящего и преподавателя. Ни один мускул не дрогнул на лице последнего, и тень улыбки его не коснулась. Он даже не взглянул на главное действующее лицо происходящего в классе «действа». Он смотрел на наручные часы. И, как только неутомимые измерители времени отсчитали столько секунд, сколько, по его мнению, было достаточно, чтобы тот курсант-бедолага опомнился, пришел в себя, он, оторвав глаза от секундной стрелки часов и повторно нарушив известный свой «постулат», вновь поднял вверх левую руку. И когда всеобщий хохот сменился тишиной, скомандовал - одному лишь курсанту - виновнику небывалого действа:
- Са-а-дись!
Убедившись, что стоявший неприкаянным столбом курсант выполнил его команду, и окинув взглядом успокоившуюся и взбодренную своеобразным перерывом занятий аудиторию, он, будто бы и не было никакого нарушения хода урока, продолжал:
- .„конструкции - Березина - калибра - двенадцать - и - пять - десятых - миллиметров...
Курсанты усердно конспектировали излагаемые им воздушно-стрелковые истины. Их тяга к засыпанию заглохла: как у только что так необычно вызволенного из объятий Морфея курсанта, так и тех, у кого эта тяга существовала лишь в желательной потенции.
А из дальних-дальних уголков памяти продолжали чередой всплывать полузабытые кусочки курсантского бытия той нелегкой, но по-своему счастливой поры.
...Первые знакомства с самолетом, аэродромом, ангарами. Нам, курсантам-«салагам», объясняют и показывают в динамике, что ли, как надо занимать место в штурманской кабине, работать с прицелом и бомбосбрасывателем - устройством, внешним видом, габаритами и, особенно, рукояткой сброса бомб напоминающим обыкновенную ножовку. Учили, как подвешивать бомбы. И каждый из нас все эти демонстрируемые инструкторами работы и приемы-манипуляции повторяет, отрабатывает, осваивает. Мы на практике осваиваем «методику» «Раз, два — взяли!» закатывания самолетов в ангар, правила крепления их на стоянках. Отрабатываем приемы сопровождения наших «Р-пятых» при выруливании их до линии исполнительного старта и после посадки до заруливания на стоянку. Знакомимся с правилами поведения в аэродромном «квадрате». Нам обстоятельно, на примерах, разъясняют значение осмотрительности во время полетов.
Иногда эти примеры носили, скажем, курьезный характер. Запомнился один из них, приведенный инструктором при пояснении этого вопроса.
- Прежде, чем занять свое место в кабине, - разъяснял он, - убедись, что струбцины с элеронов, а также с рулей высоты и поворота сняты. Залез в нее - не спеши сесть и привязные ремни пристегнуть, сними с правого замка подвесной системы - с лямки - защелку своего «ПН» (парашют летчика-наблюдателя (нагрудный)), чтобы в полете удобней было работать с прицелом, картой, бомбосбрасывателем - пусть парашют на одном левом замке держится. И обрати внимание на летное поле - не мешает ли что-то взлету, например, руководитель полетов или корова...
Последние слова инструктора заставили нас обменяться ироническими взглядами, которых в пылу объяснений тот не заметил. Потом, на перерыве, мы добродушно посмеивались: интонация и серьезный тон инструктора, приравнявшего руководителя полетов и корову к факторам, в одинаковой степени угрожающим безопасности полетов, нам показались немножко смешным. Хотя, в целом-то, он говорил то, что нам было нужно.
И еще кусочек курсантской жизни в памяти промелькнул. Маленький ее фрагмент, связанный с первыми полетами. Фрагмент тоже не без курьезной ситуации.
...Был в нашем классном отделении курсант Яков Шадрин. Фамилия-то запомнилась по его однофамильцу Ивану Шадрину из кинофильма «Человек с ружьем», роль которого прекрасно сыграл известный артист Борис Тенин. Он, этот Яков, из сибирской глубинки. Чем-то патриархальным, домостроевским от него веяло.
И вот, в один прекрасный летний день он должен был выполнить полет на бомбометание. Впервые в своей жизни тремя бомбами цель поразить.
Как следует выполнять такой полет, как прицеливаться - выполнить боковую наводку самолета на цель, чтобы линия его, самолета, боевого пути пролегала точно через цель и определить момент сброса бомбы, чтобы цель поразить - это он, как и все мы, изучил на теоретических занятиях, а порядок действий при прицеливании отработал на тренажере.
- Как будешь боковую наводку выполнять? - спрашивает его летчик-инструктор перед полетом.
- А так, - отвечает Яков, - установлю на прицеле расчетный угол прицеливания и разверну его в пяте на боевой угол разворота - БУРП. А как выйдем на начало боевого пути - ИБП, увижу цель - скомандую вам: «Цель вижу! Боевой! Курс такой-то!» И если потребуется, командами «Вправо!», «Влево!» - сколько там градусов надо, добьюсь, чтобы цель, удерживаемая ручкой углов визирования впереди перекрестия прицела, находилась бы на курсовой - продольной - черте.
- Так, - соглашается инструктор. - А когда бомбу будешь сбрасывать? - А как только индексы углов визирования и прицеливания совпадут и цель окажется на перекрестии прицела - сброшу бомбу.
- Молодец! - похвалил Яшу инструктор. - Все правильно. Вот и на боевом пути так действуй. Помни: там, на боевом пути, ты - хозяин самолета. И учти: там секунды и даже доли секунды влияют на точность бомбометания.
Расцвел от похвалы Яков Шадрин. Бодрость духа ощутил великую...
И вот —он в полете. По всем правилам штурманской науки проводит свой Р-5 по маршруту, заканчивающемуся полигоном, при подлете к которому прицел и бомбосбрасыватель он приводит в боевую готовность. По его команде «Цель вижу! Боевой! Курс...!» летчик точно над НБП устанавливает самолет на заданный курс.
Яков уткнулся в окуляр прицела - прицеливается. Все он делает как надо, все у него получается: и цель - в белом кругу такого же цвета крест - удерживается строго на курсовой черте прицела впереди его перекрестия, и своевременно замечено совпадение углов визирования и прицеливания, и момент «прихода» цели на перекрестии вот-вот состоится...
Затаив дыхание - сейчас... сейчас... сброс... - стучит Яшино сердце, - он нетерпеливо ожидает этого момента и уже протягивает правую руку - левая-то прицел удерживает - к бомбосбрасывателю и... не находит, не нащупывает его рукоятку...
И вот тут произошло самое необычное...
Пока буквально на долю секунды он оторвался от окуляра и ухватил-таки рукой эту самую злосчастную рукоятку, цель пересекла перекрестие прицела. «Опоздал сбросить! - мелькнуло в Яшиной голове. - Что делать?»
Интуитивно желая восстановить «статус-кво» цели и самолета в момент сброса бомбы впопыхах, не осознавая, что это уже невозможно, что «поезд уже ушел», он истошно, обращаясь не то к летчику, не то к цели, которая, подобно живому существу, медленно, но неуклонно удалялась от перекрестия прицела, завопил:
- Стоп!.. Назад!..
Более абсурдной команды на боевом пути самолета в истории авиации не звучало, да и не могло звучать. А в Яшиных устах - звучала!
Основная причина такого несуразного «происшествия» заключалась в кратковременном, почти сиюсекундном «кризисе» Яшиного авиационного мышления, когда он, «ошарашенный» своей ошибкой и горечью чувства вины, пренебрег предупреждением инструктора о влиянии доли секунды на точность бомбометания! - не понимая, по своей малоопытности, внезапно возникшей, почти шоковой для его сознания ситуации, сводившей на нет все его знания и усердия показалось бы, благополучно складывающимся действиям на боевом пути. Вот в таких условиях и вырвалась из его уст заранее невыполнимая и потому бессмысленная команда «Стоп! Назад!» Ее бессмысленность Яша, наверняка, осознал сразу же, как только так опрометчиво произнес...
А вот на вопрос, почему Яша «озвучил» именно эти два злополучных слова, ответить можно лишь предположительно. Ну «Стоп!» - это слово сорвалось с его языка, возможно, потому, что на тренажере-то бомбардировочном цель иногда останавливалась. «А почему ей и здесь не остановиться, — нашептывал ему в ухо какой-то сверхъестественно провокационный голос, - чтобы потом вернуться в перекрестие?»... А команда «Назад!» - она же, как и команды «Вправо!» и «Влево!», призвана изменить направление движения цели в поле зрения прицела, правда, не на 2-3, а на целых 180 градусов. «Так почему же по этой команде, - нашептывал ему все тот же неведомый голос Змия-искусителя, - цели не возвратиться назад, в перекрестие, как по тем двум командам, на курсовую черту прицела?..».
- Как - «Стоп!»? Как - «Назад!»? - раздраженно среагировал летчик на противоестественную команду своего «хозяина самолета» на боевом пути. — Самолет же не трактор, заднего хода не имеет и не останавливается!
- Я... я... ошибся... прозевал... бомбу не сбросил... - страдальчески упавшим голосом пролепетал Яша в ответ.
Все понял инструктор. Громко рассмеялся, разворачивая полутораплан на обратный курс.
- Ничего страшного... Бывает хуже... Идем на повторный заход... Будь внимательней...
Не допустил Яша больше ошибок на боевом пути при сбрасывании всех бомб. Нормально, для первого раза, отбомбился.
А среди курсантов одиозные Яшины команды стали синонимами неправильных действий. Когда у кого-то что-то не получалось, плохо выходило, того, правда, беззлобно укоряли: «Эх ты, «Стоп - назад!»»
Вот такого порядка картины возникали и менялись, как кадры давнишней кинохроники, у меня в памяти. Иногда, когда мое внимание все ж таки мимолетно отвлекали освещаемые автомобильными фарами участки шоссе со своим однообразным чересполосным обрамлением, они, картины, исчезали. И - возникали вновь.
В одном, как оказалось последнем, таком отвлечении я вдруг обнаружил, что ночной «пейзаж» вокруг нашего автомобиля совершенно преобразился: прямолинейное шоссе заменили городские улицы и извилистые переулки, пришоссейную чересполосицу-многоэтажные здания, магазины, киоски и прочие городские сооружения, ночную темень - тусклый сумрак уличного освещения.
- Что, уже город? - недоуменно спросил я Евгения Владиславовича.
- Минут пять, как въехали в него, - улыбнувшись, ответил тот, - сейчас к месту вашего «базирования» подъедем...
Подъехали. К этому самому месту «базирования». А оно - гостиница не гостиница, а скорее общежитие гостиничного типа. Общие умывальники, туалет, кухня...
Наша комната особым комфортом не отличалась. Да нам он, комфорт, не особенно-то и требовался: лишь бы почувствовать окончание нашего «вояжа», близость встречи с фронтовыми друзьями и нашими преемниками...
- Ваши друзья-ветераны в комнатах третьего и второго этажей. - глядя на часы, уточнил Евгений Владиславович. - Сейчас - три часа. Отдыхайте - день для вас предстоит напряженный. Ровно в восемь за всеми вами автобус прибудет. И начнутся юбилейные торжества. Спокойной ночи.
И - ушел.
Возбужденные перипетиями еще не прошедшей третьеиюльской ночи и ожиданием встречи с однополчанами, мы, ворочаясь в своих постелях, все-таки забылись беспокойным сном.
А потом было утро. Утро чудес, можно сказать. Поскольку оно началось чудесно-радостными встречами с фронтовыми однополчанами и однополчанами более поздних, послевоенных, поколений. Оно, это утро, сменилось без особого перерыва, перманентно, что ли, заполненным чудесными впечатлениями днем, а затем не менее чудесным вечером.
Но все по порядку...
...Разбудила меня супруга.
- Вставай! - чуть ли не кричит. - Саловы здесь, на этом же этаже, через комнату от нас... Сейчас я с его Лизой встретилась... Они уже встали. Время-то скоро восемь... Вставай!
У меня сон - как рукой сняло. Торопливо облачился в спортивно-повседневную одежду и вместе с женой - в комнату Саловых, к Старейшине нашего ветеранского сообщества, к воздушному асу Великой Отечественной, к человеку, которому полк обязан лучшими боевыми вылетами, боевой славой, наградами и редкостным, даже для победного 1945 года, звания, созвучного наименованию столицы поверженного врага.
Встретились как самые близкие родные - фронтовое братство, оно, иногда, крепче родственных отношений. Десять лет не виделись - как раз со встречи на шяуляйском полувековом юбилее полка. И обнимались, и целовались... Внимательно вглядывались друг в друга: как годы-то на наших «обликах», мягко говоря, сказались... Но глаза у всех молодые, задорные... Воздух комнаты охватил шумный четырехголосный разговор.
Проявление наших взаимно-откровенных чувств внезапно прервалось: появившийся в створе открытой двери одетый в парадную форму майор-авиатор вежливо кашлянул, обратив на себя наше внимание.
- Дорогие ветераны, доброе утро, - улыбнулся он при виде такого необычайно-радушного общения седовласых людей. - Автобус за вами прибыл. Через десять-пятнадцать минут поедем...
...Быстренько привели себя в порядок, приоделись, как положено в праздничный день, и все четверо спустились этажом ниже к нашим фронтовым друзьям. И, как только переступили порог второго этажа, нас «узрел» Леня Погодин - председатель нашего Совета ветеранов. Маленький шумок взаимных приветствий, вопросов-ответов, объятий и поцелуев послужил сигналом для полного заполнения кубатуры небольшого фойе. Это из своих комнат повыскакивали Гена Климас, Марчуков Дмитрий Иванович со своей несколько экзальтированной, задорно-симпатичной женушкой Катей, Иван Игонин, как всегда, в парадной, конца 60-х годов авиационной форме при всех орденах и медалях, уважаемая в ветеранской среде однополчанка Ася Бузинер - в годы войны надежный авиационный радиомастер.
К этой разноголосо гомонящей компании вскоре присоединились четыре представителя наших гражданских шефов во главе с председателем Совета ветеранов Ивановского меланжевого комбината Марией Степановной Пайковой. Так что наши приветствия, вопросы-ответы и прочие формы общения приняли, так сказать, более обширный характер. Мы в самом деле почувствовали себя молодыми.
Да, мы в самом деле почувствовали себя молодыми. И традиционно, как и более полувека назад, «по-молодому» называли друг друга, независимо от ступеньки, занимаемой когда-то каждым из нас на 18-ступенчатой военной лестнице «Табеля о рангах», по имени - Леня, Гена, Ваня, Ася... Вот лишь Старейшину нашего ветеранского Сообщества непременно именовали по имени-отчеству - Василий Геннадьевич. Хотя внутренне гордились тем, что он нас всех называет по имени, а в письмах к имени еще добавляет душевно теплое прилагательное - «дорогие»... Имени-отчества в нашем кругу удостаиваются и те ветераны встречи, рядом с которыми присутствуют их надежные - у многих еще с военного лихолетья - спутницы жизни. Для придания им статуса большей солидности.
В ходе этого радостного общения выяснилось, что Сеня Данюшевский из Ленинградского ветеранского «куста» тоже в Оренбурге, но ночует у проживающих в этом городе родственников. Что Иван Игонин «исправился»: он не опоздал, как обычно, к началу полковой встречи, а прибыл на этот раз в Оренбург самым первым из ветеранов-фронтовиков. И, вроде, не спешит досрочно покидать наше Ветеранское Сообщество. Иван, с интересом внимая оглашению этой, лестной для него информации, кажуще индифферентно улыбался, тем самым подтверждая достоверность оглашенного... И еще выяснилось, что нам предстоит активное участие в выполнении насыщенной интересными мероприятиями программе своеобразного «Праздничного шоу», посвященного знаменательному юбилею полка.
Да, мало ли чего еще могло быть выявлено в этом всеобщем братании, что ли, не прерви его все тот же майор в парадной форме, на глазах которого происходило наше шумное общение.
- Дорогие ветераны! - вежливо, но категорично заявил он. - Извините за вмешательство в ваши волнительные разговоры. Но - надо уже выезжать, чтобы не опоздать на завтрак и не скомкать начало юбилейных торжеств. Командование полка ждет вас...
И мы поехали. По городским, умытым утренним дождичком улицам Оренбурга. По улицам, когда-то исхоженными мною вдоль и поперек, и которые сейчас, из окон автобуса, кажутся мне впервые увиденными. Впрочем — не удивительно: за почти шестьдесят лет сам город и его улицы могли кардинально измениться. И - изменились. Потому что, как я не крутил головой, стараясь разглядеть что-то знакомое в меняющемся перед глазами городском пейзаже, результат был нулевой. Но прикрытая тонкой кисеей ностальгического тумана надежда увидеть что-то, сохраненное со времен курсантской юности, пусть в измененном виде, подспудно шевелилась в моем подсознании. Река-то Урал, в конце концов, с ее крутым поворотом к югу на задворках моего училища и его фундаментальное здание наверняка по-прежнему занимают свои исторические места...
Что все происходящее в нашей суетной действительности имеет свое начало и окончание - истина непреложная. Так и наше приближение к долгожданному месту базирования полка вскоре благополучно завершилось: автобус остановился возле окрашенной в защитный цвет проходной.
— Все. Приехали! — объявил «курирующий» нашу группу майор, первым покидая автобус, намереваясь оказать помощь ветеранам в перемещении из чрева «Пазика» на землю.
Но разве можно было допустить такую опеку над нами? Мы ж «помолодели»! Поэтому бодренько повыскакивали из автосалона, причем одним из первых эту незамысловатую процедуру осуществил верный своему командирскому принципу «Делай как я!» Василий Геннадьевич. Мы, естественно, активно поддержали его «почин» и незамедлительно последовали примеру своего Старейшины.
А вот лучшей и наиболее почитаемой части ветеранской «команды», нашим милым женщинам, мы, как и положено настоящим мужчинам в любом возрасте, соответствующую поддержку в «приземлении» оказали.
...Я осмотрелся. Так... Проходная - зеленое пятно на сером, простирающемся в обе стороны от нее ограждении из бетонных плит фасонного литья. Оно, ограждение, занимает чуть ли не всю обозримую сторону неказистой улочки, противоположная сторона которой в основном заполнена разнообразной архитектуры частными домиками. Проезд на территорию полка регулируется автоматическими решетчатыми воротами у проходной, а проход там же - четырехлопастной «вертушкой».
Так... А что там, за воротами?.. А там, ближе к «вертушке» выделяющаяся смешением синего, голубого, золотистого и белого цветов парадного одеяния группа офицеров. Как оказалось - командование полка. Дальше, в перспективе заднего плана, виднелись строевой плац и, на фоне безоблачного голубого неба, ряд зданий. Одно из них - самое высокое, затененное высоченными же тополями, привлекло мое пристальное внимание. Привлекло своими разнообразной конфигурации окнами и желто-золотистыми простенками, хорошо просматриваемыми сквозь зелено-серебристую тополиную листву. Что-то это здание мне напоминало, какие-то непонятно волнующие ностальгические струнки оно затронуло в уголках моей памяти. Не давало мне покоя даже тогда, когда, пройдя «вертушку», я оказался около заметного среди офицеров своей статью, что ли, стройного полковника, по всем признакам - командира полка. Представился:
- Полковник в отставке Масленников Борис Николаевич. Здравствуйте! А вы, наверно, тот самый полковник Горлов Виктор Сергеевич, что такие хорошие письма нам присылали?
- Точно, присылал, - улыбнулся полковник, пожимая мне руку. - Здравствуйте, здравствуйте! Только я не Виктор Сергеевич, а Сергей Викторович. Рад вашему прибытию на юбилейные торжества...
Я, конечно, извинился. Но почувствовал себя несколько неуютно: надо же так опростоволоситься - в первом же разговоре с командиром части оплошность допустил, оговорился... Что он обо мне подумает? Вероятно, это произошло потому, что моей бедной голове не давала покоя загадка - что же напоминает мне то высокое здание? А может, командир этот вопрос разрешит?
- Сергей Викторович, - в конце «знакомства» говорю ему, указывая в сторону загадочного строения, - а что в этом здании раньше было?
- Когда-то, говорят, семинария размещалась, школа юнкерская... — пояснил он. - А недавно летное училище, где Чкалов и Гагарин «на крыло» вставали... И, наконец, штаб нашей, только что расформированной Двенадцатой авиадивизии, от которой лишь один наш полк уцелел...
Вот оно что! Летное училище... Здание-то его, вид которого меня мучил, оказывается, похоже, один к одному, на мою «альма-матер», штурманское...
Поздоровался с другими офицерами. С большим уважением они к нам относились... «За честь, считаю, — заметил один из них, — встретиться, воочию побыть рядом с участниками воздушных боев Великой Отечественной...» Это — почти цитата из «Песни о погибшем летчике» Владимира Высоцкого. Приятно...
А вот запомнились «реквизиты» лишь одного из этой группы - майора Быстрова Михаила Александровича, как выяснилось, психолога полка. Кстати, он же довел до нас программу предстоящих в этот день юбилейных мероприятий: митинг и полковой парад - прохождение торжественным маршем эскадрилий, посещение авиационного музея - наследия летного училища, торжественное собрание в гарнизонном Доме Офицеров, где состоится праздничный концерт и, в завершение, банкет, предполагающий общеветеранское общение.
Что ж, нам, и не только нам, эта программа подходила.
Знакомясь со своими сегодняшними однополчанами, я время от времени, непонятно почему, обращал внимание на командира полка, на его манеру обращения с окружающими, выразительность мимики и жестов,привычно-командный голос - приметы, отражающие волевую натуру человека. Кого-то он мне напоминал. Вроде я его где-то, когда-то видел. Но вот кого, где и когда - неизвестно. Вторая для меня загадка Оренбуржья получается...
Прежде, чем поведать о событиях этого замечательного для нас юбилейного дня, еще раз хочется отметить необычайно радушное отношение к нам всех тех, с кем доводилось встречаться. Где бы мы ни появлялись, нас встречали, как самых дорогих и желанных гостей. Иногда получалось так, что нам приходилось «шествовать» как бы в коридоре, образуемым людьми, восторженно приветствующими нас радостными улыбками, цветами и громкими аплодисментами: фронтовики-летчики идут, Берлин штурмовали... Как-то даже неудобно мы себя чувствовали...
А юбилейные празднества начались на строевом плацу...
Когда мы приблизились к этому месту первого сегодняшнего полкового торжества, то обнаружили, что оно уже готово к проведению парада: посредине одной кромки плаца красовалась небольшая, голубого цвета трибуна, подле которой вытянулись два ряда стульев, как оказалось, для нас, старейших фронтовых однополчан, а напротив, на другой стороне плаца, в линию шестирядных эскадрильских колонн выстроились сине-голубые парадные «коробочки» полка, на правом фланге которых пестрели полевой униформой оркестранты со своими блестевшими на солнце валторнами, флейтами и прочими музыкальными трубами.
Вслед за нами к плацу подходили и ветераны полка - наши преемники. Таким образом, у трибуны «сосредоточились» полковые ветераны многих поколений.
- Это - ваши места, - пояснил оказавшийся около нас майор Быстрое - наш «куратор» на праздничные дни, заметив, что мы находимся в состоянии некоторой нерешительности, и указывая на стулья. - Размещайтесь, отдыхайте...
Что ж, разместились. Другая, правая от трибуны, сторона заполнилась более молодыми полковыми ветеранами и приглашенными гостями, которым предстояло весь недолгий парадный церемониал наблюдать стоя.
Как, между прочим, и нам - не будешь же сидеть, когда перед тобой проносят Боевое Знамя твоего полка, чеканят шаг эскадрильские «коробочки».
А наиболее важные гости мало-помалу занимали саму трибуну, на которую был приглашен и наш представитель - Алексей Погодин. Такая вот «диспозиция» образовалась к началу торжества, открывшегося выносом Боевого знамени и Вымпела МО СССР, которым полк был награжден за мужество и доблесть, проявленные его личным составом при выполнении спецзаданий еще в 1987-м достопамятном году. Это является наглядным свидетельством верности полка боевым традициям, завещанным ему фронтовым поколением ветеранов.
А почетному действу предшествовали соответствующая пункту 215 Строевого устава команда начальника штаба: «По-о-лк, по-о-д знамя! Смирно! Равнение на средину!» и будоражащие звуки оркестра, исполняющие подзабытый нами знаменитый «Встречный марш».
Первые же такты бравурной музыки, напомнившие картины строевых смотров и парадов давних лет, в которых и нам удавалось участвовать, вызвали в наших сердцах чувства трепетного ожидания предстоящего празднества и благодарного уважения к так сейчас похожим на нас в молодости однополчанам. Эти чувства настолько глубоко охватили нас, что мы подсознательно, что ли, все, как по команде, встали и приняли, выражая глубокую почтительность к происходящему, строевую стойку.
- Борь, а как мне быть, когда знамя понесут? - толкнул меня стоявший слева Иван Игонин. - Смотри, только я один из наших в фуражке, снять ее, что ли, чтобы не выделяться от остальных?
- Не надо, - посоветовал я. - Ты поступай так, как положено офицеру, принимающему парад - он же и в нашу честь проводится: при встрече знамени и прохождения парадных «коробочек» отдавай честь, приложив правую руку к козырьку фуражки...
- Я так и думал, - успокоено согласился Иван.
Собственно с выноса Боевого знамени и начались торжества. Начались в чисто уставном стиле-трижды полк в лице парадных «коробочек» представлялся своим начальникам в соответствующей субординации последовательности: начальник штаба - своему командиру, командир полка - командиру авиадивизии, а тот - командующему Воздушной армией. На трижды прозвучавшие приветствия «Здравствуйте, товарищи!» «коробочки» громогласно провозглашали: «Здра-а-вия жела-а-ем, това-а-рищ полковник (генерал)!..». Трижды они поздравлялись с 60-летним юбилеем полка, на что также трижды отвечали троекратными гулкими раскатами: «Ур-р-р-а-а!» - «Ур-р-р-а-а!» -«Ур-р-р-а-а!».
Потом состоялся митинг, открытый полковником Горловым, который кратко осветил славный путь полка, пройденный им с 1 июня 1938 года по то же число года сегодняшнего. Выделил основные памятные вехи этого пути, обозначенные боевыми полетами полка в небесах Монголии, Финляндии и Ирана, Сталинграда, Крыма и Кавказа, Курска и Белгорода, Прибалтики и Польши, фашистской Германии с ее мощными цитаделями - Кенигсбергом и Данцигом, последнего оплота гитлеризма - Берлина. Отметил, что полковые экипажи бомбардировщиков ДБ-3, Ил-4, Ту-2 достойно выполняли боевые задачи, проявляя при этом невиданное мужество и героизм, за что полк был удостоен награждения орденом Кутузова и присвоения почетного наименования «Берлинский». И что в послевоенные годы личный состав полка не менее достойно выполнял возлагаемые на него задания: осваивал новые самолеты, участвовал в учениях, выполнял правительственные спецзадания.
В заключение он выразил убеждение в том, что полк и впредь будет вести напряженную работу по совершенствованию летного мастерства, укреплению воинской дисциплины, качественному обслуживанию авиатехники.
И еще были выступающие, связанные тесными служебными узами с нелегкой судьбой полка. Среди них генералы, один из которых - отставник, занимающий не последнюю должность в администрации города, ветераны и офицеры полка.
.jpg)
Старательно чеканят ровные ряды «коробочки» сегодняшних наших однополчан, молодых, стройных, мужественных
В их выступлениях звучали добрые слова в адрес личного состава полка, самоотверженная деятельность которого способствовала выполнению специальных, в том числе и боевых, заданий, а также памятной «эпопеи», иначе это не назовешь, перемещения полка из Прибалтики в Оренбуржье. Подчеркивалось, что последняя «акция» потребовала неимоверных усилий командования полка, его штаба и служб. В кратчайший срок, в тяжелейших организационных, экономических и социальных условиях надо было успешно осуществить перебазирование сложного полкового хозяйства, личного состава, офицерских семей; обустроиться на новом месте, наладить нормальную будничную жизнь полка - внутреннюю службу, учебно-боевую подготовку, чтобы выполнять поставленные высшим командованием задачи.
.jpg)
У трибуны - живая история полка (слева направо): Бузинер А. П., Данюшевский СБ., Масленникова М.И., Салова Е.И., Климас Г.А., Салов В.Г., Масленников Б.Н., представительница ивановского «Меланжа» Панкова М.С., Игонин И.Г., Марчукова Е.В., Марчуков Д.И.
И, конечно, почти каждое выступление завершалось поздравлением личного состава полка с его шестидесятилетним юбилеем, пожеланием успешных взлетов и посадок летным экипажам. В наш - фронтовых однополчан - адрес тоже добрые пожелания слышались.
- Дорогие фронтовые друзья, дорогие однополчане, боевые подруги, члены офицерских семей! Разрешите поздравить вас всех, весь личный состав 117-го Берлинского ордена Кутузова военно-транспортного авиаполка со знаменательной датой!.. - такими словами начал свое выступление представитель нашего ветеранского сообщества Алексей Погодин.
Не вдаваясь в описания боевого пути полка, он затронул некоторые памятные детали его ратных дел. Сказал о том, что в боевых буднях полка было всякое - и радость побед, и горечь утрат боевых друзей. Цифрами подтвердил последнее: за четыре месяца летне-осенних воздушных баталий 1943 года полк потерял 40 экипажей. Целых четыре эскадрильи! Коснулся воздушных сражений 1945 года, эффективных боевых вылетов полковых эскадрилий на позиции противника в Прибалтике, Кенигсберге и, особенно, в Берлине.
- Удачными вылетами на Берлин полк обязан высокому летному мастерству и умению возглавлять полковые группы самолетов присутствующего здесь полковника Салова Василия Геннадьевича... - Алексей Иванович замолчал, последние его слова вызвали бурю аплодисментов всех присутствующих на плацу, заставили встать самого Василия Геннадьевича и всех нас...
Автору этих строк были небезразличны раздавшиеся аплодисменты: как-никак, а ему, мне то есть, ведь доводилось, некоторым образом, быть близким соучастником Василия Геннадьевича в тех вылетах - самолет Ту-2 № 5, «пятерка», в экипаже которого я летал штурманом, всегда держался впритирку, справа от самолета саловской «двойки».
После того, как стихли аплодисменты, наш представитель, продолжая выступление, затронул тему причастности полка к войне с Японией. Тогда, пояснил он, в июле-августе 1945 года, полк совершил «небольшой» перелет из-под Берлина на аэродром в районе Читы. Затем, кратковременно «завернув» к гобийским отрогам Большого Хингана на территории Монголии и нанеся несколько мощных бомбовых ударов по стратегическим коммуникациям Квантунской армии, завершил свой «вояж» на Сахалине. Завершил, без потерь преодолев впечатляющее расстояние, равное примерно половине длины малого круга нашей планеты по параллели, близкой к 55 градусам северной широты. Страны Восточной Европы, европейская часть нашей страны, Сибирь, Забайкалье, Маньчжурия и Дальний Восток оставались позади наших Ту-2...
- Авиаполк наш 117-й, Берлинский, ордена Кутузова живет и здравствует, несмотря ни на что. И пусть здравствует многие лета!
Желаю вам всем, дорогие однополчане, крепкого здоровья, личного и семейного счастья, успехов во всех делах ваших!
Слава вам, дорогие защитники российского неба! — такими знаменательными словами завершил свое эмоциональное выступление председатель Совета фронтовых ветеранов полка.
Митинг закончился. Мы - в ожидании начала полкового парада. Ожидания взволнованно-нетерпеливого: это ж кусочек истории полка, завершающий его шестидесятилетие, продефилирует перед нами в виде парадных «коробочек», торжественным маршем пройдут сменившие нас молодые защитники российского неба. Пройдут, как только прозвучит команда: «Полк, смирно! К торжественному маршу...»
...И вот - раздалась она, такая команда. По ее заключительно исполнительной части - «Марш!» - грянул парадный марш, и одновременно мы услышали четкие и гулкие звуки - то печатали шаг полковые «коробочки».
Ну, что мы, старые вояки, чувствовали, «принимая» этот юбилейный парад однополчан? О подобных чувствах когда-то было сказано: «Сердцу воина отрада - гром военного парада.» Вот такая отрада, своеобразное чувство радости, как у взрослых людей к своим детям и внукам, когда у тех что-то хорошее получается, охватили нас: ведь те, кто сейчас старательно чеканят шаги по плацу, выдерживая заданный оркестром ритм, соблюдая равнение и все, предусмотренные Строевым уставом для такого торжества «артикулы», по возрасту и принадлежности к авиации в самом деле могут считаться нашими детьми и внуками, наследниками и преемниками.
Отсюда - и чувство отрады к ним.
...Мы - я и моя супруга - испытывали аналогичное чувство отрады по отношению к внучке Даше, когда предоставлялась возможность увидеть ее, выступающей в составе Новосибирского детского музыкально-театрального ансамбля «Smile» (Улыбка). Внимательно следили за ее «чувством сцены», движениями, жестикуляцией и мимикой, грацией в танцевальных эпизодах. Затем, как смотрится ее «театральное» одеяние. Впрочем, претензий к ее нарядам у нас, как правило, не возникало: ведь девочке в тринадцать лет «какая шляпка не пристала!» Нас безмерно радовали ее «сценические» удачи и неподдельно огорчали даже незначительные случайные оплошности на сцене.
Так же внимательно всматривался я в ровные ряды «коробочек». Получал явное удовольствие от строевой выправки своих однополчан. Думал: вот они, достойные хранители наших боевых традиций - молодые, стройные, мужественные. Им любые задачи по плечу...
А вот некоторая несуразность в их парадных реквизитах огорчала: парадные ремни - лишь у пяти-шести старших офицеров, да и те без положенных к ним кортиков; белые перчатки - тоже наперечет, отсутствует даже у знаменосцев и его ассистентов; фуражки - разнофасонные, пестрящие разномастием тулей, околышей и эмблем. К тому же, крайний дефицит парадного одеяния продемонстрировал один из участников парада: он маршировал, выделяясь на сине-голубом фоне «коробочек» белым кителем. И, надо полагать, чувствовал себя несколько неловко - как белая ворона среди своих обычных сородичей, тем самым опровергая утверждение римского поэта Ювенала в его «Седьмой сатире» еще в середине I века нашей эры, что «Впрочем, счастливец такой реже белой вороны бывает». Бывает все-таки, получается. В XX веке той же эры бывает, в Российских ВВС бывает...
Да... И здесь, оказывается, сказывается «забота» об армии Российской самых высоких гражданских и военных инстанций и чинов, вплоть до Верховного Главнокомандующего.
...И еще одно подсознательно-памятное чувство-видение возбудили во мне стройные ряды полковых «коробочек». В памяти возникла динамическая картина военного парада на главной площади города Чкалова, как тогда именовался Оренбург, 1 мая 1941 года, в котором участвовали десятирядные курсантские «коробочки» нашего училища.
Я увидел себя в замыкающей, по причине невысокого роста, шеренге одной из таких «коробочек». Увидел молоденьким курсантом, старательно выдерживающим все параметры парадного движения — это же первый в моей курсантской жизни военный парад! Вижу, как усердно соблюдаю равнение - кошусь глазами вправо, в грудь четвертого человека, считая себя первым. И прямо-таки явственно, будто это сейчас происходит, ощущаю свои строевые шаги: с высоты двадцати уставных сантиметров резко и твердо «вбиваю» ступни ног, обутых в ярко начищенные «кирзачи», оттягивая вперед их носки. Под левую ногу - как учили - выполняю исполнительные команды. И в самый ответственный момент, когда наши «коробочки» приближались к трибуне, заполненной высокими военными и гражданскими чинами, и когда нам предписывалось соответствующей командой перевести карабины из положения «на плечо» в положение «на руку», удачно, как и остальные курсанты, выполняю этот непростой прием: прижимаю свое оружие, номер которого помнил как свое имя, к правому боку и удерживаю его так, что штык оказывается в одной вертикальной плоскости с моим правым глазом на высоте вытянутой шеи, но не касается плеча курсанта, занимающего такую же позицию впереди меня в предпоследней шеренге...
А память, неизменная моя вторая сущность, продолжает порождать новые картины, навеянные зрелищем юбилейного парада.
...Вот мы, довольные - не подкачали! - стоголосо заливаясь песней-маршем о том, что «мы рождены, чтоб сказку сделать былью», что «нам разум дал стальные руки-крылья» и вообще «все выше, и выше, и выше», возвращаемся в училище. Возвращаемся, вызывая неподдельный интерес у праздничных горожан и восхищенные взгляды чкаловских ребятишек. И — неудивительно. Мы же - чкаловцы, преемники великого летчика, имя которого в то время особо высоко почиталось. И выглядим отменно. Вон как блестят на солнце шеренговые «гребенки» штыков наших карабинов! Как голубеют курсантские петлицы и отливают серебром нарукавные авиационные эмблемы, в центре которых пламенеют красные капли-звездочки! Мы и сами своими атрибутами непомерно гордимся, а что говорить о мальчишках...
Но вот мы и «дома». Перед фронтом курсантских «коробочек» - начальник училища полковник Гребнев.
- Сегодняшний парад, - он удовлетворенно оглядывает курсантские ряды, - по существу явился экзаменом на зрелость, товарищи курсанты, вашей строевой подготовки. И вы этот экзамен достойно выдержали.
Он помолчал. Затем, приложив правую руку к козырьку фуражки, с некоторой торжественностью в голосе продолжал:
- Всем участникам парада объявляю благодарность!
- Служим Советскому Союзу! - радостно громогласно откликнулся на поощрение курсантский строй.
- И еще, — заключил полковник. — Всем свободным от нарядов курсантам после обеда разрешаю увольнение в город до двадцати четырех ноль-ноль. Это поощрение вам не столько за отличие на параде, сколько за потрату вами сил, пота и времени на подготовку к нему на этом вот училищном плацу...
Плац... Училищный плац... Ворвавшиеся в память эти два слова «Училищный плац» вызвали в моем сознании необъяснимую реакцию: в нем сразу что-то - раз! - и выключилось. Я вроде как очнулся от видений курсантского прошлого и возвратился в реальную жизнь, успев даже увидеть, как под звучную маршевую мелодию своих труб и барабана перед нами печатает шаги военный оркестр.
...Плац... Плац моего штурманского училища, в свое время исхоженный мною вдоль, поперек и даже по кругу - таким манером маршировали учебные отделения и отряды нашей 1-й «придворной» эскадрильи на предусмотренных распорядком курсантского дня вечерних прогулках. Уж больно похож тот плац на вот этот — сегодняшний полковой плац.
Я повторно тщательно оглядываю окружающие плац характерные ориентиры, приметы. Исходный ориентир - главное здание полка, его штаб. Оно, мною уже упомянутое, слева от меня. Так. Слева же, рядом с четырехэтажной пристройкой к главному зданию - небольшой трехэтажный флигель. Прямо-таки копия того флигеля на училищном дворе, второй и третий этажи которого занимали курсантские казармы нашей эскадрильи. Во-о-он с того, прикинул я, окна на третьем этаже просматривался авиационный полигон с его целями, выделяющимися белыми кругами и крестами на фоне темно-коричневой оренбургской степи. И через то окно мы нередко наблюдали за взрывами практических бомб, на наших глазах сбрасываемых неизвестными нам экипажами самолетов Р-5 и ТБ-3. По-штурмански радовались, если взрывы бомб оказывались в кругу. И тоже по-штурмански определяли причины неудачных действий неизвестных нам штурманов, когда сброшенные ими бомбы разрывались далеко от цели...
Так... А справа от меня - проходная. Расположена она как и там, на училищном плацу. На той проходной мне приходилось дежурить: при необходимости вручную открывать и закрывать ворота, чистоту наводить и блюсти ее вокруг проходной и поодаль от нее, осуществлять пропускной режим. Последнюю обязанность дежурного наряда мы иногда нарушали - не требовали пропусков от известных нам командиров, служащих училища, закрывали глаза на «происки» неуемных самовольщиков, полагая, что не тяжкое же преступление совершит курсантик, если на два-три часика к своей любимой девчонке сбегает... И я вот таким образом бегал - дело-то молодое... Хотя за такой проступок тогда 10 суток гауптвахты полагалось за первую «самоволку» и штрафной батальон за повторную. Но - рисковали, бегали...
Нет, все-таки здесь - место базирования моего бывшего училища!
Ну, не может же быть такого, абсолютно тождественного, совпадения одних и тех же ориентиров, множества одинаковых примет для различных, скажем, объектов! Даже военных!
- Товарищи ветераны, пройдемте к штабу полка, — сразу же по окончании парада обратился к нам находящийся вблизи трибуны наш «куратор» майор Быстрое. - Там, около постамента с историческим МиГ-17, на котором, говорят, летал Юрий Гагарин, предполагается памятное фотографирование.
Что ж - пошли. И тут произошла некая «реорганизация» нашей довольно сплоченной группы: Василия Геннадьевича «отделили» от нас и окружили полковые ветераны послевоенных поколений, как оказалось, бывшие его курсанты. Приветствия, поздравления с короткими возгласами-воспоминаниями: «А помните?..», «Не забуду выпускной полет...», «Вы из меня летчика сделали...» и другие сумбурно выраженные знаки внимания по отношению к нашему Старейшине прямо-таки оглушили его. Он, не в состояние должным образом отреагировать на кипучее радушие каждого из своих воспитанников, успевал лишь оторопело поворачиваться от одного к другому и отвечать им - одним взаимным рукопожатием, а с наиболее импульсивными «натурами» даже обниматься. Однако вскоре нашим Василием Геннадьевичем «овладела», оттеснив от него полковых ветеранов, «когорточка» авиационных генералов, становление которых в свое время «на крыло» не обошлось без участия бывшего командира учебных авиаполков Балашовского летного училища полковника Салова.
...Мы шествуем, находясь в превосходном настроении от всего того, что успели прочувствовать за пару часов пребывания в полку: радушного отношения к нам всех тех, с кем мы встречались, порадовавшего наши сердца зрелища полкового парада, очарования южного летнего утра. И - от предчувствия непредсказуемо-загадочных мгновений, минут и часов, что нас ожидали в этот знаменательный для полка и нас праздничный день.
А я нервничаю, неустанно кручу головой, надеясь в ходе движения обнаружить достоверные приметы, подтверждающие почти стопроцентную мою уверенность в том, что в 1941 году на этой территории располагалась моя первая военная альма-матер. Так сказать, окончательно определиться относительно этой загадочной «Тегга incognita» (неизвестная земля).
Так... Вот справа, параллельно линии фасада величественного здания штаба, к которому мы приближаемся, тянется изящная, верно, каслинского литья, фасонная, как у ленинградского Летнего сада, ограда. Осталась точь-в-точь такой, какой была тогда. Разве это не верная примета!
Подходим к центральному входу здания. И вот здесь я просто остолбенел, понял, что не ошибся, кричу, как ненормальный:
- Ребята! Это ж мое штурманское училище! Смотрите, вот они - готического стиля окна, вот они — белоснежные колонны, попарно обрамляющие вход в здание, а выше переходящие в резные столбы, заканчивающиеся фигурной стрельчатой аркой и ажурной со сложным орнаментом башенкой с устремленным ввысь шпилем. Это все ведь мне знакомо с далекого сорок первого года!..
.jpg)
В дни 60-летнего юбилея полка (слева направо): сидят - Салова Е.И., Марчукова Е.В., Бузинер А.П., представительницы ивановского «Меланжа», Масленикова М.И., Данюшевский СБ., Марчуков Д.И.; стоят - Игонин И Г , Погодин А.И., Масленников Б.Н., Салов В.Г, Климас ГА., представитель ивановского «Меланжа»
И хотя супруга дергает меня за рукав - «Что ты кричишь, тише», - не успокаиваюсь и продолжаю, правда, не так громко:
- А вот здесь, - указываю где, - по бокам входных дверей, около колонн, вместо вот этих бетонных урн-цветочниц, красовались закрепленные вертикально на стабилизаторах две тысячные фугаски...
Как был воспринят окружающими мой ностальгический «крик» души, выяснить не удалось, поскольку всю нашу ветеранскую группу пригласили на то самое памятное фотографирование, о котором нам говорил майор Быстров.
Полковым дизайнерам удалось подыскать неплохую площадку для фотографирования и осуществить многоплановую ее компоновку. На переднем плане площадки установили «шеренгу» стульев, предназначенных фотографируемым. Второй план оказался знаменным - там развевались пурпурные Боевое знамя полка и полковой Вымпел МО СССР, при которых вахту несла знаменная группа. Свою позицию на третьем, завершающим, плане занимал легендарный МиГ-17, как бы осеняя своими могучими крыльями все, что располагалось перед ним. По бокам этого трехпланья красовались кроны развесистых елей и белоствольных березок, чьи густые зелени светлели отблесками летнего солнца.
.jpg)
В наши дни 65-летнего юбилея полка - июль 2003 года (слева направо): Федоров Х.И., Климас Г.А., Погодин А.И., Масленников Б.Н. «Сужается круг прошагавших дорогами прошлой войны, прощаемся с ними все чаще...»
Вот на фоне такой композиции и чудесного многоцветья, в которых все же преобладали авиационные приоритеты, полковые умельцы фиксировали разнообразные группы ветеранов своими фотоаппаратами.
Главными «объектами» фотографирования оказались представители нашей ветеранской группы в различных сочетаниях. Вначале была сфотографирована вся группа - пятнадцать человек - целиком. Затем «запечатлению» подверглись наши «мужики», те, кто был непосредственно связан с боевой работой полка. Почему-то получилось так, что в нашей компании отсутствовала Ася Бузинер, в войну готовившая радиооборудование наших Ту-2 ко многим боевым вылетам. Жаль...
.jpg)
Масленников Б.Н., 1965 год
И - пошло-поехало: мы фотографировались с авиационным генералитетом, с командованием полка, с его ветеранами...
Чаще всего перед объективами фотоаппаратов приходилось пребывать Василию Геннадьевичу - многочисленные его воспитанники считали за честь сфотографироваться рядом со своим наставником.
...В середине процесса непрерывного фотографирования у меня появилось желание иметь фото нашего Старейшины в окружении его бывших курсантов, ставших генералами. Мне, и не только мне, казалось, что таким снимком однополчанам можно бы было гордиться.
Подошел я к одному из генералов. Принял, как положено, строевую стойку.
- Полковник в отставке Масленников, - докладываю. — Разрешите обратиться?..
- Какой разговор! - доброжелательно учтиво отозвался тот. - Конечно, обращайтесь...
- Мы заметили, - говорю, - как вы и ваши сослуживцы-генералы уважительно общались с Василием Геннадьевичем, называли его своим учителем. Нам, его фронтовым однополчанам, хотелось бы иметь фото, на котором были бы он - полковник и вы, его ученики - генералы. В нашей армии едва ли найдется еще такой не просто командир-наставник, а командир-воспитатель летчиков-генералов. И этот командир - наш однополчанин. Лестно же иметь подтверждение этому в виде снимка.
- Нет проблем! - заверяет генерал. - Будет сделано...
И выполнил свое обещание. Договорился со своим небольшим генеральским кругом, с Василием Геннадьевичем...
Мы с завидным интересом следили за формированием генеральской группы. А как только входящие в нее «субъекты» расположились на стульях и приобрели статус «объектов» для фотографирования - удивились, рты пораскрыли: вот это да!..
Сидят: Салов - в центре, с одной его стороны - три генерала, а с другой - два генерала и... моя Мария Ивановна... Так и сфотографировались.
Потом супруга мне объяснила: «А меня вон тот генерал, - указала на генерала, к которому я обращался, - прихватил. «Попрошу, - говорит, - с нами сфотографироваться: и нам приятно будет с фронтовичкой на равных расположиться, и снимок лучше получится - симметрия будет соблюдена...»».
Посетили мы и авиационный музей, расположенный в здании почему-то расформированного старейшего военно-авиационного училища, воспитанники которого известны всему миру. «Проникли» в его «нутро» через массивную филенчатую дверь. И - сразу же душа моя возликовала. А как же! Перед моими глазами на каждом шагу возникали приметы, подводящие окончательную черту под сомнением относительно принадлежности здания в начале военных лет: именно здесь было мое штурманское училище - это однозначно! О чем я, несмотря на постоянные - «Не надрывайся так, спокойнее...» - увещевания моей подруги жизни, громогласно оповещал окружающих.
А начались мои объяснения сразу же, как только мы очутились на лестничной площадке первого этажа: ностальгическая информация, десятки лет таившаяся, как магма в недрах вулкана, в самых дальних уголках памяти, почти самопроизвольно неудержимо извергалась из моих уст.
- Вон там, - ворочая головой и оживленно жестикулируя, возбужденно «вещал» я, - слева по коридору была приемная начальника училища... Справа - класс бомбометания. Там иронического характера преподаватель старший лейтенант Логинов выпестовал из нас неплохих бомбардиров... А вот по этим лестничным ступенькам мы спускались вниз и через просторное подвальное помещение с множеством арочных опорных колонн проходили в соседнее здание, где располагались курсантские казармы...
На площадке второго этажа я еще больше воодушевился:
- Вот здесь, - почти кричу, - где арочный проем заложен кирпичом, был вход в курсантскую столовую... А по его сторонам - большущие портреты одних из первых дважды Героев Советского Союза генерал-лейтенантов авиации Кравченко и Денисова...
Последнего мне даже посчастливилось видеть вблизи в декабре 1941 года, когда в нашем училище проводились сборы начальников учебных заведений ВВС. А меня назначили одним из постоянных дневальных при помещении, в котором эти начальники - полковники и генералы - проживали.
Для нас, конечно, самым привлекательным из всех начальников был генерал Денисов.
А в памяти, моем внутреннем «телевизионном экране», опять замелькали кадры далекого прошлого, на этот раз - того самого дневальства.
Я, вытянувшись в строевой стойке, безмолвно восхищенно наблюдаю за полковниками и генералами, временами появляющимися в моем поле зрения. Такого «парада» высочайших, по моему разумению, военных чинов мне видеть еще не приходилось. Для нас, курсантов, царем и богом был даже лейтенант-помощник командира эскадрильи по строевой части. А тут - полковники и генералы, впервые мною увиденные.
Эти высокопоставленные начальники, очевидно, замечали мое, да и остальных дневальных, отношение к ним. Возможно, и поэтому нас не чурались, в вечерне-ночное время частенько подходили к нам и ко мне, конечно, беседовали, по-житейски интересовались, как учеба идет, как летается, где и как живут родители, какие планы на будущее... Иногда в их вопросах и рассуждениях проскальзывали нотки озабоченности - война ж страшенная полыхает! - желание как-то расслабиться, душу облегчить.
А одной глубокой ночью подходит ко мне генерал Денисов, не спалось ему, наверно, и выкладывает на тумбочку непременный атрибут рабочего места дневальных - пакет с копченой колбасой.
- Вот, - говорит, - полакомьтесь вместе со своими друзьями-товарищами... На курсантском-то столе ныне, надо думать, не до разносолов... А мне и моей генеральской нормы достаточно...
Растерялся я, слова не могу сказать: герой, знаменитый воздушный ас, и так душевно, по-простому, с обычным курсантиком разговаривает, заботится...
На всю жизнь запомнился мне генерал Денисов. Потому-то так и воодушевился я, вспомнив о его портрете, когда-то украшавшем интерьер перед входом в курсантскую столовую.
Различные впечатления производили на меня короткие «контакты» с этими умудренными жизненным и авиационным опытом людьми. Иногда -недоуменные...
Как-то один из них, полковник, в разговоре со мной полюбопытствовал о моем самом большом желании.
- На фронт поскорее бы, товарищ полковник, - без колебаний высказал я свою заветную мечту. - Уже два месяца, как обучение закончил, а все маюсь здесь не то на курсантском, не то на красноармейском положении.
- Э-эх, молодо-зелено... - вздохнул полковник. - Война ведь идет, дорогой, там - не учебные полеты, там самолеты сбивают, экипажи гибнут...
- Так вам, товарищ полковник, - парирую я, - тоже, наверно, не терпится в небе войны отличиться?
- Терпится... - задумчиво склонив голову, проговорил тот. - Терпится потому, что там, в небе войны, мне, «старперу», делать нечего - укатали сивку крутые годы...
- А что такое «старпер»? - удивленно спрашиваю. - Никогда не слышал такого необычного словосочетания.
Развеселила полковника наивность моего вопроса. До слез он расхохотался. Прокашливаясь и вытирая повлажневшие от слез глаза, пояснил:
- «Старпер», сынок, означает просто-напросто «старый пер...н»...
Мне стало как-то неудобно: заслуженный командир, большой начальник, в чьих руках судьбы многих людей, и - так о себе... А что же о своих подчиненных он может подумать?..
...Когда мы приближались к авиационному музею, занимающему часть третьего этажа здания, то мой ностальгический пыл воспоминаний о курсантском прошлом несколько поугас. Поэтому, оглядывая анфиладу небольших комнате музейными экспонатами, я ограничился лишь констатацией факта: «А здесь располагался цикл СЭЦ*, деятельности которого тогда придавалось большое значение».
Музей достался полку в наследство от прежнего хозяина - коллектива училища, и, естественно, его экспозиция отражала большой и славный путь этого учебного заведения Советских ВВС. Выпускниками училища были Юрий Алексеевич Гагарин, прославивший Родину своим первым в мире космическим полетом, Валерий Павлович Чкалов - освоением сверхдальних, по меркам тридцатых годов, арктических перелетов, и многие другие воздушные асы, совершавшие героические подвиги, сражаясь с иноземными захватчиками в грозных небесах навязанных Советскому Союзу войн.
Экспонатов в музее было не так уж и много. Но они, любовно подобранные и красочно оформленные, наглядно свидетельствовали о не самом легком пути училища, самоотверженном труде его коллектива, о жизни и замечательной деятельности его воспитанников.
Тут были макеты многих самолетов, бюсты и портреты выдающихся питомцев училища, фотографии различных периодов их жизни от детских лет до сложнейших перипетий, связанных с освоением новой техники, выполнением знаменательных специальных заданий, боевыми действиями. Были и копии всевозможных документов и писем. Стены музея украшали различные стенды; красочные карты-макеты чкаловских маршрутов: «Москва - Земля Франца Иосифа - Камчатка - остров Удд», «Москва - Северный Полюс - Ванкувер»; полотна с изображением стремительных полетов гагаринского космического корабля «Восход»; пикирующего на вражеские позиции бомбардировщика Пе-2, штурвал которого послушно повиновался умелым рукам летчика — генерала Ивана Семеновича Полбина, окончившего училище еще в 1931 году. Последнего, командира авиационного корпуса, соратники за глаза именовали «Покрышкиным» бомбардировочной авиации - настолько много он разработал и внедрил в практику боевых действий самолетов Пе-2 эффективных тактических приемов бомбометания с пикирования.
Кстати, его имя было присвоено этому учебному заведению: «Оренбургское высшее военное авиационное училище летчиков имени И.С. Полбина» - вот так оно именовалось до своего расформирования...
Нашлось в музее местечко и для показа фронтовых будней нашего 6-го авиаполка: на небольшом стенде несколько фотографий военного времени, в том числе касающихся памятного бомбового удара наших Ту-2 по центру Берлина 25 апреля 1945 года.
- А что ж, - спрашиваю у находящегося с нами майора Быстрова, - уникальные, можно сказать, полковые экспонаты из шяуляйского полкового музея здесь не разместили?
- Да, знаете ли... - смущенно отвечает тот. - В том здании, где музей находился, случился пожар... Как раз тогда мы были вынуждены в срочном порядке Шяуляй покинуть... Ничего спасти не удалось...
Что ж — прискорбно... Сгорел музей, его здание... Здание, памятное однополчанам тем, что в конце сорок четвертого - начале сорок пятого годов в нем офицеры полка размещались... Получилось прямо-таки по Козьме Пруткову: «Что имеем, не храним, потерявши, плачем».
...Нашему поколению в какой-то степени были известны знаменательные свершения воспитанников Оренбургского училища летчиков - они происходили на наших глазах, мы были современниками героев этих событий. Может быть, поэтому, а возможно, еще и потому, что увиденные музейные экспонаты всколыхнули в моей памяти образы, будем говорить, тех оренбуржцев, кого здесь, в этом училище, «ставили на крыло» и кто из них в определенной ипостаси мне был известен.
А вспомнились мне трое из них.
Это - мой фронтовой однополчанин, дважды Герой Советского Союза генерал Евгений Петрович Федоров, наносивший сокрушительные бомбовые удары по врагу в Финскую и Великую Отечественную войны.
Это - Герой Советского Союза Прутков Степан Дмитриевич, в Великую Отечественную командир штурмового авиаполка, а в начале пятидесятых годов - начальник Краснознаменной военно-воздушной академии (КВВА). Памятен он мне своими автографами, поставленными им в 1953 году, в трех моих документах:
- в поздравлении о присвоении воинского звания «майор»;
- в дипломе № 766324 об окончании академии;
- в удостоверении о выдаче академического знака, на котором серебром по белой эмали значилась аббревиатура «КВВА».
Между прочим, в последующие годы аббревиатура наименований академий на академических знаках уже отсутствовала. Очевидно, государство экономило драгоценный металл...
И это, наконец, мой однокашник по академии, Толя - Анатолий Иванович Шмаков, сумевший за неполный год - он на фронт попал в середине 1944 года - заслужить звание Героя Советского Союза. Так Родина отметила его бесстрашные штурмовки вражеских позиций на легендарном самолете-трудяге Ил-2.
А потом состоялось торжественное собрание в гарнизонном Доме офицеров. Собственно говоря, это было не обычное юбилейное мероприятие, а своеобразное шоу, включающее в себя и черты неизбежной, в таких случаях, официальности. Например, при отсутствии на сцене зала привычного президиума торжество все-таки происходило под сенью официальных Боевого знамени полка и полкового Вымпела МО СССР, при которых в почетном карауле пребывала все та же знаменная группа. Или, хотя и не было официального доклада, но произносились добрые слова в адрес полковых ветеранов, отмечались славные дела личного состава в успешном осуществлении полком боевых, специальных и учебно-боевых заданий...
Поэтому торжество происходило совершенно неординарно - в положенный ему по «статусу» официоз вкраплялись музыкально-эстетические фрагменты: хореографические сценки сменялись короткими выступлениями ветеранов, песни женского ансамбля «Раздолье» - процедурой вручения подарков, чтение праздничного приказа - бравурными звуками духового оркестра, вручение от общественности города полку юбилейного торта - огненными танцами...
Однако обо всем по порядку.
...Мы, овеваемые ветром приветственных аплодисментов и громом «Марша о Встречном» в исполнении духового оркестра, проследовали в почти полностью заполненный зрительный зал Дома офицеров. И сразу же заняли предоставленный нашей группе почетный первый ряд его стульев. Даже приглашенный на празднество генералитет оказался позади нас.
Настроение - приподнятое, праздничное: нетерпеливо ожидаем - что за зрелище развернется перед нами через считанные минуты?..
Впрочем, вскоре эти минуты истекли. Раздались звонкие звуки духового оркестра, и перед почтительно поднявшимися в торжественном молчании присутствующими в зале промаршировала, высоко вздымая полковые Боевое знамя и Вымпел, знаменная группа, которая и установила эти воинские символы полка в заранее приготовленном месте.
И торжество началось.
Началось оно минутой молчания - так собравшиеся в зале почтили память ушедших из жизни однополчан многих поколений. И, в первую очередь, тех, кто «не вернулся из боя». Тех наших боевых друзей-товарищей, в честь которых проникновенный, наполненный сердечной болью голос великого барда России - Владимира Высоцкого, кого справедливо можно считать приобщенным к фронтовому братству, трепетно надрывно провозглашал:
«Кто-то скупо и четко отсчитал нам часы
Нашей жизни короткой, как бетон, полосы.
И на ней - кто разбился, кто взлетел навсегда...
Ну, а я приземлился, а я приземлился — вот какая беда...»
Нас, фронтовых однополчан, до сих пор эта «беда» мучает: Мы ж тоже приземлились...
А затем аудиторией зала с первых же своих, душевных по отношению к юбилярам, слов овладела довольно симпатичная ведущая, или по-новому - «шоуменша». Она так артистично вела конферанс, объявляя чередующиеся номера праздничной программы, так искусно подбирала «ключики» к сердцам зрителей и устанавливала с ними невидимые взаимно-тесные контакты понимания, без чего нет настоящего артиста, что они чувствовали себя не просто зрителями, а настоящими участниками шоу-действа. Она сумела даже организовать из этих участников «шоу» многоголосый хор, исполнивший знаменитую во всем мире легендарную «Катюшу». А роль запевалы и дирижера того хора явочным порядком «забронировала» себе сама милая «шоуменша»...
А я ведь был однажды свидетелем интернационального, что ли, признания этой песни.
В 1949 году мне удалось добраться со своего «родного» Сахалина до пригорода Хабаровска, где тогда функционировал Центр по приему вступительных экзаменов от офицеров-дальневосточников, желающих получить высшее образование в военных академиях. Вблизи того Центра располагался лагерь японских военнопленных. И я, вместе с другими тогдашними абитуриентами, был очевидцем удивительного для всех нас зрелища: следуя на работу и возвращаясь с нее, стройные колонны военнопленных во главе с японскими же офицерами под охраной двух-трех советских солдат громко, старательно, с веселым задором распевали нашу «Катюшу» то в русском, то в японском звучании...
...Превосходное шоу породило в зрительном зале атмосферу всеобщей торжественности, доброжелательности и неподдельной радости. Каждый номер юбилейной программы воспринимался аудиторией с откровенным восхищением.
Да и невозможно было иначе относиться, например, к «стайке» стройных, как тростиночки, юных созданий, которые под ласкающую слух музыку своими удивительно красивыми - то плавными, то порывистыми - движениями и очаровательной жестикуляцией девичьих рук-крыльев создавали на сцене изумительно динамичную картину причудливого танца-полета невиданных, экзотических птиц. Или, когда та же хореографическая девичья группа проникновенно и упоительно-трогательно исполняла танец-балет, сопровождаемый звучанием специально аранжированной мелодией известной песни «Подмосковные вечера».
У меня, по крайней мере, эти хореографические этюды вызвали, кроме восхищения, две отличные друг от друга ассоциации.
Первая. Впечатление от последнего танца-балета и прозвучавшей при его исполнении мелодии возвратило меня в далекие, конца тридцатых годов, времена. Тогда мне, студенту Московского автодорожного института имени В.М. Молотова, не однажды доводилось ощущать чудесную природу Подмосковья: и тогда были «не слышны в саду даже шорохи», и речка Клязьма казалась «вся из лунного серебра», и песня иногда звучала так загадочно тихо, что временами чудилось, что она вроде бы «слышится и не слышится», и порой непонятно было, что в те «тихие вечера» таилось «на сердце у меня» - восемнадцати-, девятнадцатилетнего мальчишки...
И - вторая. Моя тринадцатилетняя внучка Даша, наверно, очень даже неплохо смотрелась бы в этих хореографических сценках.
С не меньшим вниманием воспринимали мы и выступления хорового ансамбля «Раздолье». Исполненные им, наряду с народными, песни Великой Отечественной войны - «Огонек», «В землянке», «В лесу прифронтовом» и многие другие перенесли нас в достопамятные фронтовые дни и ночи. Мелодичные, с лирическим порывом женские голоса напоминали многое из того, что нашему брату-фронтовику довелось испытать, увидеть, прочувствовать, осуществить, наконец, в те незабываемые времена.
И каждый из нас «слушал и молчал о чем-то дорогом» по-своему...
А перед моими глазами при звуках почти каждой строфы, если не строки, услышанных песен возникали определенные, извлеченные из дальних уголков памяти картины. То - как «вьется в тесной печурке огонь»... То - как не раз до смерти было гораздо меньше, чем «четыре шага». И как гармоника моего летчика Ивана Луценко в зимние 1943 - 1944 годов вечера играла «вьюге назло» в полковом клубе под Мосальском. То - картина моего вместе с полком, конечно, перелета из-под Берлина в Монголию на войну с японцами, когда я подумал, что «пускай судьба забросит нас далеко, пускай...» и, улетая с последнего, бывшего немецкого, фронтового аэродрома, «качнул серебряным крылом», крылом своего Ту-2 фронтовой подружке - сегодняшней моей жене. И как не раз и не два выпивал я что-то хмельное с друзьями-товарищами, но не за У-2, а «за наши славные» Ту-2. И картинка о том, какие мы были «парни бравые, бравые, бравые». Последнему, между прочим, доказательств не требуется - в молодости все парни, как правило, бравые...
Велика сила искусства... Подтверждение этой логичной аксиоме я нашел, взглянув случайно на сидевшего рядом, слева от меня, Ивана Игонина. Его задумчиво затуманенные умиленной дымкой глаза так увлеченно, не мигая, смотрели на милых представительниц ансамбля, такая непонятная загадочная улыбка блуждала по его взволнованному лицу, так увлеченно внимал он льющимся со сцены звукам, что казалось, ничто, кроме красивых женщин с их захватывающими и щемящими душу песнями, для него не существует...
Да-а... До такого экстаза дойти дано не всякому... Даже завидно...
Немного об официальных моментах юбилейного торжества, которые, как уже говорилось, периодически вкрапливались в музыкально-эстетические фрагменты праздничного шоу.
Это - вручение ветеранам подарков от имени командования полка и Воздушной армии, руководства Оренбургских районов - сегодняшних спонсоров полка и коллектива Ивановского меланжевого комбината - самого старейшего шефа полка во всех его ипостасях. А подарки вручали соответствующие полномочные представители этих организаций: командир полка, командующий Воздушной армии, мэры Оренбургских районов и председатель Совета ветеранов Ивановского меланжевого комбината Мария Степановна Панкова.
Это - преподнесение полку юбилейного торта делегацией общественности города.
Это - зачтение праздничного приказа по полку, в котором в связи с его 60-летним юбилеем объявлялись поощрения наиболее отличившимся по службе офицерам и прапорщикам.
В течение достаточно приятной процедуры вручения подарков многие ветераны высказывали добрые слова в адрес личного состава полка, говорили о том, как самоотверженно этот слаженный коллектив преодолевал многочисленные, иногда неимоверные, трудности на своем славном пути. Подчеркивали, что полк всегда достойно разрешал самые сложные ситуации, выходил из них «со щитом». Говорили и о гордости своим полком, желали его личному составу всяческих успехов, чистого неба и мягких посадок.
Среди других прозвучал и голос представителя нашего ветеранского братства - Семена Данюшевского.
- Дорогие друзья! - кратко, с величайшим душевным подъемом обратился мудрый Семен Борисович к своим многочисленным однополчанам. - Спасибо вам большое за эту встречу! Мои вам и моих фронтовых друзей пожелания: чтобы вы все до нашего возраста дожили!.. Чтобы войны не было!.. Чтобы в свое время вас так же, как сегодня нас вы, встречало будущее поколение однополчан, и вы, как мы сейчас, радовались бы их успехам!.. Хорошо сказал Семен.
Общее оживление в зале вызвал эпизод вручения симпатичными красавицами оренбуржками огромного, мерцающего огоньками шестидесяти юбилейных свечек торта полку в лице его командира и предвкушения забавного зрелища традиционного гашения им тех самых свечек.
Я, наверно, как и многие другие ветераны, гадал: а сможет ли главный сегодняшний юбиляр одним махом, как положено, загасить кучу горящих свечек?
Но, надо полагать, поднаторевший не только в чисто военных, но и в прочих делах, Сергей Викторович не растерялся: он попросил посодействовать в предстоящем деянии нашего Алексея Ивановича Погодина. И, на удивление всем, два полковника - недаром, очевидно, они тысячи часов в воздухе провели - одним мощным взаимовстречным дуновением максимального запаса воздуха своих авиационных легких успешно выполнили поставленную перед ними достаточно мудреную задачу. Этим вызвали бурную овацию зала.
А передо мною опять возник появившийся с утра вопрос: так кого же, все-таки, своими манерами мне напоминает командир полка?..
Вечером состоялся праздничный банкет. И приближение его начала было связано с «торжественным» прибытием нашей группы к месту проведения этого всегда желанного мероприятия, доставляющего неподдельное удовольствие его участникам: можно расслабиться, вспомнить что-то и кого-то, музыку и песни послушать, пообщаться с однополчанами в неофициальной обстановке... Да мало ли чего еще возможно на банкете, к тому же - юбилейном...
Ну, а «торжественным» наше прибытие можно признать по двум причинам.
Во-первых, потому, что пока мы шествовали по направлению к «банкетному залу», то бишь к летной столовой, нашу группу сопровождали, как и везде в этот день, сплошные приветствия, восхищенные, вроде бы и ни к чему, взгляды и громкие аплодисменты.
А во-вторых, потому, что прямо при входе в этот празднично убранный зал нас ожидал сюрприз: делегация нарядно одетых красавиц с низким поклоном торжественно преподнесла главе нашего ветеранского братства Алексею Погодину хлеб-соль. А входящая в состав этой делегации уже известная нам «шоуменша», как потом оказалось, по совместительству и тамада банкета, приветствовала нас:
- От Оренбурга нашего, всех наших волостей, городов и весей Оренбургская земля приветствует вас, ветеранов Великой Отечественной войны!
А затем звонким напевным речитативом:
Лет до ста расти вам без старости. И плясать, и петь без усталости. Чтобы в доме вашем мир всегда стоял, На столе вашем хлеб всегда лежал. Чтобы счастье шло с четырех сторон - И примите вы наш земной поклон...
И - торжественно, громко:
- Счастья вам, здоровья и добра!..
Алексей Иванович ритуал приема хлеба-соли выполнил по самому высокому классу. И, растроганный такой торжественной встречей, даже расцеловал подвернувшихся под руку красавиц...
...Под звуки мелодичной музыки зал начал заполняться. Участники банкета рассаживались за тремя «шеренгами» праздничных столов, уже украшенных соблазнительными яствами и питьем. К торцу «шеренг» был примкнут небольшой элитный ряд столов, предназначенных для приглашенных генералов и почетных городских гостей. Образовалась оригинальная, напоминающая в плане букву «Ш» конфигурация основных «рабочих мест» банкета. Мы заняли места за столами первой «шеренги» этой буквы и оказались визави к заслуженным, но более молодым, ветеранам полка.
Почин собственно банкета обозначился короткой речью командира полка.
- Дорогие друзья! - обратился он к присутствующим в зале однополчанам и гостям полка. - Разрешите официальную часть нашей встречи считать закрытой, а неофициальную - открытой. Давайте мы с вами сразу условимся: на нашем вечере запрещается быть угрюмым, хмурым и неразговорчивым, а разрешается быть веселым, дружелюбным и обязательно улыбчивым...
Далее Сергей Викторович сказал, что сегодняшний юбилей полка был отмечен на достаточно высоком уровне. С удовлетворением отметил, что ветераны многих поколений получили возможность всеобщего общения. Выразил признательность Совету ветеранов полка и, особенно, ветеранам - участникам войны, которые смогли, несмотря на всевозможные невзгоды, найти пути и возможности прибыть на знаменательный юбилей.
От имени личного состава полка он еще раз поздравил ветеранов с полковым праздником, пожелал им здоровья, чистого неба, мягких посадок. И огромного долготерпения, всего-всего самого хорошего.
- С праздником вас, дорогие однополчане! - завершил он свое темпераментное выступление - прелюдию к банкету, как к таковому. - Прошу приступить к неофициальной части нашего юбилея!..
Я, пожалуй, с большим, чем другие, интересом обращал внимание на речь командира, на характерный и в какой-то степени уже знакомый стиль его общения с широким кругом людей, на виду у них. И вдруг, в середине его выступления, меня просто-напросто озарило - как сверкающая молния на фоне грозового неба, в голове мелькнула мысль: а ведь в такой же манере и тональности общался со своим окружением гусарский полковник из кинофильма «О бедном гусаре замолвите слово», роль которого превосходно сыграл известный артист Валентин Гафт.
Уф-ф... У меня как непомерная тяжесть с сердца свалилась: так вот на кого похож Сергей Викторович!..
А неофициальная часть юбилейного празднества-банкет-становился реальной действительностью, что мы непосредственно и ощущали.
Чего только не было на этом чудесном банкете! Звучали тосты, здравицы. Порождались воспоминания, иногда со слезами на глазах, раздавались любимые песни - вместе с благозвучным ансамблем «Раздолье» и без оного. Возникали открытые душевные разговоры между соседями по столам...
Повторилась, правда, в ограниченных масштабах, процедура вручения подарков, что, естественно, вызвало слова благодарности со стороны одариваемых...
Все это, довольно приятное и шумное действо, перемежалось с танцами и приватными, ностальгического плана беседами «тет-а-тет» ветеранских групп и группочек в укромных уголках обширной столовой. И происходило оно в атмосфере всеобщей раскованности, доброжелательности и, опять-таки, неподдельной радости от почти родственной близости однополчан многих поколений. А эту удивительную атмосферу умело создавала и поддерживала неуемная, опытная, привыкшая, очевидно, «крутиться» в таких непростых обстоятельствах тамада - наша «шоуменша» из Дома офицеров.
Само начало банкета традиционно ознаменовалось минутой молчания и чаркой чего-то хмельного, пригубленного присутствующими в память ушедших из жизни однополчан. После этого в зале воцарилась грустно-печальная тишина: большинство ветеранов наверняка вспомнили боевых друзей фронтовых, которые своей смертью, возможно, спасли жизни многих.
Правда, вскоре это грустное состояние ветеранского сообщества осталось, в основном, в глубине памяти тех, кто в грозном небе войны случайно оказался неубитым... Обстановка в зале мало-помалу нормализовалась, чему способствовало как пригубленное хмельное, так и общее душевное взаимопонимание. Банкет, во всех его замечательных проявлениях, продолжался...
В моем сознании и сейчас, когда пишутся эти строки, возникает красочная динамическая картина банкета. И снова возрождаются впечатления от всего там услышанного, увиденного, прочувствованного. Некоторые впечатления от того незабываемого празднества и его отдельные эпизоды запомнятся, очевидно, надолго.
Радовало, например, наши глаза переливающееся радугой многообразие цветов и разноцветье праздничных флажков и транспарантов. Неплохое впечатление производил праздничный зал, стены которого украшали панно и стенды юбилейного содержания. Среди последних был и близкий нашим сердцам стенд с поздравительными письмами наших фронтовых однополчан, состояние здоровья которых не позволило им провести вместе с нами этот знаменательный юбилей. Читали мы их поздравления, наполненные доброй завистью к нам, сумевшим «одолеть неодолимое» и добраться до Оренбурга и - будто по душам с боевыми друзьями пообщались...
Мало того, юбилейная тематика преобладала и в своего рода «минишедеврах» деятельной полковой прессы. Так, оригинально, с солидной долей острого авиационного юмора выглядело беспрецедентное ее, прессы, произведение -этикетка праздничной водочной бутылки. На этом литературно-художественном изделии дотошно и остроумно авторами были отражены соответствующие юбилею «реквизиты». В центре изображен удерживаемый надежными руками пилота штурвал самолета Ил-76, на котором указан возраст юбиляра 60 ЛЕТ; на остальной же площади — сообщения о том, что полк имеет «№ 117», что в этой бутылке «ВОДКА юбилейная особая», что именуется она, чисто по-авиационному, «ОТ ВИНТА»; а также информация о высочайшем качестве этого «изготовленного по старинным авиационно-техническим рецептам» напитка, некоторые рекомендации по его употреблению и многие другие интересные данные.
Необычно волнующее чувство вызвал у нас красочный по оформлению и достоверный по содержанию праздничный, посвященный юбилею полка, календарь, который был преподнесен каждому ветерану.
Он и озаглавлен: «Первого июля Берлинскому ордена Кутузова военно-транспортному авиационному полку 60 ЛЕТ». А далее, между разбросанными в продуманной асимметрии по листу календаря столбцами месяцев, месяцесловов на 1998-1999 годы, с перечислением чисел и дней недели - абзацы-вехи славного пути полка. Причем подлинность этих абзацев-вех подтверждалась фотоснимками.
Так, содержание абзацев, относящихся к боевым будням полка от начала июля 1938 года до победных 1945 года майских дней, иллюстрируется изображениями бомбардировщиков ДБ-3, Ил-4 и Ту-2, на которых экипажи полка «приближали, как могли» желанную Победу. И, между прочим, приблизили.
На фотографии 1942 года - экипаж самолета ДБ-3, очевидно, перед боевым вылетом. А на историческом снимке 25 апреля 1945 года - экипаж ведущего полковой группы майора Салова около своего Ту-2 - «двойке», после возвращения с последнего в Великую Отечественную войну успешного боевого вылета полка на бомбардировку центра Берлина. Небезынтересно, наверно, было Василию Геннадьевичу и Гене Климасу увидеть на этом фото себя в тот день, когда они были на 53 года моложе!
Фотографии же Ан-12 и Ил-76 в полете, а также снимки посадки десантников во чрево самолета и строевого смотра полка, стройные «коробочки» которого возглавляет полковник Горлов, свидетельствовали о достоверности тех абзацев календаря, которые отражают деятельность полка в послевоенные годы.
Хороший памятный подарок преподнесли нам однополчане...
Банкет пел и шумел. Звучала музыка, слышались мелодичные песни красавиц «Раздолья». Произносились общие и местного характера тосты с последующими минивозлияниями напитка «ОТ ВИНТА». Велись разговоры о том, что было, что есть и что может быть.
И за нашим столом велось благодатное общение. Вообще происходило то, что и должно происходить за праздничным столом между близкими по духу людьми.
И вдруг я слышу - чей-то голос произносит мою фамилию.
- Встань, про тебя говорят... - толкает меня в бок супруга. Я — в некотором недоумении... Поднялся...
- Борис Николаевич... - это, оказывается, тамада свои обязанности исполняет. - Много сил приложил, чтобы в своих рассказах подвиги однополчан прославить, боевую репутацию полка осветить...
И прочие лестные слова в мой адрес произносит... Даже как-то неудобно мне стало...
Еще не поняв, что к чему, я, как только тамада замолчала, посчитал необходимым высказать свою реакцию, что ли, на ее комплементарные слова.
- Я лишь, - говорю, - старался, как мог, на бумаге изложить то, что увидел, прочувствовал и испытал в боевых полетах в качестве рядового штурмана и что услышал от своих боевых друзей-товарищей. Изложил для того, чтобы дети и внуки наши знали бы, как их отцы и деды Победу добывали. И чтобы напомнить фронтовым однополчанам, как и какими делами наполнялись в войну наши дни и ночи, о чем они, надо думать, подзабыли...
А один из тех однополчан, кому полк обязан своей боевой славой, это вот мой сосед справа Василий Геннадьевич Салов, который умело и дерзко водил полковые эскадрильи Ту-2 на бомбардировку вражеских позиций в Прибалтике, Польше, Германии.
Это ведь под его командованием полк мощными ударами фугасных «пятисоток» и «тысячных» по врагу облегчал нашим наземным войскам штурм и взятие Кенигсберга, за что полк был удостоен награждения орденом Кутузова.
Это он в апреле сорок пятого года в полете за облаками вывел две «девятки» полковых Ту-2 точно к берлинским окраинам. И по его команде плотный строй наших бомбардировщиков в отлогом пикировании пробил облачность и с запредельной скоростью устремился к расположенной в центре Берлина крупной группировке гитлеровцев, нанеся по ней мощный бомбовый удар.
В тот день только один наш из шести полков авиакорпуса выполнил оперативно важную боевую задачу. Именно за этот боевой вылет полку было присвоено знаменательное наименование «Берлинский». И в этом тоже заслуга Василия Геннадьевича... А я - что... Я, повторюсь, был лишь рядовым штурманом бомбардировщика Ту-2. Не более того... Но по сей день горжусь тем, что во всех боевых вылетах мой самолет входил в головное звено боевого порядка полка, держался справа, впритирку к самолету ведущего группы майора Салова...
При этих моих заключительных словах гром аплодисментов обрушился на моего соседа по столу. Василий Геннадьевич был вынужден, по долгу вежливости, тоже подняться и, чувствуя, видимо, себя несколько неловко, стеснительно улыбаться...
А жена опять дергает меня за рукав:
- Иди к командиру - вон он тебя ждет...
Догадался я, наконец, что к чему, подошел к Сергею Викторовичу, который, уважительно улыбаясь и произнося благодарственные - за что, я не понял - слова, вручил мне памятный подарок - часы «Командирские» с юбилейной гравировкой «Ветерану 117 ВТАП от л.с», а вдобавок - чудесный праздничный календарь.
Я, верный принятой в 1940 году Военной присяге, приняв подарки, встал по стойке «Смирно» и громко, по-военному, провозгласил: «Служил Советскому Союзу!».
Следующие теплые с нотками сердечной признательности в голосе слова тамады предназначались Василию Геннадьевичу, которому предстояла та же, коснувшаяся меня и остальных ветеранов, торжественная процедура. Вот только, обретя подарки, он ответную речь не произнес, заявив, примерно, так: «А что я могу еще сказать после выступления соседа?».
А пока он подзадерживался около командира полка и тамады, ко мне обратилась моложавая женщина с соседней «шеренги» столов.
— Борис Николаевич, — заинтересованно, приятным мягким голосом спросила она, - а почему это вы так уж превозносите боевые заслуги Василия Геннадьевича?.. Наверно, и другие ваши фронтовые однополчане воевали не хуже его, звания Героев удостаивались...
Что на это можно было ответить? Я сказал, что Василий Геннадьевич заслуживает всяческого уважения и любых лестных слов хотя бы за то, что он совершил более четырехсот боевых вылетов, что отдельные из них - уникальны, например, бомбардировка Берлина. Что он - Человек с большой буквы, который только из-за предвзятости высокого военного начальства не был удостоен звания Героя Советского Союза или Российской Федерации, хотя дважды представлялся к этой высшей степени государственного отличия...
Позже, чтобы эта интересная женщина, оказавшаяся супругой командира полка, больше узнала о ратных подвигах нашего Старейшины, я оставил ей свою статью «Восторжествует ли справедливость?», опубликованную в сибирской прессе. В этой статье рассматривается вопрос о несправедливом, по мнению Совета ветеранов полка, отказе руководящих армейских инстанций в присвоении геройского звания Василию Геннадьевичу, которого по его боевым заслугам он, безусловно, достоин. И была выражена надежда, что это несправедливое решение в отношении одного из воздушных асов Великой Отечественной войны будет пересмотрено, справедливость восторжествует, и он, в конце концов, удостоится заслуженного им почетного звания.
Следует заметить, что неослабный интерес однополчан к Василию Геннадьевичу проявлялся непрерывно. Стоило ему, например, на короткое время оказаться вне, так сказать, застольного «поля», как он сразу же вовлекался в орбиту общения то одной, то другой группочки его бывших курсантов. И - начинались поздравления, вопросы, ответы, воспоминания, пожелания... И все это — от чистого сердца, от души, от естественного желания молодых однополчан быть, пусть на короткие минуты, близко-близко к тому, кто когда-то приобщил их к авиации...
Ему, Василию Геннадьевичу, очевидно, приятно было сознавать, что его питомцы стали классными пилотами, значит, неплохо он учил их летному делу. Что они успешно выполняют сложные специальные задания, значит, достаточные командирские навыки он им привил. Уважают его, значит, и человеком он был неплохим... В общем, на него постоянно давило своеобразное бремя славы и почитания, испытывать которое длительное время ему было утомительно - возраст же...
И, когда следы этого благодатного и утомительного бремени определенным образом начинали обозначаться на лице нашего Старейшины, к нему подходил кто-нибудь из «наших» и полушепотом говорил: «Василий Геннадьевич, там, за столом, вас ждут...».
Да и другие наши друзья, и наша фронтовая супружеская пара были небезынтересны окружающим. К нам, например, не раз подходили представительницы «Раздолья», откровенно радовались нашему пребыванию в Оренбурге: «Молодцы-то вы какие - приехали!». Заводили разговоры о житье-бытье, о детях и внуках, по-женски сетовали на житейские трудности. Восхищались нашим боевым прошлым: «Это ж надо, вот вы такие обыкновенные и - воевали!». Желали всяческих благ и, главное, здоровья. Приглашали: «Приезжайте еще в наш славный город...»
...Нет, очень даже неплохо был организован и проведен юбилейный банкет. Такой вывод, думается, можно сделать и по далеко не полным, безусловно, субъективным моим воспоминаниям о заключительной неофициальной части знаменательного празднества.
А назавтра - 4 июля состоялся предусмотренный праздничной программой экскурсионный день. Мы посетили памятные места города. В том числе монументальные памятники великому летчику своего времени Валерию Чкалову и Первому космонавту планеты Юрию Гагарину. Сфотографировались у гранитного пограничного «АЗИЯ - ЕВРОПА» столпа на берегу реки Урал, извилистое русло которой разделяет здесь Евразийский континент на две его составные части. Возложили цветы к Вечному огню у подножия памятника погибшим на фронте оренбуржцам.
Побывали и на военном аэродроме, осмотрели самолет Ил-76 МД - такими воздушными красавцами сегодня вооружен полк. Естественно, меня сразу же потянуло в штурманскую кабину, чтобы ознакомиться с ее пилотажно-навигационным и прицельным оснащением. Оно, конечно, значительно отличалось от соответствующего оборудования бомбардировщиков Ту-2, Ту-4 и Ил-28, на которых мне когда-то доводилось летать. Доплеровский измеритель путевой скорости, инерциально-радиолокационные системы ближней и дальней навигации, вычислительный комплекс, позволяющие экипажу практически в автоматическом режиме выполнять весь, от взлета до посадки, полет на десантирование - все это впечатляло...
Но и приборы-«старички» - комбинированный указатель скорости, барометрический высотомер и другие, как заметил штурман этого самолета, используются экипажем в полной мере.
Общее умиление вызвало у меня вид установленного в носу кабины каллиматорного прицела - прообраза того прицельного устройства, которым еще в 1941 году пользовался я при бомбометании с малых высот на самолете Р-5 вот в этих же оренбургских местах, где тогда располагались мишени авиационного полигона. Жив еще, оказывается, Курилка!
... «Пикник», по словарю Ожегова, «загородная увеселительная прогулка компанией».
Так вот, вечером 4 июля наши гостеприимные хозяева организовали для своих ветеранов чудесное действо на загородной, расположенной близ берега Урала и утопающей в зелени, базе отдыха полка.
А «компания», согласно тому же словарю, это «общество, группа лиц, проводящих вместе время». Но разве объединенные единым чувством полкового родства ветераны, члены их семей, полковое начальство - разве это не компания друзей-товарищей, отмечающих - вместе! - заключительную свою встречу, встречу «без галстуков»?
И увеселений, как и прочих форм непринужденного общения близких по духу людей, на загородном празднестве было вполне достаточно.
Так что все, что происходило на той базе отдыха, иначе, как пикником, не назовешь.
...Обычного тамады на этом, почти семейном, празднестве не было. Но оно протекало без сбоев: функции тамады брали на себя инициаторы оригинальных тостов, задушевных песен, острых с крупинками доброго юмора воспоминаний, анекдотов, авиационных былей. Иногда внезапно возникали групповые, что ли, предложения прогуляться к берегу Урала, потанцевать, сразиться на волейбольной площадке...
Если добавить ко всему вышесказанному пусть не роскошный, но вполне добротный, праздничный стол, то не требует пояснения, почему беззаботное радушное настроение охватило участников пикника. Правда, это их благодушное настроение временами принимало оттенок торжественности, когда вспоминались славные поступки и выдающиеся ратные подвиги однополчан, или обволакивалось дымкой молчаливой грусти, когда заходил разговор о тех друзьях-товарищах, которые во имя Родины «взлетели навсегда»...
Много чего захватывающе-интересного было на том пикнике.
И - тосты. Их было много, с множеством же подтекстов: в честь присутствующих и отсутствующих однополчан, за успехи в делах, за чистое небо, за милых женщин... Часто упоминались подвижнические свершения нашего Старейшины в войну и послевоенные годы... Отдельные тосты по своей душевности, торжественности и направленности представляют определенный интерес.
Вот короткий пересказ некоторых из них.
«Мы безмерно рады встрече с вами. Вы нас, фронтовых однополчан, своим гостеприимством взяли, как говорится, в плен. Но не все наши боевые друзья смогли ваше радушие прочувствовать. Так давайте выпьем за тех однополчан, которые хотели бы быть здесь с нами, но, по разным причинам, на юбилейную встречу не приехали».
Это - тост председателя нашего Совета ветеранов.
А вот взволновавший многих тост неизвестного мне молодого однополчанина:
«Вот здесь, за праздничным столом, сидят ветераны войны. Мой отец тоже был ветераном войны... Я предлагаю выпить за их здравие... Потому, что если бы не они, то мы бы здесь не сидели... Прошу всех, кроме фронтовиков, встать и пригубить свои чарки...»
И я предложил тост, предварив его небольшим пояснением. Сказал, что многие воины Великой Отечественной за свои ратные подвиги были достойны, но не удостоены заслуженного ими высокого государственного поощрения. Сказал, что к таким фронтовикам относятся и два наших однополчанина, два настоящих героя. Присутствующий здесь Василий Геннадьевич Салов, которому высокими военными инстанциями дважды было отказано в присвоении звания Героя, а также отсутствующий на нашей встрече Терентий Петрович Дремлюга, наш «огненный» штурман, повторивший подвиг Николая Гастелло и оставшийся - в числе восьми человек из пятисот трех, совершивших «огненный таран», экипажей! - совершенно случайно живым. Что его подвиг вообще был никем и ничем не отмечен. Затем кратко обрисовал картину его героического подвига, приведенного, как пример «феномена» искажения времени, в начале этого повествования.
И произнес тост: «Давайте пригубим свои стаканы во здравие Терентия Петровича Дремлюги, которому завтра - пятого июля - исполняется семьдесят семь лет».
...В воздухе застолья звучал и известный песенный, предложенный Катей Марчуковой и исполненный дружным ветеранским хором, тост.
Там были такие слова:
|
«...Выпьем за русскую Удаль кипучую, За богатырский народ. Выпьем за армию Нашу могучую, |
Выпьем за доблестный «флот» (воздушный) ………………………. Тост наш за Родину! Тост наш за Сталина! Тост наш за знамя побед!» |
В середине динамичного развития празднества командир полка провозгласил своеобразный, полный неподдельного задора, тост-клич:
- Давайте за наш 117-й военно-транспортный авиационный полк ка-а-к жахнем! - и он, сопровождаемый дружным громогласным одобрением однополчан, вместе с ними подхватил: - Жа-а-хнем!.. Жа-а-хнем!.. Ур-р-р-а-а!..
Я долго размышлял, по кому или по чему призывал «Жа-а-хнуть!» этот тост. Слово-то это, по словарю Ожегова, обозначает «сильно ударить». В данном случае, очевидно, «сильно ударить» участникам пикника предлагалось по напитку «ОТ ВИНТА», дабы таким проверенным способом поддержать праздничный тонус пикника на высоком уровне и замедлить пока еще только намечающуюся тенденцию к его завершению. Что и было достигнуто.
А в том азарте, с которым командир огласил этот оригинальный тост, и горячем энтузиазме, с которым традиционно многозначное слово «Жахнем!» было дружно поддержано его однополчанами, просматривалось что-то гусарское. Нет, определенно, гусарского полковника напоминал мне Сергей Викторович...
Однако тосты, по существу, служили лишь своего рода камертонами, звучаниями своими «настраивающими» нашу ветеранскую компанию на определенный тон, на тот или иной вид общения, содержание которого обуславливалось единым чувством полкового братства. Этим теплым чувством и был пронизан каждый тост. И откровенные беседы-воспоминания. И даже танцы под соответствующую общему настроению музыку.
Но основное выражение неподдельного единства близких по духу людей нашло свое олицетворение в песнях. Какие только песни ни звучали в воздухе застолья! Главным образом, незабываемые песни войны. Те, от которых спазмы сжимали горло, а на глаза навертывались слезы. Ведь в них - наше боевое прошлое. Тогда тоже провожали нас в полет светящие в окошках огоньки, и «врага ненавистного крепко били пареньки»... И в редкие, короткие не ночи, а вечера мы, бывало, танцевали вальсы со случайными незнакомками и чувствовали себя «будто бы снова возле дома родного...» в те благодатные минуты. И не проходили, а пролетали «мимо ворот» их домов, покидая «маленький город». И смерть нам была не страшна, мы «не раз с ней встречались» в воздушных боях... А когда песня напоминала «о тех, кто командовал ротами, кто умирал на снегу», вспоминались наши боевые друзья-товарищи, ушедшие в небытие, исчезнувшие на наших глазах в огненных взрывах зенитных снарядов или заживо сгоравшие в пылающих самолетах...
Но все-таки чувство гордости за наше фронтовое поколение охватывало нас, вызывая ностальгическое желание сразу же отозваться на песенный призыв «выпьем за мужество павших героев, выпьем за встречу живых», - руки как-то сами собой тянулись к стаканам... Тем более что этот песенный призыв и нас касался. Нас, девятерых боевых друзей из всего полка, которые случайно уцелели после длительного и упорного сражения с «костлявой» - врагом не менее коварным и беспощадным, чем гитлеровцы в Великой Отечественной войне. Так в память «мужественно павших героев» и «за встречу живых», за нас самих, стало быть, как же не выпить...
И другие песни звучали в нашей компании. Песни, составляющие своеобразный «конгломерат» песенного искусства многих лет и по своей тематике, и по своим оттенкам: песен лирических - про любовь, верность, дружбу и патриотических — про славные дела советских людей, их преданность своему народу, Родине. Определенный приоритет в этом обширном репертуаре принадлежал авиационной теме - все ж мы закоренелые авиаторы...
И - о музыке. Наши песни исполнялись под аккомпанемент всего двух музыкальных инструментов в трех вариантах: баян и гитара, только баян и только гитара. А иногда и без оных.
По-разному воздействовали на нас и, в частности, на меня эти песни, ни одной из которых я полностью не знал, запомнил лишь их смысл да некоторые строфы.
Вот, например, исполняем мы, и я тоже подпеваю, знаменитую авиационную песню «Все выше», содержание и отдельные куплеты которой помнятся с детства, когда советская авиация только-только зарождалась. И почему-то мое внимание привлекли такие в ней слова:
«...Бросая ввысь свой аппарат послушный
Или творя невиданный полет,
Мы сознаем, что крепнет флот воздушный...»
Слова, напоминающие, как на моих глазах с каждым годом крепла, становилась совершеннее советская авиация. Особенно - военная. В войну, например, наш полк дважды перевооружался более совершенной авиатехникой: вместо устаревших самолетов ДБ-3 получал дальние бомбардировщики Ил-4, а затем — лучшие по всем параметрам самолеты конца войны — воздушные красавцы Ту-2... Да и ныне авиационный потенциал России достаточно высок. Но - лишь потенциал... И «мы сознаем», что в условиях так называемых «реформ» армии наша авиация не только не крепнет, но медленно и неуклонно деградирует... Обидно...
...А когда в воздухе застолья зазвучала лирическая, мелодично-задорная «Смуглянка», из которой мне помнились лишь слова припева о том, что «клен зеленый, да клен кудрявый», то перед моими глазами возник образ «Маэстро» из кинофильма «В бой идут одни старики». И также его поющая эскадрилья, летчики которой не только бесстрашно воевали, но и, следуя завету своего командира: «Война - преходяща, а музыка - вечна», придавали редким часам отдыха в нелегких фронтовых буднях непередаваемо-радушную окраску.
И не просто так, оказывается, возникли передо мной фрагменты из этого замечательного кинофильма. Они возникли потому, что напоминали собой нашу фронтовую самодеятельность, в которой звучали и музыка, и песни, и, следовательно, имелись и та, и другие. И эффект от их выступлений перед однополчанами был вполне сравним с впечатлениями от музыки и песен поющей эскадрильи из фильма замечательного режиссера и актера Леонида Быкова.
А память, верная спутница моего сознания, сразу же «выдала на гора» имена и амплуа «мастеров» нашей полковой эстрады. Это - музыкальный, можно сказать, экипажный - два летчика со своими штурманами - квартет: Леня Белоусов и Миша Кузнецов - балалайка и труба соответственно, Жуков Иван - баян и Паша Дябин - кларнет. Ну и выдающийся полковой запевала Толя Щербина. Толя - украинец, потому и песни украинские звучали в его исполнении ничуть не хуже, чем «Нiчь яка мiсячна...» у того летчика - замкомэска, которого «Маэстро» прочил в солисты Большого театра.
Нет ныне уже того экипажного квартета, всех четверых его участников, как и многих других однополчан, «до стал и» - так и осколки снарядов вражеских зениток и пушек «мессеров», что в войну мимо пролетели... Анатолий Михайлович Щербина — жив. Но в силу своего здоровья и фронтовой судьбы, перенесенных ранений и неоднократных инфарктов не смог присутствовать на юбилейных торжествах.
И еще. Теплые чувства в сердцах ветеранов породили задушевные песни супруги командира полка - Оли, таким родственно-девичьим именем попросила она себя называть в моем с нею коротком приватном разговоре, начавшемся еще накануне. Что ж... Наверно, правильно поступила — по возрасту она могла бы быть дочкой любого из нас.
А исполняла она, перебирая звонкие струны своей гитары, близкие нам по духу и содержанию замечательные песни про мужественных, даже в своем женском естестве, женщин войны.
То - про старушку, мать солдата, которой даже глубокой ночью «не спится» - «ждет, не дождется сынка...»
В мягком, с оттенком доброжелательной грусти и нотками уверенности в интонации ее голосе слышалась вера в то, что надежды матери сбудутся: «спи, успокойся...», «сын твой вернется к тебе...».
А что... Все матери ждали возвращения своих детей стой кровопролитной войны. Некоторые из них дождались. «Повезло им! Повезло им, повезло!» - можно сказать словами песни на стихи Роберта Рождественского.
И моей матери повезло: «Оба сына воротилися в село», - слова из той же песни. А воротились я да мой брат Лева - командир батальона морской пехоты, который почти весь погиб в легендарной битве под Москвой. А он — израненный, без меры начиненный осколками мин и снарядов, совершенно необъяснимо! - уцелел.
Большинство же солдатских матерей так и не дождались возвращения своих кровиночек до безутешных своих кончин... А живые - все еще ждут...
То - песня-реквием «погибшим за Родину в полете», но оставшимся навечно живыми в памяти народной отважным девушкам-летчицам, которых гитлеровцы называли «ночными ведьмами». Недаром, наверно...
Мы, затаив дыхание, слушали, как торжественно-трепетный, полный неподдельной горечи, чистый женский голос отдавал дань памяти героиням и от их имени желал счастливой жизни людям...
Что ж, все это и нас касается. И в нашем полку погибли, сражаясь за Родину, многие боевые друзья. Может, потому нас роковая судьба и миновала... Потому они и живут в нашей памяти...
Хорошо пела Оля. Она подкупала всех нас меняющейся - то грустной, то ласковой, то веселой, по ходу исполнения песен, - улыбкой, выразительностью голоса, сердечностью, вкладываемых ею в каждое песенное слово.
Общее впечатление от ее выступления выразил, не произнеся ни слова, самый галантный среди нас человек - Гена Климас: в душевном порыве, под аплодисменты ветеранов он, изящно наклонившись, запечатлел поцелуй на Олиной руке.
Что еще можно сказать об этой замечательной «встрече без галстуков»? Что в танцах на открытом воздухе неплохо смотрелись наши Ваня Игонин и Гена Климас.
Что наши ветераны, к сожалению, были лишь зрителями увлекательного волейбольного сражения между командами молодых и не очень молодых ветеранов.
Что вся наша компания своеобразно отметила свое пребывание на берегу Урала. Одни - купались. Другие, как вездесущий Гена Климас, омывали свои чресла, руки и лицо водами великой реки. Третьи, к коим принадлежал и я, ограничились простым созерцанием оригинальной водной границы между Азией, на которой мы находились, и Европой. Урал-то оказался, чего я и не предполагал, значительно уже нашей сибирской красавицы Оби...
Что ж... Все, чем задумали наши гостеприимные хозяева отметить славный юбилей полка, было претворено в жизнь самым наилучшим образом. Мы признательны им за это. Проведенные здесь, в Оренбурге, два праздничных дня надолго останутся в нашей памяти...
Пора в путь-до рогу...
А в путь-дорогу мы, правда, не все, отправлялись 5 июля. Необычный наш разъезд, сопровождаемый самыми сердечными проводами, растянулся на целый день.
Сначала проводили делегацию ивановцев. Затем - самую уважаемую семейную чету Саповых. Потом - Ивана Игонина.
Наши длительные проводы на удивление - что это солидные седовласые люди так шумят? - всех пребывающих на перроне станции Оренбурга сопровождались «посошками» на дорогу, объятиями и поцелуями, соответствующими песнями: «Пора в путь-дорогу», «В далекий край товарищ улетает», «А мы уезжаем до дома, до хаты» и даже «Как родная меня мать провожала»...
И слезы были прощальные. Подсознательно каждый из нас понимал, что эта встреча, наверняка, последняя. И думал: «Кого же из этих провожаемых сегодня однополчан я больше никогда не увижу, не услышу и весточки от кого не получу?..»
А нас провожали в городской аэропорт поздним вечером лишь ленинградцы, поскольку они должны были улететь в свой город Ленина через пару дней. По этому поводу в нашей гостинице состоялся небольшой «сабантуйчик», со всеми надлежащими проводам «деяниями», похожими нате, что происходили на вокзале.
Отвез нас в аэропорт все тот же майор Полянский.
По дороге я задал сам себе вопрос: почему обыденное в прошлом событие - встреча ветеранов полка - сейчас, в 1998 году, нами воспринимается, как нечто необычное?
И сделал вывод: собирались мы в Оренбурге не для того, чтобы выставить напоказ свои заслуги перед Родиной, а для того, чтобы поддержать самих себя, ощутить рядом с собой плечо боевого друга-товарища, убедиться в том, что есть на Руси еще люди, для которых подвиг фронтовиков и всего поколения военного времени незабываем. Это - советские люди.
И мы в этом убедились.
Август - декабрь 1998 года
ДЕВУШКИ ВОЙНЫ
В одном из своих выступлений поэт Егор Исаев сказал о том, что Второй ронт был открыт значительно раньше и не на Западе. Второй фронт - это наши русские женщины.
Я уточнил - Советские женщины. И - конкретизировал: Женский второй фронт был открыт 22 июня 1941 года, когда «Киев бомбили, нам объявили, что началася война». И когда сразу же толпы молодежи осадили военкоматы: «Хотим на фронт!». Среди них - немало девушек, приобретших необходимые на войне профессии летчиц, парашютисток, санинструкторов и медсестер, шоферов, трактористок и многих других. В довоенное время ОСО-АВИАХИМ уделял большое значение подготовке таких специалистов из молодежи.
А наши союзники начали высадку своих десантов лишь 6 июля 1944 года - после Сталинградской битвы, разгрома гитлеровцев на Курской дуге и в канун Белорусской операции, когда исход войны был уже предрешен. Чтобы, очевидно, потом можно было сказать «И мы пахали». О чем они, кстати, неустанно повторяют при каждом удобном случае.
Так вот, именно Советские женщины и девушки своим самоотверженным трудом на колхозных полях, на фабриках и заводах, недосыпая и недоедая, проявляли чудеса трудового героизма, делая все возможное и даже, казалось бы, невозможное для победы над врагом...
В частности, это ж и их беззаветный труд обеспечил ввод в строй эвакуированных из прифронтовых областей Союза - только в Новосибирск более пятидесяти - предприятий, которые в небывало короткие сроки смогли поставлять нужную фронту продукцию.
Но они же еще и воевали. Сотни тысяч женщин и девушек, наравне со своими братьями, мужьями, отцами, достойно вносили свой вклад в дело победы, зачастую выполняя совершенно не женскую, но важную и нужную на войне «работу» - бесстрашно сражались с врагом в воздушных и наземных боях, совершали дерзкие диверсии и разведку на занятых противником территориях. Нередко, как Зоя Космодемьянская, погибали при выполнении задания. Буквально ползая по полю боя, они, под ураганным огнем, оказывали первую помощь раненым, вытаскивали их - и это молоденькие девчонки! - в безопасные места... Не перечислить всего того, что совершали на войне наши фронтовые подруги.
Подвиги Советских женщин и девушек на фронте и в тылу незабываемы. И человечество остается в невозвратном долгу перед ними - неустанными труженицами Великой Отечественной, перед Советскими женщинами и девушками войны.
И в нашем авиаполку было немало представительниц этого славного племени, специалистов по обслуживанию авиационной техники - прибористов, радиомехаников, электриков, оружейников, мотористов. И все они досконально - в авиации иначе нельзя - освоив свои профессии, добротно делали свое, вроде бы незаметное дело: обеспечивали подготовку бомбардировщиков Ту-2 к боевым полетам.
А это было не очень-то просто. Ведь наш боевой самолет включал в себя комплекс сложнейших агрегатов, приборов и систем. В том числе - два мотора из множества деталей каждый. Две пушки, три крупнокалиберных пулемета, бомбовооружение вкупе с бомбами, взрывателями и, соответственно, стрелковопушечные и бомбардировочный прицелы. Сложные гидросистема и система электрооборудования. Пневматика. Две радиостанции. Тормоза. Тросы... И эта далеко не вся «начинка» самолета в боевом полете должна работать безотказно.
Она, между прочим, так и работала. Потому-то мы, летчики, не сомневались в надежности своих самолетов и их оборудования, чувствовали себя уверенно в самых сложных обстоятельствах воздушных сражений. Возможно, такие ощущения возникали у нас и потому, что мы не один раз доверяли им - самолетам нашим - свои жизни, и они были достойны такого доверия.
И всему этому в большей степени мы были обязаны нашим милым девушкам, неутомимым труженицам войны.
Вот о них, об их самоотверженном ратном труде и пойдет разговор в этом небольшом, но достоверном повествовании.
Небольшое отступление.
Поскольку разговор пойдет о девушках войны, причастных к авиации, выскажу свое, возможно, субъективное мнение по поводу первопричин приобщения представительниц, как не вполне справедливо принято считать, слабого пола к авиационному сообществу.
Второе десятилетие советского государства, кроме известных коренных преобразований, ознаменовалось чередой невиданных по размаху и результатам свершений в отечественной авиации.
Наша созданная заново авиационная промышленность начала массовый выпуск различных по назначению гражданских и военных самолетов, на которых советские летчики достигали неслыханных результатов. Вся страна восхищалась подвигами своих авиаторов, многие летчики стали народными любимцами, особенно после того, как целая плеяда советских воздушных асов самыми первыми была удостоена почетных званий Героев Советского Союза. Имена летчиков Водопьянова и Каманина, Громова и Чкалова, Байдукова и Коккинаки были у всех на устах. (Между прочим, бомбардировщик ДБ-3, на котором я летал в 1942 году, был испытан именно Владимиром Коккинаки, о чем свидетельствовала его самоличная подпись в самолетном формуляре.)
Именно тогда по стране прозвучал клич: «Молодежь - на самолеты!»
Какие, казалось бы, несбыточные надежды вызвал этот призыв в сердцах молодых людей! А как же! - оказывается, в советской стране каждый человек может приобщиться, в каком-то качестве, к загадочному кругу покорителей Пятого океана! Мечту «сказку сделать былью» каждый может осуществить! Только стараться надо. Стараться овладевать сложным, неведомым для непосвященных, делом. Учиться ему. Не жалея сил и времени преодолевать так же пока неведомые трудности...
И - хлынула волна молодежи в авиацию. В авиамодельные и планерные кружки. В аэроклубы, в гражданские и военные школы, в училища, сеть которых непрерывно расширялась. И через считанные годы наш Воздушный флот начал пополняться молодым, задорным, готовым выполнять любое задание летным и инженерно-техническим составом. (В Великую Отечественную войну эти авиационные кадры сыграли решающую роль в обеспечении превосходства нашей авиации над хваленым геринговским Люфтваффе.)
Это — первая и, пожалуй, основная первопричина приобщения к авиации не только юношей, но и девушек.
Для последних это было все-таки довольно сложно.
Дело в том, что в авиационных кругах того времени приоритетным считался вроде бы достаточно обоснованный стереотип: женщинам не место в авиации, особенно в военной. Этот дискриминационный по отношению к ним постулат удавалось опровергнуть немногим милым «строптивицам». Самыми неисповедимыми путями продвигались они к своей заветной цели. Преодолевали большие конкурсы при поступлении в аэроклубы, где предпочтение, естественно, отдавалось юношам. Соглашались выполнять любую работу, имеющую хоть какое-то отношение к авиации. Специально осваивали профессии мотористов и прибористов, добивались права участия в авиаремонтных работах - лишь бы быть поближе к самолетам, явочным порядком постигать не доступные другим путем авиационные истины.
И некоторые из них добивались своего. Яркий пример тому - судьбы трех выдающихся летчиц конца 30-х годов Полины Осипенко, Марины Расковой и Валентины Гризодубовой.
На судьбу первой из них повлияло нежданно-негаданное появление двух небольших самолетов у околицы ее родного украинского села. «Все — буду летчицей!» — увидев крылатые машины, решила девушка-колхозница. И — стала. Стала прекрасным военным летчиком.
А до этого - ох, как много пришлось преодолеть юной Полине Осипенко! И - отговоры родных. И - собственную малограмотность. И - очевидную неудачу в попытке стать курсантом летной школы: «Куда тебе на самолет? Образование-то какое? Да и готовим мы военных летчиков, это - не для женщин...» - примерно так мотивировал ей свой отказ начальник школы.
Не смирилась с отказом девушка. Устроилась работать в летную столовую. Каждую свободную минуту не спускала глаз с взлетающих и приземляющихся самолетов. По-хорошему завидовала тем, кто был в их кабинах.
Много думала: что ж делать? А потом - раз! - «нынче наше время!» - и направила свою откровенную просьбу-желание стать курсантом военной летной школы самому Наркому, от которого вскоре, к величайшему ее удивлению и радости, пришло желанное разрешение.
Так в 1930 году двадцатитрехлетняя украинская девушка оказалась курсантом Качинской военной авиационной школы. А затем - первой девушкой, добившейся права носить голубую форму лейтенанта авиации.
Марина Раскова... Не думала семнадцатилетняя девушка, что, соглашаясь работать чертежницей в одном из отделов Военно-Воздушной академии, она посвящает всю свою жизнь военной авиации. Выполняя чертежи и схемы, необходимые для изучения аэронавигации, присутствуя на лекциях знатоков этой увлекательной прикладной науки, она душой «прикипела» к ней, а через нее - к летному делу. Через какое-то время дотошная сотрудница отдела сдала экстерном экзамен на звание штурмана и была назначена преподавателем академии. А затем окончила школу пилотов и стала первой женщиной - штурманом-летчиком.
А путь в авиацию Валентины Гризодубовой, похоже, был предопределен еще до ее рождения. Ибо на свет божий появилась она в семье, где все дышало авиацией. Ее отец — один из первых авиаконструкторов и летчиков России - сам конструировал, сам мастерил крылатые машины, и сам на них летал. Вот и дочка его приохотилась к летному делу с самых ранних детских лет. Сначала летала с отцом, а повзрослев - самостоятельно. И в девятнадцать лет стала не только профессиональным пилотом, но и первой женщиной-летчиком, в совершенстве освоившей полеты вне видимости земли, «слепые» полеты.
Эти три советские женщины-летчицы, будучи с первых же своих шагов в авиации первыми, образовали своеобразное летное содружество, авиационную триаду, которую я бы именовал группой «ГОР»* - по начальным буквам их фамилий. Символично, что эта аббревиатура означает «высота», «небо» — понятия, непосредственно связанные с авиацией, а, следовательно, и с замечательной женской авиатриадой. (*В египетской мифологии Гор - это божество, изображаемое в виде птицы сокола, человека с головой сокола или крылатого солнца. Символ божества - солнечный диск с распростертыми крыльями, напоминающий наши авиационные эмблемы.)
Славные представительницы группы, как бы в соответствии с ее наименованием, оставили неизгладимый след в голубом небесном пространстве. И не только потому, что установили немалый ряд мировых рекордов высоты и дальности полетов для женщин, за что они - первыми из женщин - были удостоены почетного звания Героя Советского Союза. Но, главным образом, потому, что своей кипучей деятельностью они опровергли несостоятельность того самого дискриминационного стереотипа по отношению к женщинам и доказательно заменили его новым: советским женщинам есть место в авиации, в том числе и в военной. Положение, правомерность которого было полностью подтверждено и востребовано в ходе Великой Отечественной войны.
Это тоже достаточно весомая первопричина, открывшая нашим девушкам широкую дорогу в авиацию.
В Великую Отечественную эти героические женщины, правда, уже без Полины Осипенко, погибшей в испытательном полете, своими повседневными делами продолжали убедительно доказывать не только возможность, но и настоятельную необходимость приобщения женщин к авиации, к военной авиации.
...Суровой осенью 1941 года майор Марина Раскова назначается командиром авиагруппы по формированию женских авиаполков. Успешно справилась она с этой непомерно сложной задачей: в короткие сроки сформировала, подготовила и отправила на фронт целую авиадивизию - два бомбардировочных и один истребительный женские авиаполки.
Героически сражались с врагом питомицы Марины Расковой, каждым своим боевым вылетом приближали нашу победу. 28 летчиц стали Героями Советского Союза. Два авиаполка удостоены наименования гвардейских....
А вместе с женским гвардейским полком пикирующих бомбардировщиков имени Марины Расковой и наш полк воевал в грозных небесах Прибалтики, Восточной Пруссии, Польши. И не раз мы искренне восхищались умелыми действиями отважных летчиц, самоотверженно преодолевающих сопротивление противника в смертельно опасных ситуациях воздушных сражений.
Не удалось Марине Расковой порадоваться боевым успехам своих воспитанниц - ее постигла трагическая участь Полины Осипенко...
А вот Валентина Гризодубова, оставшаяся единственной представительницей героической женской триады, в военные годы продолжала претворять в жизнь традиции и идеалы группы «ГОР» - «Все выше, и выше,
и выше...».
С начала 1942 года она - единственная женщина в ВВС - командир бомбардировочного авиаполка Дальней Авиации. Чисто мужского полка. Более трехсот воздушных асов беспрекословно подчинялись ей, считали ее своим кумиром и даже ангелом-хранителем, такую молодую ласково называли «матушкой», с бедой и радостью к ней шли.
А все потому, что уверовали в ее летный опыт, твердость характера, исключительную принципиальность и требовательность к себе - командирские качества, которым она была верна в любых, самых непредвидимых обстоятельствах войны. И потому, что всегда следовала непреложному, завещанному выдающимися военачальниками, правилу - «Делай, как я!», наглядно подтверждая его как в первом боевом вылете полка, когда она пилотировала свой головной бомбардировщик боевого порядка полка, так и в последующих, которых на се счету более двухсот. И потому, что без всяких скидок, только по высшему классу, оценивала она боевое мастерство своих подчиненных. И потому, что под ее командованием полк достойно сражался, за что был удостоен гвардейского звания. И наконец, потому, что она, познавшая все «прелести» войны, оставалась сама собой, сохраняя присущее ей обаяние, была прекрасна красотой молодой женщины и в летном комбинезоне, и в так ладно облегающей ее стройную фигуру военной форме с погонами полковника авиации и, тем более, когда - редко-редко - одевала свое изящное вечернее платье...
А она ж еще всю войну возглавляла Антифашистский комитет советских женщин, который сыграл значительную роль в привлечении к борьбе с фашизмом женщин многих стран мира.
Уму непостижимо просто - как у этой замечательной женщины на все эти дела сил и времени хватало...
И - о девушках нашего полка.
Небольшое пояснение. Усилиями преподавателей и учеников Новосибирской средней школы № 16 и, главным образом, неуемных школьных патриотовметодистов Тамары Аполлинарьевны Минерт и ее преемницы Кашеутовой Людмилы Федоровны в школе постоянно функционирует многоэкспозиционный музей. Одна из его экспозиций посвящена боевым делам участников Великой Отечественной войны - выпускникам школы. И, в частности, личному составу 63-го дальнебомбардировочного Керченского ордена Красного Знамени ночного авиаполка, в составе которого самоотверженно воевал выпускник школы, летчик Герой Советского Союза Александр Хальзев.
В 1943 году, при переформировании и переучивании полка на американские бомбардировщики «Бостоны», на его пополнение было откомандировано около двадцати «безлошадных» - потерявших в воздушных боях свои самолеты - экипажей из нашего полка. Так что 63-й и наш 6-й бомбардировочные авиаполки оказались как бы «близнецами-братьями». И, таким образом, экспонаты музея - авиационные приборы, книги, рукописи, письма, уникальные газетные вырезки и фотографии - свидетельствуют о славных ратных делах наших общих однополчан.
Знакомясь с этими, более полувековой давности, материалами, я обнаружил заслуживающее внимания стихотворение летчика 63-го полка Виктора Горбанева «Наши девчата». И сразу же подумал: так это же - один к одному! - и о наших, 6-го полка, девчонках добрые слова. Поэтому, не мудрствуя лукаво, за канву, за лейтмотив своих воспоминаний о полковых девушках военного лихолетья, взял замечательные по смыслу строфы этого стихотворения, решив, по мере возможности, конкретизировать их содержание применительно к нелегким фронтовым будням наших воительниц:
«Я часто гляжу, как бегут на работу девчонки,
И вслед им стучат босоножек простых каблучки,
В веселеньких блузках, заправленных ровно в юбчонки...
Гляжу, а пред взором девчата встают полковые,
Девчата тех давних военных безрадостных лет.
Год сорок второй - полеты и в ночь, и дневные,
Для отдыха времени, можно сказать, почти нет.
То бомбы подвесить, то вновь зарядить пулеметы,
Проверить приборы, бензином заправить помочь.
Потом доложить, что готовы в полет самолеты....
Тут зорька заблещет-уходит военная ночь...»
Да... Было время, когда и я, вроде как беспричинно, радовался шумным девичьим стайкам, ранними утрами спешившими по своим делам - на работу, в школы, институты... Восхищался их стройными фигурками, разноцветьем одежд, мелодичным гомоном звонких девичьих голосов. Испытывал чувство истинного удовольствия просто потому, что они есть - молодые, веселые, счастливые, уверенные в своем будущем. Думал: вот оно то предо мною, за что мы воевали... И вспоминал таких же молодых, красивых и задорных, беззаветных тружениц войны - девушек нашего полка, которые тогда - в тяжкие фронтовые будни - весь пыл своих душ, желания и мысли, все свои способности и умения самоотверженно вкладывали в святое дело борьбы с коварным врагом.
Они, следуя завету героической женской авиатриады, нашли свои места в военной авиации, стали квалифицированными специалистами. В них каким-то непонятным образом совместились две противоречивые ипостаси: механика, с его основательностью и строгостью, с его «железом» - агрегатами, деталями, инструментом и женщины с ее мягкостью, обаянием, красотой и женственностью. Совместились, оставшись самостоятельными.
В первой своей ипостаси они добротно выполняли предопределенную им тяжелую, но такую нужную нам, летчикам, работу. Имели дело с непомерными тяжестями - бомбами, пушками, пулеметами и другими достаточно объемными и весомыми авиационными устройствами; зачастую работали в замасленных, подпоясанных солдатскими ремнями комбинезонах, в тяжелых «кирзачах»; работали, когда требовалось, днем и ночью, в дождь и снег, в мороз и жару несусветную.
И все-таки, во второй своей ипостаси, они оставались девушками, всегда привлекательными, приветливыми по отношению к нам, парням, по-настоящему красивыми в любых одеждах, в любых ситуациях, в любом окружении.
У них выработалось определенное понимание того, что подготовленная ими к боевому вылету техника не должна отказывать, не должна потому, что от ее исправности зависят судьбы экипажей самолетов и так находящихся на грани между жизнью и смертью в каждом боевом полете. Поэтому не покидали они свои крылатые машины до тех пор, пока не приводили в рабочее состояние те их агрегаты, системы и приборы, которые в полете оказались почему-то неисправными.
...Полковые эскадрильи возвращаются из боевого полета. Как взлетали в зимнее прибалтийское небо три «девятки» Ту-2, так - на радость однополчан - все двадцать семь самолетов приземляются на своем аэродроме. Один за другим заруливают они, невидимо озаренные отблесками недавнего воздушного боя, на свои «личные» стоянки. И сразу же становятся объектами высочайшего интереса инженерно-технических специалистов: как там экипажи? Как техника работала? Петли повреждений?
И Асю Бобылеву, миниатюрную кареглазую девчушечку, в комбинезоне, натянутом на техническую куртку - ну, мальчишка и мальчишка! - эти вопросы интересуют. Она - мастер по радио. «Курирует» стрелков-радистов, от которых и получает нужную ей информацию.
Подходит к одному, к другому самолету.
- Ну, как? - как всегда, задает один и тот же вопрос «хозяевам» задних кабин бомбардировщиков.
- Все в порядке! Спасибо! - отзываются те, довольные удачным вылетом и особенно тем, что первой после приземления их встречает эта приветливая девушка.
Подошла к самолету, на фюзеляже которого красовалось число «11», как раз тогда, когда одновременно, будто по команде, смолк громогласный рокот его моторов и на стоянке установилась полнейшая тишина. Стоит, переминаясь с ноги на ногу явно великоватыми ей «кирзачами», ожидая, когда из задней кабины появятся ее «хозяева». И вдруг - екнуло ее сердечко!
Всегда благосклонный к ней, один из лучших в полку стрелок-радист Боря Свердлов, оставив свою кабину, почему-то не обратил на нее внимания. Такого никогда не было! Еще раз екнуло Асино сердечко: что-то случилось у Бори в полете...
- А-а-а... это ты... Все топчешься, - «заметил», наконец, ее Боря. - Вот так, наверное, ты топталась вместо того, чтобы рацию, как следует, проверить перед нашим вылетом. - Он сурово посмотрел на притихшую Асю. - Отказала она... В самый нужный момент экипаж оказался без связи с землей... Делай, что хочешь и как хочешь, но чтобы назавтра и приемник, и передатчик работали как часы - боевой вылет должен быть...
И - ушел. Даже слушать Асю не стал.
До слез огорчилась Ася. Ну, не могло быть ее вины в неисправности рации — дотошно она ее проверяла...
И-Боря... всегда так участливо, даже немного покровительственно к ней относился, одобрял ее работу... А тут - слова не дал ей сказать...
Но преодолела себя. «Докажу, - решила, - что не причастна я к случившемуся»...
А что? И доказала. До глубокой ночи колдовала она над неисправной радиоаппаратурой. В тесной и холоднющей - зима же! - кабине, отогревая замерзающие пальчики рук собственным дыханием, подсвечивая себе узким пучком тусклой лампочки-переноски, прозванивала она тестером (прибор для проверки исправности электроцепей и радиодеталей) многочисленные электрические цепи рации, прочищала ее контакты, проверяла исправность каждой детали.
.jpg)
Ася Бобылева - эскадрильский мастер по радио
И - рация заработала! По-видимому, под влиянием резких колебаний температуры влажного прибалтийского воздуха в полете контактные соединения рации окислились. Возникшая при этом коррозия контактов и послужила причиной отказа радиоаппаратуры. Ася эту причину устранила.
«В столовой, насильно втолкнув в себя завтрак,
Затем - по землянкам, чуть-чуть прикурнув,
Девчонки спешат подготовить «Бостоны» на завтра,
И снова до пота тяжелый не девичий труд».
...И снова возвращаются из огненного неба войны полковые эскадрильи. Снова приземляются и заруливают на свои стоянки грозные крылатые машины. И самолет номер «11» уже на отведенном ему месте...
А Ася Бобылева уже - тут как тут - у кабины защитников задней полусферы этого Ту-2. Вопросами, что покоя не дают, мучается, даже под ложечкой у нее что-то надсадно подсасывает: как рация-то на этом самолете в воздухе работала? И какой приговор ей сейчас объявит Боря Свердлов?
И вдруг как гора у нее с плеч свалилась, в груди потеплело, сердечко радостно забилось, глаза счастливыми лучиками расцвели: в плексигласе кабины показалось расплывшееся в широкой улыбке Борино лицо и поднятый кверху большой палец сжатой в кулак его левой руки - знак полного благополучия...
- Ты, Асенька, не сердись за вчерашнее, - потом конфузливо оправдывался перед нею Боря. - Но когда мы прилетаем после разных передряг в боевом полете, да еще если и не так что-то получилось — от нас любые неприятные слова можно услышать... А ты, - от избытка признательных чувств он даже чмокнул порозовевшую Асину щечку, - молодец, наш человек!
— Да что там, — зарделась Ася от чрезмерной Бори ной благодарности, но вроде как не заметила ее. — Бывает. Вот только, — она пошевелила «кирзача-ми», - после прошедшей ночи ноги никак не отогреются...
Да и все девушки - авиационные специалисты полка - работали превосходно. И такие же, как Ася Бобылева, мастера по радио, две Веры - Бойко и Афанасьева. И электрики Нина Шульпинова, Аня Безрущенко, Валя Еловских. И замечательная парашютоукладчица Оля Артамонова.
Не было случая, чтобы у кого-то из нас, вынужденных покидать подбитые в воздушных боях самолеты, отказывали уложенные ею парашюты. А стрелку-радисту Гене Климасу спасла жизнь лишь половина уложенного Олей парашюта - вторая его половина была оторвана осколками взрыва от врезавшегося в землю покинутого Геной бомбардировщика. И даже если наши летчики погибали, выбрасываясь из своих разрушающихся крылатых машин, «Олины» парашюты бережно опускали их бездыханные тела на охваченную войной землю...
Но самую значительную и близкую к своеобразному «контакту» с противником группу девушек-авиаспециалистов составляли полковые оружейницы. Ведь именно они снаряжали наши бомбардировщики все поражающим огнем, который таился в сотнях килограммах взрывчатки бомб, заполняющих чрева крылатых машин, в их взрывателях, в заряженных пушках и пулеметах. Тот огонь, который экипажи самолетов обрушивали на врага тогда и туда, когда и куда требовало боевое задание.
Успешно справлялись наши оружейницы с, пожалуй, одной из ответственейших работ по подготовке бомбардировщиков к боевым вылетам. Вот далеко неполный их поименный «реестр»: Галя Пальчикова, Соня Ровнейко, Таня Кононенко, Вера Березникова, Антонова Аня, Дронова Клава, Егорова Зина...
Вот эта самая Зина Егорова работала особенно старательно, инициативно. А однажды, пользуясь отсутствием на стоянке своих начальников, переусердствовала: нарушив строгие правила обращения с бомбовооружением самолета, самостоятельно подвесила в бомболюки бомбардировщика четыре ФАБ-500. Возмущенный ее своевольством, недопустимым в таких работах, эскадрильский оружейник сразу же отправил бедную девушку на гауптвахту.
И вот, без ремня, с руками за спину, в сопровождении «охраны» - двух своих же механиков, провожаемая сожалеющими взглядами друзей и подруг - ну зачем так-то ее? - нарочито бодро, высоко подняв голову, «топает» Зина к месту своего заключения. И, как всегда, когда ей бывает грустно, вполголоса мурлычет свою любимую песенку: «Мама, я летчика люблю»...
В тот же день соответствующие командиры, разобравшись в случившемся «казусе», не нашли «криминала» в самодеятельности Зины. Справедливо решили, что это был душевно-патриотический порыв советской девушки выразить свое отношение к ненавистному противнику, сделать так, чтобы на врага обрушились бомбы, подвешенные и снаряженные именно ею, Зиной Егоровой. Отменили гауптвахту. И даже представили ее к правительственной награде.
Между прочим, наши оружейницы в большей мере, чем девушки остальных специальностей, обладали командными навыками. И это - естественно: они ж имели дело с тонными и полутонными фугасками, тяжелыми пушками и пулеметами, обращение с которыми, как правило, требовало коллективного труда. Ну и, тоже естественно, соответствующих команд.
Эти их навыки явственно проявились в последние недели войны, когда наши эскадрильи наносили мощные удары по позициям гитлеровцев в самом Берлине и когда в нашем шнайдемюльском гарнизоне «скопилось» множество деморализованных пленных. Об этом цитата из моей книги ««Москва» над Берлином» (стр. 158).
«Когда наш летный экипаж приблизился к своей пятерке, то мы были крайне удивленны: тяжеленные бомбы ворочали... пленные немцы. А наши оружейницы с этаким независимым видом, будто они много раз руководили пленными, командовали: «Сюда!», «Туда!», «Назад!»... немцы их прекрасно понимали. И исполняли охотно все, что требовалось. Очевидно рады-радешеньки, что война для них закончилась, пусть далее пленом. Плен все же лучше, чем смерть - читалось по их глазам, заискивающим улыбкам, поведению...»
«И сколько ж еще ляжет груза на девичьи плечи?
Ведь этой жестокой войне и не видно конца!
А им, молодым, хочется радостной встречи
И с нежной любовью ласкать дорогого юнца.
Но это - мечта. А на деле опять самолеты –
Их нужно готовить в далекий и трудный полет,
Чтоб с верой в девчонок садились в кабины пилоты
И знали б, что каждая их возвращения ждет.
Но было, что чей-то из боя «Бостон» не вернется.
И сердце девичье от горя сожмется в комок...
А после полетов щекой лишь подушки коснется -
И мокнет от девичьих слез из батиста платок».
Что ж ... И это было... Перед каждым взлетом на боевое задание нас непременно провожали наши девушки. Их кроткие, затененные тревожной дымкой глаза, казалось, выражали одну-единственную просьбу-надежду: «Возвращайтесь домой, мальчики!»
А что? И возвращались. Возможно, с их безмолвного благословения возвращались целыми и невредимыми. И видели мы своих ангелов-хранительниц на тех же самых местах - будто те навсегда за ними закреплены, - на которых девчата нас провожали. Но какой неуемной радостью сияли девичьи лица - их надежды сбылись!
Но случалось, что из огненного неба войны возвращались не все самолеты. Как это было, например, в роковом для нашей эскадрильи боевом вылете 19 марта 1945 года. Тогда над целью - портом Балтийского моря, где сосредоточилась большая группировка противника, эскадрилью поразил мощный залповый взрыв вражеских зенитных снарядов. Четыре наших самолета не вернулись на свой аэродром в тот злополучный день. Два бомбардировщика на наших глазах были сбиты тем взрывом. Наш самолет -«пятерку», пораженный осколками снарядов, мы на одном моторе «дотянули» до запасного аэродрома, где сумели его нормально приземлить. И еще один наш Ту-2 совершил вынужденную посадку на этом аэродроме, но в тот же день возвратился на свою базу. А мы — после замены пробитых осколками снарядов бензиновых баков - смогли долететь «до дому» лишь через четыре дня.
Много слез тогда пролили наши девушки. Ни одна девичья подушка мокла многие ночи от их слез. Особо тяжело переживала неизвестность судеб экипажей сбитых в том вылете самолетов Таня Кононенко. Ведь командир одного из них - Петр Первушин - ее первая любовь....
Вскоре, к сожалению, ее предчувствие подтвердилось: три человека из первушинского экипажа вернулись в полк, похоронив своего командира, бездыханное тело которого купол парашюта бережно опустил на прифронтовую землю. Горю Таниному предела не было...
А мы - парни - не плакали. Мы огорчались. И поклялись мстить гитлеровцам за гибель наших бесстрашных воздушных бойцов. Особо удручала всех трагическая судьба классных летчиков - капитанов Янина и Первушина. Посчитали, что необходимо помнить об их беззаветной преданности нашему правому делу, полагать, что они как бы незримо присутствуют среди нас в каждом боевом полете.
Поэтому надпись «За Михаила Янина!» была красочно изображена на левом борту передней кабины нашего самолета - «пятерки». А на кабине «двойки» - крылатой машины майора Салова - надпись «За Петра Первушина!»
Каждую свободную минуту проводила Таня около саловского самолета, читая и перечитывая памятную надпись - как будто с любимым разговаривала. Около того самого самолета, на котором, как всем было известно, экипаж майора Салова возглавлял полковые эскадрильи во многих боевых вылетах. Кроме этого, рокового... И в небе войны, как правило, рядом с этим самолетом впритирку, крыло в крыло, находился бомбардировщик экипажа капитана Первушина - боевого заместителя Салова...
Через этот беззвучно-горестный разговор, через нее - Таню Кононенко, полагала она, - ее Петя словно бы приобщался к ратным подвигам саловского экипажа.
Она по-своему выражала гневное чувство по отношению к главному виновнику гибели любимого человека: когда мы летали на бомбардировку позиций гитлеровцев в Берлине, она старательно выводила белой краской на одной из подвешенных ею на «двойку» тонных бомб «сердечное» послание - «Гитлеру от Тани Кононенко. Подавись, проклятый фюрер!»
«Война-то войною, но сердце кого-то в любви выбирает.
И тут уж не школьный, а в жизни является друг фронтовой,
Который и в трудном полете о встрече с девчонкой мечтает,
И выиграть битву ему помогает твой образ родной».
Действительно - молодость она и есть молодость. Она требует своего, в том числе и любви. И наши - да только ли наши! - девушки войны, каждая из них, мечтали о своем девичьем счастье. О том, чтобы у каждой из них появился тот, единственный, который за нее и в огонь, и воду бросится. Тот, которому она готова дать счастье и радость, посвятить всю свою жизнь.
Поэтому-то они старались быть по-женски привлекательными и приветливыми, интуитивно чувствуя в этом свою силу и красоту. Они и работали старательно и аккуратно, подавая мужскому техсоставу пример увлекательно-красивого труда. Это некоторым образом облагораживало, делало более интеллектуальной достаточно сложную и не всегда достойно оцененную деятельность последних.
Они тщательно следили за собой. Даже, несмотря на свою «грязную» работу, всегда были опрятны в не очень-то модельном фронтовом обмундировании, рассчитанном армейскими интендантами явно не на женщин. Но подогнанное их умелыми руками под свои девичьи фигуры, и это обмундирование придавало им очень и очень неплохой вид. Даже, по-своему, подчеркивало изящность линий их юных тел, тонкость талий, стройность ног и воздушную невесомость ласковых рук. Если ко всему этому добавить нежные абрисы лиц, алые - без всякого макияжа — губки, лукавые с длинными ресницами глаза, очаровательные дуги бровей, аккуратные короткие, почти мальчишеские, прически, то можно понять, почему они вызывали у нашего брата неподдельный интерес.
Теплые, чистые, почти братские отношения установились между нашими девушками и нами. Они украшали наши фронтовые будни, как редкие васильки и ромашки украшают сплошную зелень весенних лугов и полянок. Радовали идущими от души вроде как простенькими, но приятными для нас поступками: то носовой платочек из шелка списанного купола парашюта, отделанного собственноручной вышивкой, подарят; то порядок и чистоту в помещении, где мы проживаем, наведут, цветы полевые на тумбочках и подоконниках расставят, самодельные абажурчики к лампам приспособят; то обмундирование наше постирают, починят...
Мы тоже в долгу не оставались. Не позволяли себе какого-либо хамства по отношению к девушкам. Старались вникать в их нужды, в том числе и связанные с особенностями женской физиологии. Понимали их духовные запросы, пытались, если могли, как-то на них среагировать. При первой возможности баловали их чем-то сладеньким из летного пайка - девчонки, они же все сластены...
Правда, в этих братских отношениях мы подсознательно следовали еще неосмысленному нами полностью постулату: через добрые отношения и девичью приверженность к кондитерским прелестям можно добраться до сердца такой девушки, которая и сама не знает, что у нее, оказывается, оно – сердце - очень и очень даже любвеобильное. Хорошая плитка шоколада - а в летном пайке шоколад был - может сделать ласковой даже убежденную юную мужененавистницу.
.jpg)
Шумина Маша - дивизионная связистка, 1944 год
Короче говоря, в такой взаимопритягательной обстановке не могло не возникнуть - и действительно возникло - заполнение воздуха, которым дышали и мы, и наши девушки, непредвиденными, заряженными искорками любви «ионами».
При этом мы, парни, способствовали образованию наиболее активных таких, условно имеющих отрицательные заряды, взаимопритягательных искорок - своеобразных катионов. А девушек окружала аура противоположных, положительных, такого же плана «ионов» и тоже своеобразных анионов.
В таком, ионизированном любовью, беспрецедентном, высокого накала чувственном поле, наши катионы, вращаясь по замысловатым орбитам вокруг девичьих анионов, асимптотически (неограниченно близко приближающихся) приближались к последним. И часто сливались в одно нейтральное семейное ядро... И меня не миновало небывалое, ионизированное любовью поле. Возникшие вокруг меня катионы, о которых я и понятия не имел, вдруг неуемно завращались по своим предопределенным судьбой орбитам вокруг анионов прелестной девушки из штаба дивизии. Завращались с того самого момента, когда дивизионная связистка Маша Шумина заинтересованно прямо посмотрела мне в лицо своими черными, искрящимися молодостью глазами.
Эти глаза, разлет бровей, белые-пребелые зубки, свежесть лица высветили в моем природном естестве глубокую и, как оказалось, долголетнюю мысль: «Это - она!». Она, чей «образ родной» помогал мне «выиграть битву» «в трудном полете». Об этом цитата из книги ««Москва» над Берлином» (стр. 101):
«...Я, уткнувшись в оптику прицела и в попятном нетерпении ожидая взрыва бомб, почему-то подумал: «Наверно, моя Машенька, - дружил я тогда с симпатичной девушкой-связисткой из подразделения связи дивизии, будущей спутницей всей моей жизни, - сидит у радиостанции и тоже с понятным нетерпение ожидает кодового радиосигнала флагманского радиста нашей группы о выполнении задания...».
.jpg)
Опять вместе, как будто бы только что покинули кабину крылатой машины Ту-2, вернувшейся из грозного неба войны, но - со своими фронтовыми спутницами жизни слева супруги Луценко, справа - Масленниковы, г. Москва, 1950 год
И не только я — многие мои однополчане обрели свои семьи на фронте, связали свои судьбы с девушками военного лихолетья. Так, боевой подругой нашего комэска стала мастер по радио Вера Бойко. Летчики Саня Климук и Вася Зимин, механик Юра Бузинер образовали свои семьи с прибористкой Зоей Корневой, электриком Аней Безрущенко, мастером по радио Асей Бобылевой соответственно. Многие наши однополчане «сосватали» себе в жены девушек войны из других авиаполков.
Да что говорить! Даже командир нашей авиадивизии полковник Марков нашел свое семейное счастье в союзе с легендарной летчицей Героем Советского Союза Галиной Джунковской! И командир авиакорпуса генерал Скок женился на фронтовой девушке-воине!
Крепкими были фронтовые семьи. Ни одна из них, повторяю - ни одна! - не распалась.
...Отгремели громы, отсверкали молнии войны. Прошло с тех тяжких, но незабываемых фронтовых будней много-много лет. Мы, фронтовики, естественно, стареем, все чаще и чаще уходим из жизни. Но и эти прискорбные и неизбежные моменты жизни каждого из нас свидетельствуют о крепости наших семей и спаянности фронтовых супругов: нередко, вслед за уходом из жизни одного из них, вскоре землю нашу грешную покидает другой. Как у лебединых пар.
Пусть им всем, ушедшим из жизни однополчанам и однополчанкам, земля будет пухом. В нашей памяти они будут жить долго-долго - пока живы мы...
«И так — всю войну, по суровым военным дорогам,
До нашей заветной победы девчонки дошли,
И снова надели, взамен надоевшим им робам,
И туфли, и бальные платья, которые в трудностях
все ж сберегли».
Конечно, не у всех девушек-фронтовичек были перед войной шикарные туфли и бальные платья. А если и были они у кого-то, то вряд ли возможно было это добро сохранить в условиях войны. Но вот что они после победы сбросили «надоевшие им робы» из х/б - это было.
А в первые-то послевоенные годы они лишь «старенькие туфельки одели» и довоенного фасона платья. Не до модных одеяний тогда было. Их потом, правда, государство не «одело ... шелками, плечи не согрело соболями», как предполагал поэт Ярослав Смеляков. Но с каждым последующим послевоенным годом все более модные одежды и обувь носили «милые красавицы России».
А пришли идеологи «перестройки» и «реформ» к власти в Державе нашей, свободу и независимость которой отстоял советский народ и... все пошло прахом: по инициативе Горбачевых, ельциных, Гайдаров и прочих бурбулисов с Шахраями государство великое раздробили на удельные княжества, его богатства до сих пор разворовывают и распродают. Преждевременно состарившиеся «милые красавицы России», как и большинство трудового народа России, прозябают в нищете и голоде.
Не сбылись прекрасные пожелания поэта. Но вот одно из них - «Мы о вас напишем сочиненья, полные любви и удивленья» - я постарался исполнить этим вот своим повествованием.
Милые девушки военного лихолетья! Я преклоняюсь перед вами, открывшими Второй фронт 22 июня 1941 года, когда «Киев бомбили, нам объявили, что началася война».
Война, в которой вы победили!
Февраль 1999 года
СОДЕРЖАНИЕ
- КАК ЭТО ПОЛУЧИЛОСЬ
- НЕБО ВОЙНЫ
- НА ГРАНИ НЕВОЗМОЖНОГО
- СЧАСТЛИВЫЙ ШТУРМАН
- ВМБ ЛИБАВА
- ВМБ ЛИБАВА (Продолжение)
- УТРО ПОБЕДЫ
- БЕРЛИН, МОСКВА, ЗАБАЙКАЛЬЕ, МОНГОЛИЯ, МАНЬЧЖУРИЯ И ДО САМЫХ ДО ОКРАИН
- РОЗЫ И ТЕРНИИ АЛЕКСЕЯ САЛЬНИКОВА
- ТАКАЯ ВОТ ПРЕДЫСТОРИЯ
- Я — СТРЕЛОК-РАДИСТ
- КАВКАЗСКИЕ МЫТАРСТВА
- ПЕРВЫЕ НЕПРИЯТНОСТИ
- РОКОВОЕ ЧИСЛО 13
- ОПЯТЬ ЭТО РОКОВОЕ ЧИСЛО 13
- ШТРАФНОЙ БАТАЛЬОН
- ЕГО ВЕЛИЧЕСТВО СЛУЧАЙ
- РАССУЖДЕНИЯ НА РЕТРОСПЕКТИВНО-НАСУЩНУЮ ТЕМУ
- ТРИ ПИСЬМА
- О НАС, ОСТАВШИХСЯ
- ПОМНЯТ В ИВАНОВО НАШИХ ОДНОПОЛЧАН
- Я ЖЕ ЖИВОЙ, РЕБЯТА!
- О НАС, ОСТАВШИХСЯ
- ФРОНТОВЫЕ ДНИ И НОЧИ БОРИСА СВЕРДЛОВА
- ПИСЬМА
- ВОСПОМИНАНИЯ
- Начало
- Счастливые дни и ночи войны
- Милость и кара генерала Щербакова
- Гибель экипажа Назина
- Очередные неприятности
- Вехи конца войны
- ОДНАЖДЫ, ДЕСЯТЬ ЛЕТ СПУСТЯ
- ДЕВУШКИ ВОЙНЫ
ФЕДЕРАЛЬНАЯ ЦЕЛЕВАЯ ПРОГРАММА «КУЛЬТУРА РОССИИ»
(ПОДПРОГРАММА «ПОДЕРЖКА ПОЛИГРАФИИ И КНИГОИЗДАНИЯ РОССИИ»)
Редактор Герасимова Н. К.
Технический редактор Злобина В. В.
Художественный редактор Миико В.П.
Корректор Сеиокосова T.Ю.
Публикации
- Кожевенный завод 2023.06.05
- ЖБД 279-й СД с 1 июля по 31 августа 1944 2023.06.02
- Давыдов Геннадий Иванович 2023.05.31
- ЖБД 87-й СД с 1 по 30 сентября 1944 2023.05.28
- ЖБД 87-й СД с 1 по 31 августа 1944 2023.05.21
- Лебедев Илья Васильевич 2023.05.21
- Боевой путь роты связи 1378-го СП 87-й СД с 12 марта 1942 по 1945 2023.04.29
- ЖБД 1378-го СП 87-й СД с 1 апреля по 31 мая 1945 2023.04.29
- Дневник боевых действий 2023.04.23
- Ненашев Михаил Алексеевич 2023.04.22
Источник:
.png "ПРОЕКТ «ДОРОГА ПАМЯТИ»"){kind=logo}
| © Сайт «НашаПобеда.LV», 2010 - 2023. Почта: nashapobeda@inbox.lv |
|
