НашаПобеда.LV | РОЗЫ И ТЕРНИИ АЛЕКСЕЯ САЛЬНИКОВА

Главная » Библиотека » ТРУЖЕНИКИ ФРОНТОВОГО НЕБА » РОЗЫ И ТЕРНИИ АЛЕКСЕЯ САЛЬНИКОВА
Главная Латвия Армия и Флот Фронт и Флот Прибалтийский Особый военный округ Пограничные войска НКВД Прибалтийского округа Балтийский флот Северо-Западный фронт Ленинградский фронт 1-й Прибалтийский фронт 2-й Прибалтийский фронт 3-й Прибалтийский фронт Западный фронт ПВО Армия 1-я ударная армия 2-я гвардейская армия 3-я воздушная армия 3-я ударная армия 4-я ударная армия 5-я гвардейская танковая армия 6-я гвардейская армия 8-я армия 10-я гвардейская армия 11-я армия 14-я воздушная армия 15-я воздушная армия 22-я армия 27-я армия 42-я армия 43-я армия 51-я армия 54-я армия 61-я армия 67-я армия Госпиталь 10-й полевой эвакуационный пункт 37-й фронтовой эвакуационный пункт 71-й местный эвакуационный пункт 106-й полевой эвакуационный пункт 140-й полевой эвакуационный пункт 153-й полевой эвакуационный пункт 162-й полевой эвакуационный пункт 201-й местный эвакуационный пункт 232-й головной полевой эвакуационный пункт Подвиг Солдата Учётные карточки Новости Библиотека Архив 1940 1941 1942 Пакт о взаимопомощи между СССР и ЛР Из доклада военного атташе при полпредстве СССР с ЛР, от 23 ноября 1939 Форум Коллеги Азербайджан Армения Беларусь Казахстан Латвия Литва Норвегия Польша Россия Узбекистан Украина Эстония Справочник Карта Латвии Статистика Всего посетителей: 2254010 Всего сегодня: 45 Всего вчера: 755 Сейчас на сайте: 9	ТРУЖЕНИКИ ФРОНТОВОГО НЕБА Документальные повести и очерки Борис Николаевич Масленников НОВОСИБИРСКОЕ КНИЖНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО НОВОСИБИРСК, 2005 РОЗЫ И ТЕРНИИ АЛЕКСЕЯ САЛЬНИКОВА «На войне — как в игре: надо чтобы везло». Ю. Белаш, «Колеса Фортуны» ТАКАЯ ВОТ ПРЕДЫСТОРИЯ На первой - после более чем тридцатилетней разлуки - встрече с однополчанами по случаю 35-летия Победы, среди до боли в сердце знакомых фронтовых друзей-товарищей довелось мне увидеть совершенно неизвестных - тоже, оказывается, однополчан. И - неудивительно: полковое братство притягивало к себе и тех, кто в полку воевал до меня, и тех, кто служил в его составе после того, как я покинул полк. Среди этих неизвестных мне однополчан был и Алексей Сальников. Кто он и что он - меня не очень-то интересовало. Да и времени не было поближе сойтись с ним и с другими полковыми «незнакомцами». Ибо те несколько дней встречи полностью были заняты необычно волнительным, чувствительно-радостным, а иногда и грустно-печальным общением с теми, с кем приходилось бок о бок сражаться в смертельно-опасном небе войны. Общением, полным воспоминаний о грозном, тяжелом, но незабываемом нашем фронтовом прошлом, воспоминаний — «со слезами на глазах» - об однополчанах, не вернувшихся в свое время из боевых полетов и ушедших в мир иной в послевоенное время... Более того, первоначально мне не по душе пришлась его некоторая вальяжность, самоуверенность, безапелляционность в суждениях, чересчур высокая активность, видимое стремление как-то выделиться. То он - тамада на скромном ветеранском застолье, то - экскурсовод на общественных началах при поездке однополчан по местам прошедшей войны, то - конферансье-острослов на самодеятельном капустнике-концерте участников встречи, решивших «тряхнуть» стариной... И все-то у него получалось, за словом в карман он не лез. Вот только, когда речь заходила о начальнике штаба полка военного времени, он почему-то замыкался в себе - его всегда благожелательное выражение лица становилось угрюмо-напряженным, приобретало оттенок негодования... Такая бурная общественно-театральная деятельность незнакомого однополчанина волей-неволей вызывала у меня ну, будем говорить, не совсем благоприятное, почти ильфо-петровское мнение о нем: «Прыткий молодой человек»... А потом ко мне попали случайно уникальные фотографии военных лет, на которых вместе с моими фронтовыми однополчанами - Борисом Свердловым, Михаилом Третьяковым, Федором Некрасовым красовался - кто бы вы думали? - Алексей Сальников! Я полюбопытствовал у Свердлова: а что он из себя представляет, этот самый Сальников? А тот мне: «Кто?.. Леха?.. Что за разговор - настоящий человек!». И коротко - а они, оказывается, друзья детства! - рассказал мне о его несладкой и нелегкой фронтовой судьбе. Позже, повнимательнее присматриваясь к этой незаурядной личности -Алексею Сальникову, я начал понимать, что кажущаяся его вальяжность - это выработанная годами манера поведения много повидавшего и испытавшего человека-организатора, человека-руководителя, чему, по-моему, способствовали и своеобразная конституция его тела, абрис фигуры, характерные черты лица. Самоуверенность в суждениях — это результат досконального знания обсуждаемого вопроса и обоснованной уверенности в своей правоте. Высокая «кипучая» активность — ну, это уже «натура», это у него от Бога. Эта активность, как между прочим, выяснилось при даже ретроспективном обзоре его прошлого, не раз себя оправдывала во многих прямо-таки невообразимых перипетиях его жизненного, в том числе и фронтового, пути, более усеянного терниями, чем розами. Короче говоря, он меня заинтриговал. Заинтриговал и как неординарный, необычной судьбы человек, и, в первую очередь, как один из однополчан, боевые дела которых меня волнуют уже многие годы. Поэтому на очередной встрече однополчан - по случаю 45-летия Победы - я, сойдясь с ним поближе, попросил описать и прислать мне наиболее интересные эпизоды его фронтовой жизни. Он — оригинал — ответил оригинально: - Знаешь что? Я писать не мастак. Я лучше наговорю, что помню, на магнитофонную ленту и вышлю тебе. Лады? Магнитофон у тебя есть? Магнитофон у меня имелся... Он - наговорил. И - выслал. Отдельные, по-моему, самые характерные фрагменты его «наговора» составили сюжет предлагаемого повествования. Я - СТРЕЛОК-РАДИСТ В армию я был призван в 1940 году. Сначала попал в Запорожье, в школу младших авиаспециалистов - ШМАС. А потом, оттуда, через пару месяцев -после прохождения курса молодого бойца - в Кировоград, в 31-ю окружную школу воздушных стрелков-радистов. Окончил я ее буквально в тот день, когда началась война - 22 июня 1941 года. До сих пор в памяти сохранились мельчайшие подробности того рокового для страны дня. Мы с утра находились в стрелковом тире. Стреляли из пулемета ШКАС, смонтированного натурельной установке стрелка-радиста самолета ДБ-3. По движущейся мишени стреляли, на которой силуэт немецкого истребителя «Мессершмитт» перемещался с определенной скоростью при помощи ролико-тросового механизма. А стреляющий должен был в него попасть. Давалось на это 10—15 патронов и 2-3 секунды времени. Многое в этой стрельбе зависело от умения стрелка давать короткие очереди. Можно ведь в одну очередь выстрелить все патроны. Вероятность поражения цели будет одна. А можно - в две-три очереди, вероятность ее поражения увеличивается. Пулемет-то - скорострельный: 1800 выстрелов в минуту дает, 30 - в секунду! Чтобы «сделать» очередь из 3-5 выстрелов - ого, какой навык в стрельбе надо иметь! Так вот, мы - стреляли. И вдруг прибегает посыльный. Запыхавшийся, глаза навыкате... Что-то докладывает нашему командиру - руководителю стрельб. И сразу же следует команда: - Отставить стрельбу! Строиться!.. Дело привычное. И минуты не прошло - вся группа в строю, по ранжиру выстроилась. Как положено. - В расположение части... Бе-е-го-о-ом! Побежали. Тоже дело привычное. В части нам объявляют: так-то и так-то - началась война... Сразу же была усилена охрана всего школьного хозяйства. Дополнительные посты и патрули стали охранять самые важные его объекты. Война есть война, и мы все это тотчас же почувствовали. В некоторой неопределенности прошло несколько дней. А потом мы в срочном порядке сдали выпускные экзамены по специальности воздушных стрелков-радистов самолетов-бомбардировщиков. И весь курс был распределен по частям. Я и еще семь моих товарищей были направлены в распоряжение командования ВВС Крымского фронта, который располагался в Симферополе. Меня - очевидно за приличный рост - назначили старшим этой группы. Прибыли мы в Симферополь. Пошли, куда надо, и обратились к тому, к кому нужно было обратиться. И были потрясены постигшей нас «вопиющей», по нашему разумению, несправедливостью: вместо того, чтобы направить в боевые части, нас заставили на окраине города - там был небольшой аэродромчик - рыть траншеи, окопы, строить доты и прочее. Как выяснилось позже, мы готовили запасной авиационный командный пункт. Копали мы, копали, строили-строили, коммуникации прокладывали, сверху дотов накаты из бревен, камней и земли настилали, а оказалось - все напрасно: гитлеровцы как-то уж слишком быстро и неожиданно преодолели Перекоп и ворвались в Крым. Пришлось нам волей-неволей эвакуироваться. Это в конце сентября - начале октября было... И вот, стали мы отступать по направлению к Керчи. Мне, как старшему в группе, поручили доставить в Керчь две специальные радиостанции на автомашинах. Это, как мне сказали, новейший, последний «крик» военной техники для обеспечения ночной посадки самолетов. В то время - действительно новинка. Вот за эти радиостанции и должен был я отвечать. Вместе с приставленными к ним двумя шоферами из местных крымских татар. До Керчи мы добрались благополучно. Расположили свои спецавтомашины на грузовой площадке морского причала. Там еще было тихо, спокойно... Вдруг, на другой день, ранним утром - налет немецких «юнкерсов», «лаптежников» - Ю-87. Ка-ак разбомбили они этот причал, ка-ак начали поливать пулеметным огнем всех, кто на нем находился... Поднялась паника, все вокруг взрывается, взметается, разлетается... Люди мечутся - тот туда, этот сюда... Крик сплошной... Кровь... Убитые... Раненые... Боже ж ты мой... Так я впервые убедился, что война-это совсем не то, что нам показывают в кино, что написано в книжках и газетах, и даже не то, что о ней рассказывают очевидцы... А вот я видел, как рядом человек, у которого руку оторвало, она у него на лоскутке кожи болтается... Кровь брызжет ярко-красная... Кость -белая-белая... Ужасно. Впечатление - страшенное... Мою команду, к счастью, эта передряга не задела... Кстати, и до налета «юнкерсов», и под его бомбежкой погрузка с причала на паром наших отступающих войск не прекращалась. Мы тоже на этот паром стремились попасть. Я шоферов уговариваю: дескать, мужики, давайте пробивайтесь - кровь из носу, а машины наши погрузить надо... А на причале - сплошная давка. Все стремятся побыстрее убраться из этого гиблого места - опять ведь «юнкерсы» могут вернуться. И как сейчас помню: один матросик, лихой такой, на тракторе НАТИ, наверное, прет через всех и не глядит ни на кого. Ему кричат: - Стой! Стой! Куда прешь на людей?! На технику?! Стой!.. А он вытаскивает гранату-лимонку из своих широченных штанин, машет ею: - А ну отойди!.. А не то всех порешу!.. Отойди!.. - и прет. Таки пробился он со своим трактором одним из первых... Зачем этому матросику надо было обязательно в первую очередь на паром попасть - я не понимал. Уже потом, на косе Чушка - после переправы через пролив - от которой мы добирались к Темрюку, до меня дошло... Ну, что ж... Переправились и мы со своими спецрадиостанциями... А два моих шофера - сбежали... Перед тем, как нам удалось протолкнуть спецавтомашины на паром, один из них подошел ко мне и говорит: - Леха! Ну что мы тут чухаемся?.. Видишь, как фашисты на нас давят?.. Ну их на хрен, эти автомашины... Давай останемся здесь... Я на него глаза вылупил: - Да ты что?.. Что говоришь-то? - Да я местный... - растолковывает тот, - здесь устроимся, все будет нормально... Я, признаться, впопыхах не придал значение этому разговору. Думал: запаниковал парень, бомбежки испугался - вот и несет чепуху. Поэтому просто посоветовал ему прекратить такие разговорчики. А потом хватился - ни того, ни другого шофера нет. Оба татарина крымских удрали... Что делать? Как быть? Кто за баранки автомашин сядет?.. Я вообще-то немного соображал в шоферском деле, а все не то... Но мир, как видно, не без добрых людей. Нашлись, кто за баранку мог сесть и машины на паром затолкать. И хотя во время погрузки «юнкерсы» еще два налета на порт произвели, нам таки повезло: мы благополучно переправились, как я уже говорил, на косу Чушку. И вот тут-то отличился тот морячок - я его всю жизнь помнить буду: дождь льет, слякоть, все развезло, машины не идут, не могут из этой слякоти вылезти, а он подъезжает на своем тракторе, цепляет очередную «жертву» липкой грязи за то, что покрепче, вытаскивает ее на сухое место, командует: - Давай вперед! А сам - за очередной, увязшей по «диффер» в грязи, машиной. Вот тогда мне стало понятно, почему он размахивал лимонкой, отстаивая своему трактору место на пароме: зная состояние таманских дорог в осенние месяцы, он был уверен, что без него, без его трактора отступающим по этим дорогам нашим войскам не обойтись. И он был прав. Он, этот матросик, был действительно настоящим героем ретирады наших войск из Крыма на Кубань. Таким образом, добрались мы до кубанской станицы Старо-Нижестеблиевской. И там оказалось, что вся наша команда входит в состав БАО - батальона аэродромного обслуживания, о чем до этого мы и знать не знали, и ведать не ведали. Кстати, как только мы переправились на Чушку, сразу появились - где они раньше-то были?! - командиры с «кубиками» и «шпалами» на петлицах. И начальник наших радиостанций объявился. Так что я от них вроде бы избавился. Но в Старо-Нижестеблиевской меня вновь закрепили за ними, назначили старшим радистом, хотя в этих новых радиостанциях я ровным счетом ничего не понимал. Да-а... Подходит конец декабря, наступает новый 1942 год. Наши войска десантируются в Крым, в районы Керчи и Феодосии, освобождают от фашистов эти города, расширяют свой плацдарм на Керченском полуострове. А мы все «кукуем» в Старо-Нижестеблиевской. И вдруг - бац! - в начале февраля приказ нашему БАО: высадиться в Крыму, подготовить аэродром в районе поселка Владиславовки. Это километрах в тридцати от Феодосии и в пяти-шести от передовой. Естественно, вместе с БАО добираюсь туда и я. В качестве того же старшего радиста, но на другие, знакомые мне, радиостанции. Погода в то время в Крыму стояла премерзкая. Дожди непрерывные вперемежку со снегом шли... Слякоть опять же... Наземные войска в таких вот неимоверно трудных условиях ветку железной дороги строили, к боям готовились... Страх смотреть было на них. Ну, а мы — при такой погоде о каком-то обслуживании полетов и думать не приходилось, откровенно бездельничали, да в караул ходили. Одна радость - посылки от разных людей и организаций к нам на фронт к 23 февраля стали приходить, чем-то домашним, родным от них веяло... Короче говоря, тоска стояла зеленая. И вообще непонятно было, для меня, по крайней мере: идет война или не идет? А если идет, что это за война такая -сплошное копание в грязи... Не приспособлен, видно, я был к такому бездеятельному состоянию, молод был, жизнь меня еще, как следует, не трепала, хотелось активно действовать, воевать. Вот и решили мы с другом, тоже окончившим школу воздушных стрелков-радистов, действовать. Взяли да и написали рапорта начальству авиационному: дескать, дорогие товарищи, для чего вы нас учили? Вы нас учили для того, чтобы мы воевали в воздухе. Мы - воздушные стрелки-радисты. А вот сидим здесь, на бездействующем аэродроме, ходим по караулам... Заберите нас отсюда в какую-нибудь летную часть - летать хотим! И что же вы думаете? Проходит какое-то время, нас вызывают в штаб батальона и говорят: так и так, вы откомандировываетесь на Кубань, в город Краснодар, полевая почта номер такой-то. Будьте любезны, вот вам документы, дуйте... Ну, что... Сказать о том, что мы с другом закричали «Браво!», «Бис!», «Ура!» - это будут не те слова. Мы просто были на седьмом небе от радости, воспрянули великим духом. ...Мы сразу же - в Керчь. Оформили там документы на переправу через Керченский пролив и - в Краснодар. А оттуда, в конце концов, появляемся там, куда нас определили - в 453-м дальнебомбардировочном авиаполку (ДБАП), расположенном в станице Новотатаровской. Этот полк - братский 6-му ДБАП в составе одной 132-й авиадивизии тогда был, и стоял он в станице Кореновской. Вот в этом самом 453-м ДБАП и начал я свою летную войну, летать стал стрелком-радистом на самолете ДБ-3А, любовно называемом нами «Аннушкой». Летали мы бомбить фашистские позиции на подступах к Севастополю, на другие вражеские объекты в Крыму. А к этому времени в мае противник прорвал нашу оборону в районе поселка Семь Колодезей, которую строили и укрепляли всю зиму, и сбросил две армии Крымского фронта в этот Керченский пролив... За десять дней - 8 мая начал наступление, а 18-го уже Керчь занял - сбросил... Уму непостижимо... Дорогие мои!.. Если б вы видели... Я летал на ночном бомбардировщике, хотя в то время мы ночью еще практически не летали, летали днем. И вот, пролетая над проливом, видел я страшную картину... Боже мой!.. Если кто-нибудь видел растревоженный муравейник... Вот такой муравейник полз тогда через этот пролив. Кто на чем: кто на доске, кто на покрышке автомобильной, кто вплавь... Сколько погибло людей!.. Ни за что погибло, по вине командования фронта... Один Господь Бог это знает, да и тот, если он вообще существует, наверняка сбился бы со счета... Да-а... Ну вот, сдали наши Керчь. 18 мая, повторяю, сдали... А мы - летаем. На Старый Крым, на Судак. И опять же на Севастополь. Город-герой, дни которого уже были сочтены... Много чего довелось мне повидать, прочувствовать, пережить. Вот, например, помню случай. ...Отбомбились мы по переднему краю фрицев. Хорошо отбомбились. Все, вроде бы, в порядке. Но - не говори «Гоп!», пока не перепрыгнешь - на обратном пути забарахлил на нашем самолете мотор. И все мы - экипаж - от командира до воздушного стрелка оказались во «взвешенном» состоянии, в нерешительности: покидать самолет или продолжать полет. Выпрыгнем с парашютами - под нами занятая фашистами территория, возможен плен. Продолжим полет — можем разбиться, самолет еле-еле ползет, со снижением... Потому и командир наш то одно решение - одну команду подаст, то другую. То, значит, «Прыгать!», то - «Отставить прыгать!» И вот подает он команду: «Всем прыгать!» - я надеваю свой съемный парашют. И сразу в шлемофоне раздается вопль штурмана: - Костя... - это он командиру. - Дотянем до своих!.. Тут же татары!.. Ну, порежут они нас всех... - Хорошо, - отвечает командир. - Попробуем... И - снова команда: «Отставить прыгать!» Я - снимаю парашют. Небольшое пояснение. Я в полете, как правило, парашют не надевал - лишняя тяжесть, мешает перемещаться от турели к рации, затрудняет работу на ней: попробуй, поработай ручками настройки рации, ключом телеграфным, когда на твоей груди громоздится парашют-рюкзак, размером с добрую подушку и весом килограммов шесть-семь... А здесь - команды, от которых зависит жизнь и моя, и моего воздушного стрелка. И на рации работать надо. Вот поэтому я то снимал парашют, то надевал его, то снова снимал. А мотор наш не только барахлить, но и гореть начинает. Поэтому его совсем выключить пришлось. И вот летим мы, вернее не летим, а тащимся с потерей высоты на одном моторе боком, ну — «раком» по-нашему... Попробовал летчик опять второй мотор запустить, а тот снова вспыхнул - загорелся - верно, бензопровод перебитым оказался. Все же, с грехом пополам, на грани падения при предельно малых высоте и скорости, перетянули мы Керченский пролив и прямо-таки плюхнулись в дремучие камышовые плавни около станицы Варениковской. И в это самый момент - как плюхнулись - все вокруг изменилось, стало непредсказуемым, непонятным. Ну, во-первых, пока мы «ползли» - ночь наступила, ни зги не видно. Огоньки сигнальных лампочек, мерцающих на приборных панелях, свет посадочной фары, подсвечивающий пролетаемую местность, яркие трассы сигнальных ракет, которыми штурман прорезал ночную темноту - все в миг пропало. Наступила кромешная темень. Во-вторых, как только единственно работающий мотор врезался в воду, его несмолкаемый грохот сразу прекратился. Наступила оглушительная тишина. И, кроме того, пока самолет медленно, но неотвратимо приближался к земле, мы знали, что надо делать - как можно благополучней произвести посадку. А как только наша машина очутилась в плавнях, все мы оказались в полном неведении, где мы, как нам дальше поступать и что предпринимать. Никто из нас в первые минуты «земного существования» этого не знал. «От трагедии до смешного один шаг» - так можно перефразировать известное изречение Наполеона. Когда мне со стрелком надо было покинуть кабину распластанного по водной глади самолета - иначе наружу выбраться было невозможно, - конфуз получился. Начинаю я вылезать из кабины и вдруг - в лицо горячий воздух. Подумал: неужели горим?.. Почему же огня нет?.. А это, оказывается, пар от нашего мотора, он же горячий - и сразу в воду... Ну - отсюда и пар. Сквозь этот пар углядел я чуть заметные силуэты летчика и штурмана и крик их услышал. Стоят на плоскости у отказавшего в полете мотора, руками машут, кричат: «Давай быстрее! Давай!..» А я не могу «давать». Тем более, быстрее. Что-то мешает. Что?.. Оказывается - парашют. Зацепился за рукоятку ШКАСа, установленного на турели - его в неудобном для покидания кабины положении заклинило. Вот он и меня «заклинил»... А меня еще - и смех, и грех - стрелок воздушный снизу в зад толкает: быстрее... Надо ж такому случиться? Всегда не любил летать с надетым парашютом, а когда потребовалось, чтобы он был снят - этот рюкзак, набитый шелком, оказался застегнутым на оба карабина на моей груди... Представляете картину: утопающий в зелени камышовых зарослей самолет, на плоскости которого, ужасно жестикулируя, что-то кричат летчик и штурман, хотя в темноте их почти не видно; задняя кабина этого самолета, в турели которой тоже еле виден лишь дергающийся вверх-вниз, вверх-вниз - бюст, облаченного в реглан, стрелка-радиста; воздушный стрелок, толкающий застрявшего в турели своего однокабинника в зад руками - послабее, головой - посильнее, ему же не терпится поскорее выкарабкаться из тесной кабины, постепенно заполняющейся водой. А тут препятствие - его стрелка-радиста, извините, зад... Ну, чем не трагикомическая картина? ...Двое суток выбирались мы из высоченных, метра так на два-три, камышовых зарослей, заполнивших плавни. Ни тропинок, ни дорог там не было. Выбирались, с трудом раздвигая крепкие камышовые стволы, то и дело, проваливаясь в воду то по колени, то по грудь... Ну, как бы там ни было - все это уже история. Главное - выбрались. Все живы и здоровы остались и до полка своего — в Новотитаровскую - заявились. А нас, между прочим, не ждали. Думали, что не вернемся мы с задания... ...Захожу я в свое общежитие, а... а на моей койке лежит кто-то. Я его, кто мое место занял, толкаю: - Парень! Вставай!.. Вставай!.. Это моя койка... А он, спросонок, ничего не понимает, глаза протирает: - Что?.. Что такое? - Вставай, вставай! - талдычу я. - Ты рановато койку-то занял... Жив я еще... Давай освобождай мое место... Освободил... КАВКАЗСКИЕ МЫТАРСТВА Через несколько дней, когда мы малость оправились от переживаний, вызванных вынужденной посадкой в кубанских плавнях, нам дали другой, тоже повидавший виды самолет ДБ-3. На нем наш экипаж продолжал наносить бомбовые удары по немецким позициям в Крыму и в районе Дона. Все было бы хорошо, да вот получилось так, что наши войска на юге стали терпеть одно поражение за другим. Противник стремительно наступал. И в конце июля, захватив Ростов, двинулся в направлении Краснодара на Кубань. Поэтому где-то 9-10 августа полку пришлось спешно эвакуироваться - фрицы уже к аэродрому подходили. Мы едва-едва ноги унесли — на своей старенькой машинешке взлетели под аккомпанемент немецких снарядов и мин, непрерывно рвущихся налетном поле. И начались скитания нашего экипажа по Кавказу... Первую посадку мы произвели на Невинномысском аэродроме. А там - тьма самолетов, со всей Кубани, наверно, собрались. Повернуться негде. Кое-как отыскали свободное местечко на окраине аэродрома, зарулили. А что делать дальше - не знаем. До ночи просидели под самолетом, чьей-то команды ожидая. Потом решили ждать до утра - утро вечера мудренее... И вдруг, среди ночи, немецкие «хенкели» и «юнкерсы» стали нас бомбить. Крик пошел по всему аэродрому: «Немцы!», «Танки немецкие!» Ох, какая поднялась тут паника и неразбериха! Кто-то что-то кричит, что-то приказывает, командует... Какие-то самолеты взлетают то в одну, то в другую сторону, а то - навстречу друг другу... Истребители и бомбардировщики... Несколько машин упало на взлете, горят... То ли летчики с взлетом не справились, то ли немцы их подбили... Страшное дело... А наш командир не имел навыков ночных полетов. Однако задумал взлетать - танки-то немецкие вот-вот аэродром могут захватить, многие самолеты взлетали, может, и он взлетит нормально... Мы, всем экипажем, его успокаиваем, уговариваем: мол, подождем до рассвета, чтобы хоть горизонт было видно, чтобы ориентироваться ему можно было по горизонту... А то ведь грохнемся... К тому же ночью и танкам фрицевским не очень-то удобно воевать. Может, их и не будет скоро... А будут - так тогда как-нибудь и вырвемся отсюда. И, правда, - до утра немецкие танки нас не потревожили. Утром - чуть рассвело - прошел я всю взлетную полосу, чтобы выяснить ее пригодность для взлета, и попутно посчитал оставшиеся после суматошной ночи самолеты. Насчитал что-то около пятнадцати штук. Все остальные ночью улетели... А говорили, что у нас ночников нет... Взлетели и мы, взяв курс на ближайший аэродром - на Минеральные Воды. Там лететь-то всего семь-восемь минут. Как раз на такое время полета хватало бензина в самолетных баках нашего бомбардировщика. Мы ж от Новотатаровской летели с неполными баками, а в Невинномысске о заправке и разговора не могло быть - не до того было. Подлетаем к Минеральным Водам. А на аэродроме - «Крест» из полотнищ выложен, посадку запрещающий. Что нам делать? Бензин-то на исходе... Вопреки запрету - другого выхода у нас не было - приземлили мы свой ДБ-3 около этого креста. Смотрим вокруг - вот это да!.. Весь аэродром буквально забит самолетами, теснее, чем на Невинномысском, рулить невозможно... Никто ничего не знает... Кое-как мы добились-таки, чтобы самолет заправили бензином, маслом. Узнали, где столовая - голодные же, от самой Новотитаровской макового зернышка во рту не было. «Подзаправились». Попытались узнать у ребят, где наш полк. Нам говорят - вроде в Георгиевске... Раз перелетаем в Георгиевск - это ж совсем рядом, пятьдесят километров до него. Там - никого нет. Говорят нам, что 453-й авиаполк в Гудермесе. Это около Грозного. Штурман быстренько рассчитал все данные на полет, взлетели, добрались до Гудермеса. И там нашего полка нет. Узнаем - наш полк стоит в Моздоке. Развернулись, не покидая самолет, - прилетели в Моздок. Точно: полк здесь. Слава Богу! А в полку обстановка такая, что никто ничего не знает. Ни где линия фронта проходит, ни где братские полки нашей 132-й авиадивизии находятся. Ни где штаб этой самой дивизии расположен. Полная неразбериха. И вот решает командование полка уточнить положение линии фронта. А для этого одному из экипажей - командир экипажа армянин Даниелян - подается команда: пролететь по направлению Моздок - Невинномысск и разведать положение линии фронта. Но ведь это - неразумная команда! Подумать только: тяжелый бомбардировщик ДБ-3 будет лететь днем, на средней высоте, без прикрытия истребителей вдоль вражеских позиций и уточнять, где мы, а где враг. Как? А по взрывам - ставит задачу командование полка - зенитных снарядов врага, которые наверняка будут сопровождать самолет на всем маршруте... Так этот же самолет - чистая жертва, лакомая цель для фашистских зениток и истребителей, страшное дело... Но приказ есть приказ, его надо выполнять. Однако самое интересное - в этот экипаж стрелком-радистом почему-то назначаюсь я, хотя из состава своего экипажа меня никто не отчислял. Правда, на нашем самолете барахлил мотор... Но, видно, не суждено было мне участвовать в этом, обреченном на неудачу, боевом вылете. Выручил меня - спасибо ему - заместитель командира полка. Я уже облачился в летное обмундирование, а он - замкомандира - оказался случайно поблизости. Говорю ему: - Что это меня из своего экипажа в другой берут? Это ж не дело... - Да, — отвечает, — действительно непорядок. Исправим... И исправил. Оставил меня на земле, а на разведку линии фронта полетел другой стрелок-радист. Все мы тогда считали, что они полетели на верную смерть. Так, вроде, и получилось: до конца войны об этом экипаж ничего не было слышно. Не вернулись с боевого задания - и все. А вот наступает 45-летие Победы, и получаю я от этого самого Даниеляна приглашение на встречу ветеранов 453-го дальнебомбардировочного авиаполка в Ленинград. Не получилось. Потому как должен был эту знаменательную дату отметить среди ветеранов 6-го бомбардировочного авиационного Берлинского ордена Кутузова полка дальней авиации в Иваново. В этом полку я тоже воевал. Ну, ничего, встретимся еще. А на Кавказе фашисты продолжали наступать. И даже успешно. Они 21 августа на вершине Эльбруса подняли свой черно-красный со свастикой флаг. Егеря из альпийской дивизии немцев «Эдельвейс» подняли. Берлинские газеты тогда вопили: «Покоренный Эльбрус венчает конец павшего Кавказа!» Фигушки! Не было этого конца, не пал Кавказ! Но вот то, что в это же время немецко-фашистские войска подходили к Моздоку, это было. Пришлось нам и оттуда срочно убираться. И перелетел наш полк в Темрюк. А там - новая команда: перелетать в Кутаиси. Перелетали довольно просто: каждый самолет почти над аэродромом набирал высоту чуть более трех километров, чтобы «не задеть» вершин Главного Кавказского хребта, переваливал его горы и опускался в Кутаиси. Для нашего экипажа такой порядок не подходил, нельзя было на нашем самолете набрать такую высоту из-за «барахлящего» мотора. Мы полетели сначала в Махачкалу, потом на аэродром Насосный вблизи Баку. Конечно, не за один день такой перелет мы осилили. Более недели на это ушло. Так вот, прилетели мы в Кутаиси, а там - полная реорганизация идет: наш 453-й авиаполк, как понесший большие потери, отправляется в глубь страны на переформирование. А мы, экипажи, у коих уцелели самолеты, - переводились в 6-й авиаполк. ПЕРВЫЕ НЕПРИЯТНОСТИ Вот так, с этого события, имевшего, как говорится, место в конце 1942 года, стал я числиться в 6-м дальнебомбардировочном авиаполку. Летные экипажи полка размещались на окраине Кутаиси, на расстоянии двух-трех километров от аэродрома. Это как раз на том месте, где ныне стоят корпуса Кутаисского автозавода. ...Уже несколько дней я значился в списках 6-го авиаполка. И чувствовал себя несколько неуютно, одиноко. Мне ведь всегда общество друзей-товарищей требовалось. А тут его пока еще не было. Отсюда и неуютность. И вот, в это самое время произошли у меня две знаменательные встречи с новыми однополчанами. Первая встреча - приятно-неожиданная... Стою я как-то около столовой. Вдруг ко мне подходит невысокого роста парень, сержант, и говорит: - Слушай, ты не Сальников? - Сальников, - отвечаю, - а что? - Ты в Свердловске жил когда-нибудь? - Жил. - На Малышева, десять? - На Малышева, десять. - А ты меня не помнишь? Я присмотрелся к нему, ничего, вроде, знакомого. - Знаешь, хлопец, - говорю, - не помню. - А тебе фамилия Свердлов что-нибудь говорит? - Как это что-нибудь говорит? Там у меня дворовые друзья были. Аба и Боба Свердловы. - Так вот, - говорит хлопец, - я и есть Свердлов. Только не Боба, а Борис. - Да брось ты... - изумился я. - Борька... А он: - Го-о-о-с-с-по-о-ди ж Боже мой! Ну, бывает же такое... Обнялись... Я твержу: «Боря, Боря...» А он: «Леша...» Я: «Как, где был, как сюда попал, старики как?..» «Три С»... Жил Борис Свердлов водном доме с Алексеем Сальниковым. Учился в одной школе с Николаем Смирновым. Через многие годы военная судьба свела их в одном авиаполку, в одной эскадрилье, в одной должности воздушных стрелков-радистов. За выполнение каждым их них более сотни боевых вылетов все трое в один день - 7 ноября 1942 года - были награждены самой боевой медалью - «За отвагу». Чего не бывает на войне... На фото - стрелки-радисты бомбардировщиков ДБ-3 (слева направо) сержанты Смирнов, Свердлов, Сальников; г. Кутаиси, ноябрь 1942 года Вот так, в 6-м авиаполку встретил я своего друга детства. Когда-то - еще задолго до войны - жили мы с ним в одном дворе, в четвертых-шестых классах вместе учились, дружили, бегали друг за другом, дрались с пацанами из других дворов... И вот - встретились. В одном - сержантском звании, в одной - стрелка-радиста-должности, в одной, как оказалось, эскадрилье... Чудеса, да и только! Вторая встреча - неприятная. Встреча с человеком, изрядно попортившим мне и так нелегкую фронтовую жизнь, встреча с начальником штаба полка майором Калиниченко. Я его, хотя недели три уже был в полку, и знать-то толком не знал, и видеть не видел... А вот пришлось и увидеть, и узнать. ...В один прекрасный день, почему, не помню-то ли я опоздал на автобус, который летный состав перевозил, то ли еще что - топал я пешим порядком, на своих двоих, значит, в сторону аэродрома. Иду и тороплюсь на построение в полк. А в это время меня нагоняет колонна танков - в сторону моря двигается, на Самтредиа, Сухуми, Туапсе. Ну, в общем, на передовую. А я иду, иду и вдруг — сам не знаю, как это вышло — раз! — поднял руку... И опять - нежданно-негаданно: бац! - танк останавливается. - Ты чего? - высунулся танкист из башни. - Парень, - взмолился я, - да вот, на построение полковое опаздываю, подбрось меня до аэродрома, по дороге ведь... - Давай садись, летун! - засмеялся тот. Я быстренько на броню танковую взгромоздился. Сижу. Радуюсь-удачно-то как получилось. А любопытно: что там внутри-то у танка - заглядываю сверху... Командир танка заметил меня, ухмыльнулся, говорит: - Что, интересно?.. Лезь сюда, посмотри, как мы тут устроились... Залез я, конечно, в танк и - дуем мы, что есть мощи. Танкисты показать мне стараются, на что их Т-34 способен... Подкатываем к аэродрому. Я уже вылезать собрался - до стоянки нашей эскадрильи совсем близко, она около дороги располагалась. А командир танка спрашивает: - Куда поворачивать? - Давай налево, - отвечаю. А потом, где надо повернуть, - направо. - И уж когда около нашей стоянки танкоказался, показал на свой ДБ-3: - Стоп! Смотрю на свою самолетную стоянку - что такое? Наших технарей от самолета как ветром сдуло. Оказывается, после того, как я подал команду «Стоп!», командир танка стал разворачивать башню «машины боевой» так, чтобы мне удобнее было вылезти. Естественно, и ствол башенной пушки развернулся и уставился прямо в направлении нашего самолета. Так уж получилось. Ну, разве приятно, когда около твоего самолета останавливается неизвестный танк и направляет свою пушку на тебя, на людей, что были у самолета?.. А вдруг выстрелит?! Вот и запрятались, кто куда, наши технари... А тут я вылезаю из танка... Сразу, откуда ни возьмись, окружили меня «спрятавшиеся» представители технической «силы»: - Леха! Ну, ядрит-твою-ядрит! Вечно ты что-то придумаешь! Перепугал нас всех в усмерть... — это Иван Кошелев, механик нашего самолета, общее мнение по поводу моего «танкового» прибытия на стоянку выразил. ...Много времени с тех пор прошло. На встрече однополчан в Гомеле, среди друзей фронтовых встретил я — почти тридцать лет не видели мы друг друга - этого самого Ивана Кошелева. Он, как узрел меня, сразу завопил: - О-о-о!.. Танкист!.. Здорово!.. Я смотрю на него: - Какой я тебе танкист? - А ты что? Забыл, что ли?.. А помнишь, как на танке на стоянку нашу прикатил?.. Честно говоря, об этом эпизоде я уже давно забыл. А вот он - напомнил о том, как я приперся к своему самолету в составе экипажа танка Т-34. А встреча с Калиниченко произошла так. Через час-полтора после моего «танкового» прибытия на аэродром, по стоянке эскадрильи прозвучала команда: «Сальников! В штаб!» Я - в штаб. А там... А там этот самый товарищ Калиниченко поставил меня по стойке «Смирно!» и произвел мне форменный разнос: какое имел я право, как позволил себе такое самовольство - на танке появиться в расположении самолетной стоянки? Да если бы разнос как разнос, пусть даже с взысканием... Так он же, буквально, измывался надо мною, правда, по всем правилам Строевого устава. То кричит: «Налево!», то: «Напра-а-во!», то: «Кру-у-гом!» Итак несколько раз. Ну что тут сказать? По крайней мере, это глупо. Я что ж... Я все его команды выполняю, смотрю на него и думаю: ах ты, гад такой! Что ж это ты надо мною издеваешься? Ну, старался я не опоздать на полковое построение, хотелось побыстрее до аэродрома добраться. Да, я бы для этого попытался любой попутный транспорт использовать, который бы мне встретился. Лишь бы побыстрее на аэродром попасть... Ну, так это или не так?.. А ты на меня - криком... Муштрой... Отпустил он меня. Но, видно, произвел я на него не совсем приятное впечатление. Как же: не покаялся, не раскаялся, не сказал, что больше такого не будет... Вот, с этого все и началось... ...Всем известно, что летчики, как правило, народ суеверный. У каждого почти имеется свой талисман, примета, наличие которой вроде как бы охраняли его в боевом полете. Кто-то что-то брал с собой в полет, например, одни и те же довоенные перчатки-краги. Некоторые штурманы - один и тот же, даже не карандаш, а огрызок карандаша. Другие считали необходимым, чтобы в полет их провожал «счастливый» человек. Вот наш командир эскадрильи капитан Баталов всегда требовал, чтобы моторы его самолета перед боевым вылетом запускал не его техник, а эскадрильский инженер Болдин, которого он считал таким «счастливым» человеком. Общим правилом благополучного исхода боевого полета считалось недопустимость бритья перед вылетом. Поэтому многие летчики - а вдруг непредвиденная команда на вылет поступит - вообще не брились, усы и бороды отпускали. И я был суеверен. И у меня был талисман - кожаный реглан, доставшийся мне по наследству от погибшего в воздушном бою друга-пилота. Этот реглан я обожал. И поскольку к тому времени выполнил в нем тридцать пять успешных боевых вылетов, то, в самом деле, верил в его волшебную силу. Так вот, товарищ Калиниченко буквально преследовал меня за этот реглан. Как только я его одену, начинается крик: «Снять!», «Не положено!», «Снять!». Я ему говорю: - Слушайте, товарищ майор... Вы же должны понимать: он - реглан - для меня счастливый... Талисман мой... - Ничего не хочу понимать! - не унимается тот. - Дисциплина есть дисциплина! Не положен сержанту реглан... - Так ведь война идет, товарищ майор! Война... - «разъясняю» я. - Ну, не надо придираться, у кого какой подворотничок - чистый или заношенный, кто во что одет — то ли в комбинезон, то ли в реглан... Вы же понимаете, если кого из нас в воздушном бою убьют, то какая разница, кто во что одет... Мы же воюем... Ничего до него не доходит. Опять твердит свое: «Не положено!», «Дисциплина!», «Снять!»... Хотел ему сказать: мы-то воюем, а ты в это время «загораешь»... Но -сдержался. А реглан стал одевать только, когда перед боевым вылетом в свою кабину залезал. РОКОВОЕ ЧИСЛО 13 А война продолжается. Полк воюет. И несет большие потери. А что вы хотите: на стареньких самолетах ДБ-3 воевали. Да еще днем. Для «мессеров» эта тихоходная машина - беззащитная воздушная мишень. Вот и осталось от полка семь или восемь самолетов. Поэтому и произошла очередная реорганизация: экипажи сохранившихся самолетов передавались в другой, как позже стало известно, 63-й авиаполк, а остальной личный состав направлялся на переформирование. Как и где это переформирование происходило - вопрос особый. Но, в конце концов, наш, пополненный летным составом и оснащенный более совершенными дальними бомбардировщиками Ил-4, полк перед Курской битвой оказался под Тулой. Там и образовался наш летный экипаж: пилот-лейтенант Яковлев, штурман - Миша Демарев, воздушный стрелок - сержант Валитов и стрелок-радист, значит, Алик Сальников, то есть - я. Наш полк принимал самое активное участие в боях на Курской дуге. А входил он тогда в состав 113-й дальнебомбардировочной авиадивизии Резерва Верховного Главнокомандования - авиационного соединения особой структуры, предназначенного выполнять особые боевые задачи, применяя особую тактику авиационного воздействия на противника. В чем, на мой взгляд, эти особенности выражались? Первое. Если в то время, в силу дефицита самолетов, авиадивизии состояли, как правило, из двух полков двухэскадрильского состава, то в нашу 113-ю дивизию входили пять полков по три эскадрильи в каждом. Второе. Боевые действия дивизии определялись Верховным Главнокомандованием на особо важных участках фронтов, по особо важным целям. Например, по целям в полосе прорыва обороны противника. Третье. Полки дивизии наносили массированные бомбовые удары по позициям противника. Это означало боевые полеты полков днем, на средних высотах, в боевых порядках колонн эскадрилий, собранных в плотный строй клина звеньев. Такой боевой порядок позволял стрелкам-радистам и воздушным стрелкам успешно отражать атаки вражеских истребителей, взаимодействуя между самолетами и звеньями пулеметным огнем экипажей бомбардировщиков, требовал меньшего числа истребителей сопровождения и, самое главное, повышал эффективность бомбового удара. А как же: пять полков - это пятнадцать эскадрилий, сто тридцать пять самолетов-бомбардировщиков почти одновременно обрушивают не менее 135 тонн взрывчатки на одну вражескую позицию! Что от этой позиции останется! Вот только несколько увеличивалась вероятность поражения наших самолетов зенитным огнем противника... Как известно, бои на Курской дуге начались ранним утром 5 июля 1943 года. И полк с этого момента непрерывно находился в состоянии готовности № 2: самолетные баки заполнены бензином до упора, моторы опробованы, бомбы подвешены, пулеметы заряжены, экипажи - у самолетов. Недоставало лишь конкретизации объекта-цели для нанесения бомбового удара и команды на вылет. Ни того, ни другого - нет. День проходит - нет. Два дня - нет. Мы недоумеваем: что ж это такое творится — там, в районе передовой, ожесточенные бои идут, а мы бездельничаем? Непонятно... Но вот 12 июля все прояснилось: и объект-цель был определен, и команда на взлет поступила. Всем полком - тремя «девятками» - мы нанесли мощный бомбовый удар по местам сосредоточения войск противника в районе его Орловской группировки. ...При подлете к цели все мое внимание было направлено на наблюдение за воздухом, дабы быть готовым пулеметным огнем сорвать возможные атаки фашистских истребителей на наши самолеты. И тут я стал невольным свидетелем первого в моей боевой практике массированного налета наших бомбардировщиков на одну цель: с разных сторон, в одном и том же направлении, куда устремились и наши три эскадрильи, шли колонны тяжелых бомбардировщиков Ил-4. Я насчитал три таких колонны. Лучи восходящего солнца, проходя через невидимые в своем вращении лопасти винтов, образовывали перед моторами каждого самолета блестящие прозрачно-голубые, с бликами солнечных зайчиков, диски... Внушительная по красоте и по скрытой внутри самолетов этих колонн мощи наблюдалась картина... Надо сказать, что бомбовый удар по вражеским позициям мы нанесли отменно. Высокий войсковой начальник, на командном пункте которого офицер нашей дивизии осуществлял наведение самолетов на цель, как нам стало известно, заявил примерно следующее: «Передайте большое спасибо вашим летчикам. После такого налета наши части беспрепятственно, без потерь прошли переднюю полосу обороны немцев». Что ж - было приятно. Приятно и то, что наш полк потерь не понес, все экипажи благополучно вернулись на свой аэродром. Уже после войны мне довелось узнать, что боевое применение наших бомбардировщиков преднамеренно задерживалось Верховным Главнокомандованием до 12 июля - до перехода войск Брянского фронта в наступление по плану операции «Кутузов», успешное проведение которой окончательно похоронило надежды гитлеровского Вермахта поправить свои дела на Восточном фронте начатой ими 5 июля операцией «Цитадель». Начальники связи эскадрилий и их воздушные стрелки-радисты (слева направо): Ф. Некрасов, Н. Смирнов, М. Третьяков, А. Сальников. г. Кутаиси, 1943 год А тогда нам было не до этого. Мы просто воевали. На другой день - 13 июля - полк снова получил боевую задачу: нанести бомбовый удар по позициям противника в районе Колгановки - селения, расположенного в сорока километрах восточнее города Орла. Началось все, как обычно: взлетели, собрались в боевой порядок, пошли к цели по маршруту... А потом... Передо мной газета ивановских шефов нашего полка «Меланжист» за 18 августа 1990 года. В этой газете, в статье, посвященной 45-летию Победы, ветеран полка Гена Климас - участник того рокового для полка боевого вылета, а он был в то время, как и я, сержантом и стрелком-радистом - вспоминает, что было потом. «В начале лета 1943 года 6-й авиаполк принимал участие в грандиозной битве на Курской дуге. Особенно памятным был день 13 июля 1943 года»... Хочу подчеркнуть: мне 13-го числа всю жизнь везло, а с этого июльского рокового числа фортуна от меня, да и от полка в целом, отвернулась. И, как оказалось впоследствии, надолго - на все 13-е числа войны. И вот, в той статье Гена пишет: ...«На свой аэродром под Тулой из девяти самолетов эскадрильи вернулись только два, да и то со значительными повреждениями от зенитных снарядов и от огня истребителей противника»... Такому горестному финалу этого боевого вылета способствовала низкая - до 800 метров - облачность, сплошь покрывшая небо в районе цели. Поэтому наши эскадрильи вынуждены были выполнять бомбометание на высоте около 700 метров и, естественно, являлись удобной мишенью для зенитной артиллерии гитлеровцев, чем последние в полной мере и воспользовались. А когда пораженные зенитками, охваченные огнем рушились на орловскую землю наши самолеты, и боевой порядок эскадрилий прямо-таки на глазах разваливался - многие, избежавшие поражений от разрывов зенитных снарядов, бомбардировщики стали легкой добычей «мессеров». «В тот день, — пишет Гена, - вернулся на свои аэродром и экипаж Семена Яковлева»... И я там, в том экипаже, был. И я в том грозном орловском небе сражался. И мы вернулись все побитые, как говорится - «нос в крови». Но все-таки свершили нужное дело. Мы внесли какой-то вклад в дело разгрома фашистов под Орлом. ... После приземления нашего самолета - посадкой это назвать было нельзя, поскольку уж больно много наш Ил-4 имел повреждений - мы просто шлепнулись на взлетно-посадочную полосу - я сразу поинтересовался: в каком состоянии оказались те два самолета и их экипажи, о которых через десятки лет упомянул в той статье Гена Климас. Ничего хорошего я не узнал. Самолет пилота Литуна, сиротливо перекосившись, приткнулся на окраине аэродрома - у него, кроме всего прочего, оказалась поврежденной стойка шасси. Из нижнего люка задней кабины вытаскивали тело убитого воздушного стрелка Алексеева... Второй самолет командира эскадрильи Баталова был настолько побит и иссечен осколками зенитных снарядов, что у окруживших его однополчан возникло недоумение: как это пилот сумел довести до аэродрома и посадить не машину даже, а бесформенную груду металла, чем-то напоминавшую самолет... И тут несколько человек осторожно вытаскивали из задней кабины начальника связи эскадрильи Федора Некрасова: крупнокалиберные снаряды немецкого «эрликона» перебили ему обе ноги, прошли навылет и ударили в бронеспинку пилотского сиденья. Ударили с такой силой, что, как потом оказалось, спину Баталова еще долго украшали два здоровеннейших синяка. А воздушного стрелка в кабине не оказалось: очевидно, убитый теми же эрликоновскими снарядами, он в полете выпал в нижний люк. Печальная картина... Ну что ж... На этом аэродроме встречал я летчиков полка «Нормандия-Неман». Встречал Алексея Маресьева, видел, как он ходит. Даже не поверил, что это летчик - настолько была невзрачной его фигура, некрасива походка. А оказалось - Герой, Настоящий Человек... ОПЯТЬ ЭТО РОКОВОЕ ЧИСЛО 13 Да... А время идет. И война продолжается. И мы продолжаем воевать. Фрицев бомбить. Но — уже ночью. Одиночными самолетами. По целям, расположенным в Приднепровье. Вон куда наши фашистов сдвинули - аж к самому Днепру. И вот 13 октября экипажу Семена Яковлева - нашему, значит, экипажу, который уже «обжился» в полку, «понюхал пороху» и имел немалый опыт ночных боевых полетов, ставится задача: повести ночью на цель необстрелянный, прибывший с Дальнего Востока, экипаж летчика Виктора Талалаева. Как потом стало известно, этот экипаж был не только необстрелянный, но вдобавок - не слетанный, наспех собранный. Итакой экипаж мы должны были повести ночью на цель - железнодорожную станцию Шклов. Это между Могилевом и Оршой. Так сказать, дать ему - экипажу - вывозной боевой полет ночью. Ну что - взлетели. К нам справа пристраивается самолет Талалаева. И мы в сумерках, перед наступлением темноты летим, чтобы ночью выйти на цель. Что ж - летим и летим. Как обычно, я работаю по рации с аэродромом. Воздушный стрелок Валитов стоит в турели, на моем рабочем месте во время стрельбы, наблюдает за воздухом. И вдруг у нас, у нашего самолета, открываются бомболюки и уходят вниз все бомбы. Что такое? По моим расчетам, до цели еще не менее часа. А тут еще чувствую - самолет почему-то боком двигается. Мне ведь доводилось быть в крылатой машине, когда она летит не так, как надо... Я сразу переключаю переговорное устройство на внутреннюю связь и слышу голос штурмана - Миши Демарева: -Тихо... Спокойно, Сеня, спокойно... Держи так... Держи так... Спокойно... Смотри не завали самолет... Так... Хорошо... Включаюсь в разговор, спрашиваю: - Что случилось, командир, в чем дело? - Мотор сдал, - отвечает тот. - Передай на аэродром - будем возвращаться. И Талалаеву - идти на цель самостоятельно... Все... А я, как уже говорил, до этого работал на рации. Стучал левой рукой - я ж левша - телеграфным ключом то, что требовалось сообщать на землю. И, чтобы передать команду своего командира экипажу Талалаева, переключил работу рации в телефонный режим, установил на передатчике фиксированную волну связи с экипажами в воздухе и ору: «Идите на цель самостоятельно, мы возвращаемся домой!» Не принял ведомый экипаж нашей команды... Это я уже потом уточнил... Почему? Может, их радист был чем-то занят во время моей передачи. А, возможно, я допустил ошибку какую-то, что-то сделал не так при перестройке рации... Уж в больно сложном положении мы оказались: бомбы сбросили неизвестно где, самолет летит на одном моторе — доберемся ли до аэродрома?.. Да и полные тревоги голоса летчика и штурмана... Поэтому - горячка, паника не паника, не будем говорить о мандраже, но что-то на это похоже... В такой ситуации я, конечно, мог и ошибиться... Мы развернулись и взяли курс на свой аэродром. Я опять стучу телеграфным ключом на землю: «Возвращаемся, отказал мотор, возвращаемся...» И тут меня как кольнуло что-то, сработало какое-то шестое чувство: дай, думаю, узнаю, о чем командир со штурманом говорят. Только подключился к внутренней связи, как в тот же миг услышал истошный крик летчика: - Пры- ы-гай, Мишка! Пры-ы-га-а-ай!.. Я чувствую: меня подбросило под самый верх кабины - машина резко пошла вниз. Значит, соображаю - все. Надо прыгать... А Валитов стоял в турели - он же ничего не знает, связи с экипажем у него нет... Ну, а я что?.. Дергаю его за карман комбинезона, дескать, делай, как я, а сам - гоп! - в нижний люк и вывалился из самолета. Это ж в считанные секунды происходило. Вывалился, значит, я и действую, как учили. Хотя ночью я еще не прыгал. Раз! - берусь правой рукой за парашютное кольцо. Два! - дернул его, что есть силы, очевидно. Три! - ничего не успел сообразить, а уже вишу в воздухе под парашютом... Да-а... Успокоился, пришел в себя, поправил лямки парашютной системы. Смотрю — еще один парашют появился... И еще один... И тихо-тихо стало... Безмолвие полное... Приподнял немного шлемофон, чтобы уши освободить, подумал, - заложило их, наверно... А в это время - у-а-ах! - взрыв внизу... Смотрю вниз, а от самолета нашего - обломки во все стороны летят, огненные брызги... Огонь, взрывы... И, подсвечиваемые отблесками этого огня, снижаемся я и еще два парашютиста. Невеселая картина... Ну, что ж... Во всяком случае, думаю, жив. Теперь задача — нормально приземлиться. Вдруг до моего слуха доносятся шум какой-то и песенные звуки: где-то внизу вроде хор, мужские и женские голоса раздаются. Дома вижу совсем близко. И от тех домов, на расстоянии примерно с полкилометра приземляюсь я на полянке по всем правилам парашютного искусства: подтянулся на лямках, ноги, сложив вместе, вперед вытянул... Приземлился целым и невредимым. Быстренько сбросил лямки парашюта, купол его в одну кучу собрал, осматриваюсь. Ага, - есть! - один парашютист рядом приземлился и немного поодаль - другой... Все... Беру свой скомканный парашют подмышку и бегу к первому парашютисту. Подбегаю к нему - боже мой! Стрелок Валитов лежит, стонет: - О-ой... О-ой... - увидел меня. - Леха... О-ой-ой... Леха.. - Что такое? - спрашиваю. А он показывает на... На то место... Ну, на «ключ» от женского сердца и продолжает: -О-ой... Как больно... О-о-ой... Я подумал, что ему этот «ключ» придавило парашютными лямками. Видно, подогнал их к телу плохо, поэтому при динамическом ударе в момент раскрытия парашюта это его чувствительное место лямками и прищемило. И еще подумал: может, ему при приземлении ноги покалечило. - Ну-ка подними ногу! - говорю ему. А он лежит на спине. И поднимает одну ногу. Нормально. Я - опять: - А ну, другую. Он и вторую поднимает. Ну, думаю порядок. - Лежи!.. Оставил около него свой парашют и побежал искать третьего парашютиста. Подбегаю к месту его приземления - вот те на! Парашют лежит, а человека нет! Я так пригнулся, чтобы посмотреть на горизонт и - узрел: кто-то невдалеке стоит. Я - к нему. А он - от меня. Ну, я здоровый был, бегать умел -рысью за ним. Догнал... А это - мой штурман Миша Демарев оказался. Весь в крови. Правда, темно еще, время где-то около часа ночи. Но на ощупь чувствую, все лицо у него в крови, сказать ничего не может, держит себя за подбородок и мычит: «Ва-ва-ва... Ва-ва-ва..» Что такое? Разбираться не стал, беру его за руку, вместе подходим к его парашюту, который, смотав, я забрасываю на плечо. Затем направляемся к Валитову. Подходим. А тот все лежит и стонет. Я-то думал, что ничего страшного с ним не случилось. А боль... Что ж - боль пройдет. Снял с него парашютные лямки и говорю обоим: - Знаете что, мужики? Побудьте здесь, а я быстренько побегу до деревни. Она - с воздуха видел - рядом. Помощь, какую ни есть, организую. Может, подводу или еще что... И рванул в эту деревню. Прибегаю туда, а там, на улице, прямо кучей стоят какие-то мужики и женщины. Я - к ним: - Здравствуйте... А сам пистолет на всякий случай держу подготовленным. Знал, конечно, что до линии фронта далеко, но чем черт не шутит... - Здравствуй, — мне отвечают. И с любопытством так на меня смотрят: откуда, мол, ты заявился? - Да я, вот, - говорю, - летчик с самолета, что только что упал... - А-а... Видно по тебе. А что такое? - Да вот, - объясняю, - надо помочь моим товарищам, ранены они... - Ну? Сейчас командиру партизанского отряда доложим... - Какого партизанского отряда? Кто вы такие?.. Как это - в глубоком тылу и - партизаны?.. - Партизаны мы, - успокаивают меня. - Выведены из-за линии фронта на переформирование... Я вздохнул. Слава Богу, к своим попал... Приводят они меня к своему командиру в хату, что числилась у них штабом. Я объясняю тому, что так, дескать, и так... А он сразу: - Какой разговор? Короче говоря, снарядили партизаны по-быстрому подводу, в телегу сена набросали, дали мне в помощь двух парней, поехали... Вот так... Через какое-то время привезли мы стрелка и штурмана в деревню. Затащил я их в отведенную нам хату - там партизаны на пол сена набросали, какие-то одеяла принесли. Уложил бедолаг. Обращаюсь к партизанам: - Вот ему, - на Валитова показываю, - помощь медицинская требуется... - Сейчас фельдшера нашего позовем, - отвечают. - Ну, тогда побегу своего летчика искать — командира... И - побежал. А со мной опять отрядили тех же двух парней в помощь. Ходили в том месте, где мы приземлились. Ходили-ходили, искали-искали, внимательно все близлежащие рощицы облазили - все безрезультатно. Решили отложить поиск до утра. Вернулись в штаб. Партизанского командира известили о нашем решении. И я опять к своей хате подался. Захожу в нее, а там Валитов стонет: - Ох... Леш... Мне бы подняться... По-маленькому хочу... - Да брось ты, - говорю, а он лежит на сене, одеяло сбросил, - давай писай здесь... - Что ты, - стонет, - нет, нет... Что ж поделаешь... Стянул я с него комбинезон, приспустил штаны, обнажилась его рана и... О, боже ж ты мой!.. У него от «ключа» к женскому сердцу, от яичек какие-то нити-волокна тянутся, все в крови... Кровью сразу запахло... А он лежит и, главное, сознание не теряет... Я, как посмотрел на все это и даже обомлел, ужаснулся... Надо же такое горе мужику?.. И - рысью к командиру: - Кто-нибудь, кроме фельдшера, который ничем раненому не помог, из медработников у вас есть? - Да нет больше никого. Мы и этому-то рады, - отвечает. - Вот тут, километров за пять отсюда аэродром располагается. Там должна быть медицинская служба... - А как до этого аэродрома добраться? - Да вот, вдоль деревни, - рукой показал командир, - в ту сторону топай по тропинке прямо, на аэродром и попадешь... Как раз к рассвету поспеешь... Вернулся я в свою хату. Мише - штурману - толкую: - Сидите здесь, - а ему лицо только что промыли и перевязали. - Я пошел... И - бегом. Я здоровый был. Спортсмен. И дую, значит, вдоль деревни. Полдеревни пробежал - оказался возле церкви. Смотрю - стоит автомашина. Газик, стартер авиационный. Сверху у него на штангах хоботок металлический торчит, чтобы самолетные моторы запускать. Я - к этому автостартеру. А его шофер что-то такое спозаранку женщинам подвезти собрался. То ли картошку, то ли еще какие овощи. На базар, наверное, подрядился подвести... Я - к нему: - Браток, нужна помощь, вот так и так... А он, видно, подхалтуривал. Сидит себе индифферентно в кабинке и так это пренебрежительно-гордо говорит: - Не... Не поеду... Видишь - занят. - Как это не поедешь?! - возмутился я. - Там русский солдат кровью истекает! - А так... Не поеду и все... Я дверку кабинки на себя рванул, вытащил его наружу, пистолет выхватил, затвор передернул, аж затрясся весь: - А ну, отойди от машины, подлюга!.. Отойди, тебе говорю - застрелю! Отойди, сам поведу машину... Бабоньки, коим перевозить что-то требовалось, как заголосили, запричитали и - к шоферу: - Да что ты, родненький, мы и обождать можем, да, ради Бога, поезжай к этому раненому, помоги человеку... Короче говоря, мы их мешки из кузова повыбрасывали, развернул шофер - видно, понял, что я не уступлю, - свой автостартер, и поехали мы к «своей» хате. В кузов автомашины набросали сена, и Валитова, прямо с матрасом и одеялом, поудобней на него уложили. Что меня опять удивило — так это то, что он в полном сознании... Это при такой-то травме... Я б такого наверняка не выдержал... К шоферу в кабинку посадил Мишу Демарева, а сам разместился в кузове, возле Валитова, потому, что он лежит на спине со скрюченными ногами, ему и пошевелиться-то - боль невозможная. А как только на ухабине машину тряхнет — он кричит благим матом: боли, верно, уже совсем страшенные... Так я сел подле него и, как поехали, все время шоферу через открытое стекло кабинки подсказываю: «Потише, поаккуратнее веди...» А как колдобины дорожные начались - не асфальт же - так я ноги Валитова поддерживаю, чтобы не так тряска на них сказывалась... Кое-как добрались до того аэродрома. Шофер нас прямо к санитарной части батальона аэродромного обслуживания доставил. Подняли там сразу всю батальонную медицину, хотя еще чуть светало. Оказали нашему бедолаге первую помощь и на санитарной машине повезли в госпиталь в... дай Бог память... да, в Киров Калужской области. И за Мишей Демаревым заодно поухаживали: лицо протерли спиртом, ранки йодом смазали. Партизанский-то фельдшер все сделал тяп-ляп... А к этому времени к санчасти подошел командир батальона и еще кто-то с ним, расспрашивают, как да что... Выслушали они мое пространное объяснение злоключениям нашего экипажа. Посочувствовали нам... А потом командир этот - майор - предложил: - Знаете, что? Вам отдохнуть надо — вон как намаялись... До утра хотя бы... ступайте-ка вы в самое тут теплое место - в хлебопекарню. - А где она? - спрашиваю. - А вот, - показывает, — пройдете по этому ряду поселка - пятая или шестая хата. В ней и пекарня. Да и по запаху учуете... Мы, конечно, - туда. Приходим - там и пекарня, и пекари сами размещаются. Встретили они нас очень тепло: как же — герои-летчики, вон в какой опасности оказались, чудом живы остались... Хлебосольство свое показали, покушать собрали. Хлебом свежим - теплым еще - и даже бражкой самодельной угостили. Миша-то пить и есть не может - у него всю физиономию разнесло... Да, голь на выдумку хитра: какую-то воронку ему соорудили из газеты или из бумаги, через нее хоть как-то полужидкую еду и питье он смог употреблять. А я - без лишних разговоров - одну кружку опрокинул, другую... Быстренько захмелел, сказались, видимо, треволнения последних часов - и завалился спать... Утром просыпаемся - что делать? Пошли вместе с Мишей - он уже немного оправился, хотя говорить, как следует, еще не мог - того майора искать, машину попросить - надо же нам своего командира разыскивать. Приходим к нему, а он нас посылает в санчасть. Мы - туда. А там уже команда получена: выделить нам ту же санитарку, что Валитова в госпиталь отвозила. И в помощь - двух санитаров. Миша опять уселся с шофером в кабинке. А я - в санитарке, вместе с санитарами. По-о-е-ха-ли... Подъехали к тому месту, где упал наш самолет. Подошли к его обломкам. А там уже партизаны, первые наши знакомые. Охраняют место падения самолета. А что там охранять? Одни обломки искореженного дюраля, да следы взрыва... Постояли мы у этих обломков. Покурили самосада партизанского. И решили искать то, что могло остаться от нашего командира. Может, он, вместе с самолетом в землю ушел... Надо, получается, рыть. Где рыть? Дело ясное: когда два мотора вошли в землю, то летчик, вернее то, что от него могло остаться, может быть только посредине этих моторов. Если, конечно... в момент падения он находился в самолете. Вот и решили в этом месте рыть. Рыли — рыли — ничего там не нашли. Оставалось одно — предположить, что наш Сеня выпрыгнул из самолета с парашютом и упал в другом месте. Поехали в деревню, в партизанский штаб. Хотелось попросить командира организовать широкий поиск нашего летчика. По зонам, может быть, или еще как... Въезжаем в деревню. И только где-то там остановились - нам же не видно где, мы внутри санитарки сидим - слышим, как кто-то шоферу и Мише говорит громко, таким возбужденным голосом: - Нашли вашего летчика... Лежит там... Возле штаба... Мертвый... Ох, елки зеленые... Как же это так — Семен и мертвый... Ну, что ж... Подъезжаем к штабу, вылезаем из санитарки и видим: на широкой завалинке штабной хаты лежит наш командир. Лежит в парашютных лямках, а самого парашюта - его купола - нет, одни обрезанные стропы... И страшно опухшая у него шея... Когда я стал расстегивать ларингофоны, закрепленные на его шее у гортани, то еле-еле с этим справился — настолько они глубоко и крепко в нее врезались. Вот как жутко шея-то у Семена опухла... Партизанский командир, меж тем, поведал нам, как тело летчика оказалось на завалинке. - Тут вот какое дело. Здесь, в этой деревне, живет пастух. Глухонемой. Сегодня утром прибежал он в штаб, что-то сказать пытается, руками семафорит и «бу-бу-бу» бормочет — ничего не поймешь. Куда-то руками указывает — то, значит, на Сеню вашего, то на лес... Кто его понимал - разобрались: он хотел сказать, что какие-то люди обобрали летчика и скрылись в лесу. Послал я опять тех конных ребят в ту сторону, куда мародеры скрылись, чтобы догнать... А товарища вашего сюда доставили... Слушаю я эти слова, а сам в карманы к Семену полез. Смотрю - орден на месте, документы - партбилет и офицерское удостоверение личности - тоже на месте, деньги не тронуты. И пистолет при нем. Как будто все в порядке. Вот только купола парашютного и унтов нет... Вскоре возвратились посланные в погоню конники. - Товарищ командир, - докладывают своему начальнику, - никого не обнаружили, никого не догнали. А отмахали оттого места, где летчика нашли километров семь-восемь. И по сторонам все рощицы просмотрели. Некуда вроде бы им скрыться... Ан, нет нигде... Ну, что поделаешь... Нет, так нет... Я попросил, чтобы помогли мне Семена в санитарку погрузить - надо же его в санчасть доставить, оформить его гибель, как положено... Привезли его в батальон, откуда санитарка. Опять я обращаюсь к командиру тамошнему - Миша-то и рта раскрыть не мог - мол, надо вскрытие произвести нашему летчику, установить и удостоверить причину смерти. Нам сдается, говорю, что он был беспомощным, когда приземлялся - может, травму какую получил при покидании самолета. А мародеры, чтобы его ограбить - забрать парашют, унты — возможно, его придавили. Потому и шея у него такая вспухшая, прямо с лицом и подбородком сравнялась... Он отвечает: «Хорошо», - и вместе с нами направляется в санчасть. А там никто не хочет этим делом заниматься: «Мы не специалисты, мы не можем»... Я не выдержал: - Как это вы не можете?.. Как вам не стыдно?.. Такое дело, а вы «не можете»?.. И майор вмешался: - Я вам приказываю!!! Подействовало. В конце концов, кто-то из начальства этой санчасти согласился произвести вскрытие. Но поставил условие: «Вы должны быть свидетелями». - Хорошо, - отвечаю я за себя и за Мишу, - будем свидетелями. Ох... Положили нашего Семена Яковлева на операционный стол, раздели его... Все... И вот, как только врач этот вонзил скальпель в бедное Семеново тело немного выше от... как его... «ключа» от женского сердца... Как повел его - скальпель кверху, через пупок, вспарывая ему - Семену - живот... Я как увидел это дело... Как вспомнил, что и суток не прошло, как спорили, курили, как мы говорили с ним... Я не выдержал - ка-а-к рванул с этой санчасти на улицу... Сдержаться не могу: рыдаю, как младенец... В горле ком какой-то... Слезы из глаз льются... Не могу успокоиться, бормочу только: «Эх, Сеня, Сеня... Что ж это ты... Эх, Сеня, Сеня...» А штурман - Миша Демарев - остался. Проходит ну пять, ну шесть минут, я все еще рыдаю и вдруг... - распахивается дверь санчасти и из нее, ну, просто как пуля, вылетает мой Миша, и тоже не может от рыданий удержаться: «Бу-бу-бу... Эх, Сеня, Сеня». В общем, ревет. А ему и говорить-то, и плакать-то больно, лицо - сплошная рана... Горестно все это было. Вспоминаешь - и то к горлу комок подступает. И слезы, как тогда, на глаза навертываются. Однако медики сделали свое дело. Я говорю им: - Дайте нам документ какой-то. Заключение обо всем этом. Нам же по команде докладывать надо. Дали. А заключение примерно такое: «...Смерть произошла от сильного и резкого удара по гортанной части шеи в воздухе. Лямка парашюта каким-то образом перехлестнулась и в момент раскрытия парашюта ударила летчика по гортани. Смерть наступила мгновенно». ...Похоронили мы его честь по чести. Отсалютовали, как положено. Вместе с партизанами салютовали. Стали собираться домой. А что собираться - только парашюты собрать. И вот, когда дело дошло до их сборки — а они все в грязи, в копоти, оборваны, — то высмотрели, что купол парашюта Валитова в каких-то точках - дырочках, ну, как будто спичкой горячей кто-то эти дырочки прожег. Не счесть их было. Я Мише Демареву говорю: - Смотри, какой неисправный парашют подсунули наши парашютоукладчики Валитову. Вот гады. Он ведь, получается, спускался не с расчетной скоростью семь-девять метров в секунду, а благодаря дыркам этим, быстрее. Может, поэтому и при приземлении сильно ударился о землю, а там мог быть камень. Об него, возможно, Валитов зацепился неудобным местом, вот и получил такую неприятную травму... Ну, гады... Приедем домой, мы их прямо задавим... - Да-да-да... - мыча, соглашается Миша. Собрали мы купола парашютов, в сумки специальные их уложили. Пошли - в который уж раз - к майору. А к кому же еще? Говорю ему: - Товарищ майор, как бы нам до Тулы добраться? Не поспособствуете? - Ясненько, - отвечает майор, - поможем. Тем более, завтра туда пойдет наша машина. Вот на ней вас и отвезем. Поблагодарили мы его за такую отзывчивость. И, правда, много он для нас сделал хорошего... С его благословения ночевать нас опять направили в пекарню. Ни гостиницы, ни столовой в батальоне не было. А там, в пекарне, нас и накормили, и напоили. Миша уже мог немного задирать голову, и в рот ему можно было влить без бумажной воронки то, что надо было влить. Ну и вливали... Меня же в этом вопросе упрашивать надобности не было. ...Утром подходит прямо к пекарне ЗИС-5. Закинули мы в его кузов парашюты и - тю-тю - поехали. Поехали, как сейчас помню, через Сухиничи, в город Тулу, в свой родной 6-й дальнебомбардировочный авиаполк, который базировался недалеко от самого города на аэродроме Волынцево. Скоро ли, долго ли ехали - въезжаем в Тулу. И так получилось, что когда наша машина оказалась около тульского базара - я, ну, не знаю, почему - шоферу «тук-тук» по кабине: - Останови. - Что такое? - Давай пройдемся по рынку, посмотрим, что там имеется... А что, вроде бы, ходить? У нас же ничего не было, чтобы натуральный обмен на что-то произвести. И денег тоже нет, чтобы что-нибудь купить. Но у меня такая вот возникла идея: что-то и как-то сообразить в смысле спиртного. Ведь в полк едем, чудом гибели избежали, сколько всего пережили... Надо ж это как-то отметить, состояние стресса с себя снять... И вдруг в голове — ну, что у меня за голова! — мелькнуло: мой-то парашют наверняка больше использовать нельзя — и порван, и в пятнах каких-то грязно-масляных... Вот и предмет для натурального обмена... Для бартерной сделки, как ныне говорят... Короче говоря, на этом базаре нахожу я тетку, которая двадцать литров самогона согласилась обменять на мой парашют. Отдаю ей свой, спасший мне жизнь парашют, а она мне - двадцать литров влаги живительной. Бидон целый, да еще четверть - три литра - в придачу. Погрузили мы все это в кузов автомашины, пожелал я этой тетке на прощанье всего хорошего, дескать, носи шелковые платья из авиационного материала, помни доброту летчиков. И - поехали мы к месту назначения, в свой, значит, полк. Приезжаем на аэродром, к штабу полка - он в землянке размещался. И сразу же, как только я вылез из кузова ЗИСа - Миша что-то немножко замешкался, - меня друзья полковые окружили: - Смотрите-ка, Леха вернулся! - заорал кто-то из них. - Господи Боже ж ты мой! А меня уважали в полку... Это я вам честно скажу. ...Целая небольшая толкучка организовалась возле штаба, в центре которой - я и Миша Демарев. Но мы-то должны официально начальству полковому доложить обо всех передрягах, коснувшихся нас в этом боевом вылете. Поэтому «церемониал» встречи пришлось временно прервать. Заходим в штаб. Там - майор Дорохов - замкомандира полка, товарищ Калиниченко, еще кто-то из полкового начальства. Обрадовались, похоже, что мы вернулись. Пожали нам руки, по плечам похлопали: молодцы, мол, сколько всего вам пережить пришлось... Слава Богу, что хоть живыми возвратились... Давайте докладывайте, что с вами стряслось... Калиниченко сразу - чисто по офицерскому кодексу, что ли, вернее, строго придерживаясь субординационных правил, Мише Демареву, как офицеру, старшему из нас двоих по званию, предложил: - Вы докладывайте! А тот ничего доложить не может. Потому, что говорить не в состоянии: у него же все лицо разбито, рот еле-еле — не открывается даже, а чуть-чуть приоткрывается. А что получилось-то с ним, с Мишей Демаревым? Уже потом, когда ему рот можно стало открывать, он поведал об этом. ...В нижнем люке кабины штурмана самолета Ил-4 смонтирована металлическая пята прицела. Это такое устройство, которое служит для установки бомбардировочного прицела так, чтобы нижняя его оптическая часть - головка прицела - выходила наружу, наподобие перископа подводной лодки наоборот: перископ выдвигается вверх из рубки подводной лодки выше уровня воды, а головка прицела - вниз из кабины штурмана; через перископ обозревается все, что видится выше подводной лодки, а через бомбардировочный прицел все то, что находится ниже самолета. Так вот, когда Миша торопился через нижний люк своей кабины покинуть беспорядочно рушившийся вниз самолет, его физиономия «случайно» коснулась этой самой пяты прицела. Да так коснулась, что на ней, на Мишиной физиономии, живого места не осталось. Ну, мог ли Миша в таком состоянии что-нибудь докладывать? Конечно, не мог. А я - как свежий огурчик. Да, еще перед тем, как от Тулы до Волынцево ехать - к этому самогону, что в четверти, разочек приложился... Так что у меня язык развязался - будь здоров! Поэтому я и докладываю. О том, что было с экипажем. В деталях. И, между прочим, говорю, что, возможно, стрелок получил тяжелую травму по вине парашютоукладчиков. Дорохов и Калиниченко-удивились: - Как это? Почему? - Какие-то точки-дырки на куполе парашюта Валитова оказались, - объясняю, - можете сами убедиться, мы его к парашютистам доставили. С таким куполом разве возможно было нормально приземлиться? - Немедленно вызвать сюда парашютоукладчиков! - командует Калиниченко. А сам так это, с издевкой, медовым голоском спрашивает: - Товарищ сержант, а вы не видели ночного истребителя противника в том районе, где самолет ваш упал? - Нет, - отвечаю и я с издевкой в голосе: раз он с издевкой, то и я тоже, - нет, товарищ майор, не видел я ночного истребителя противника в том районе, где самолет упал. Потому, что ему - ночному истребителю противника - от линии фронта нужно было лететь до этого района ой-ой-ой, сколько - горючего не хватит. - А как же так получается: экипаж Талалаева видел ночной истребитель. И стрелял по нему стрелок-радист экипажа Буссель... А вы не видели... - Как стрелял, где стрелял, по кому стрелял? - удивился я. Дорохов вмешался: - Вызвать экипаж Талалаева! ...Прибывает этот экипаж - сам Талалаев, штурман Иван Пермяков, стрелок-радист Буссель. Я спрашиваю Бусселя: - Слушай, где ты видел этот ночной истребитель? - Так ведь мы тоже за вами развернулись, - отвечает. - Вы пошли домой, и мы пошли. Так командир решил. И вдруг, справа от меня - слева по полету -увидел я мигающие фары истребителя. И по нему, по этим фарам врезал из своего УБТ. - Сколько очередей дал? - интересуюсь. - Одну очередь... И тут меня прямо-таки осенило: так это же Буссель нас сбил! Ну вот, бывает же так в жизни. Человек сколько раз стреляет-стреляет - никак в цель попасть не может. А тут Буссель этот одну-единственную очередь жахнул по одному лишь работающему мотору НАШЕГО самолета... Я даже аналогичный случай помню, когда был курсантом. Мы, курсанты, несли караульную службу на артиллерийских складах. И вот - войны еще не было - один курсант-чудак у нас, ну, совершенно не умел стрелять. Придем на стрельбище, сколько не дадут ему патронов - все пули мимо мишени... А раз, будучи ночным часовым по охране складов, услышал какой-то шум-шорох на окраине поста. Кричит: «Стой, кто идет?!» - ответа нет, а шорох все сильней... С испугу, что ли, и выстрелил в сторону шума-шороха... И надо же! Прямо в лоб угодил не то телке, не то корове. Так и тут: Буссель-то всего одну очередь из своего УБТ рванул, и попал по единственно работающему левому мотору нашего самолета. Самолет Талалаева, верно, в темноте вперед проскочил - мы ж на одном-то моторе еле тащились. Буссель и увидел огоньки выхлопных газов из патрубков этого одного работающего мотора. Они — ого! — как светятся в темноте, и принял их, очевидно, за мигание фар немецкого истребителя. Хотя непонятно: какой же нормальный летчик-истребитель перед ночной атакой бомбардировщика противника додумается включать и выключать фары своего самолета? По этим огонькам Буссель и врезал... Вот в этот момент я тогда и услышал истошный крик своего командира: «Пры-ы-гай, Мишка! Пры-ы-га-а-ай!..» Да... Опять объясняю этому Калиниченко, дескать, не мог я ночью в том районе видеть черную кошку, которой там не было. А если бы, вопреки логике, барражировал там вражеский истребитель, то все равно я его видеть не мог: я ж на рации, на передачу работал. А в турели, под колпаком нашей кабины Ва-литов стоял. Но если бы он видел - немедленно бы мне сказал, как и что, да и сам бы стрелял. Правда, спросить его сейчас нельзя - в госпитале он... И вдруг, в это время, в комнату, где «расследование» происходит, врывается начальник парашютно-укладочной службы полка с валитовским парашютом подмышкой одной руки и с чехлом от этого же парашюта в другой. Пожилой такой товарищ, заслуженный старшина сверхсрочной службы, из тех старшин, на которых вся Красная Армия тогда держалась. На его гимнастерке - значок такой, в виде парашютика, на подвеске которого указано, что много-много парашютных прыжков он совершил. Авторитетный человек, в общем. В те времена неавторитетных старшин сверхсрочной службы в армии не было. Так вот, врывается этот авторитетный старшина и, с разрешения начальства, заявляет, обращаясь к нам: - Дорогие мои, так вас же сбили!.. - Как нас сбили, кто нас сбил?! - спрашиваю я. Миша-то молчит, только глаза у него на лоб полезли от такого заявления. - А очень просто... И показывает: в парашютном чехле дыра такая, что два пальца в нее входит. И в куполе парашюта такого же размера дыры имеются. Получается, значит, что пуля крупнокалиберного пулемета прошла через чехол уложенного в него парашюта, закрепленного на теле стрелка его подвесной системой, ударила этого стрелка по... «ключу» от женского сердца и ушла. И все это старшина-сверхсрочник со знанием дела демонстрирует - смотрите, мол, убеждайтесь... А что касается точек-дырочек на куполе парашюта, так это наверняка от искр горящего самолета: в их зону, очевидно, попал Валитов перед приземлением... В общем, подтвердилось: Буссель нас сбил... Все стало на свои места. Тогда, видя, что я логично, так сказать, даю анализ этого трагического события, майор Калиниченко говорит таким елейным голосом: - Слушай, Сальников. Дело вот в чем. Мы отправили уже боевое донесение по команде. Посчитали по докладу экипажа Талалаева, что ваш самолет - боевая потеря. О вас же три дня не было слышно. И там - в дивизии, и выше - считают, что это боевая потеря. Сейчас выясняется: это не боевая потеря, ваш самолет сбил экипаж Талалаева. Значит, этот экипаж пойдет под трибунал. Что получится? Полк потерял ваш самолет. Погиб ваш командир, тяжело ранен стрелок. И потеряем еще один экипаж - Талалаева. Кому это нужно? - Никому, - отвечаю, - не нужно. - Так что тогда? Оставим все как в донесении? - Конечно, - соглашаюсь, - товарищ майор. - Пусть будет все, как в донесении - боевая потеря. -Добро... Можешь быть свободным. С легким сердцем - как же: от верного штрафбата избавлены и Буссель, и Талалаев, не знаю, разговаривали Дорохов и Калиниченко с Демаревым или нет, - выхожу из штаба, а тут уже пять или шесть дружков меня дожидаются, машина... Погрузились мы в эту автомашину, прихватили с собой обмененный на мой разлохмаченный парашют самогон и - подались в летную столовую. Ну и получилось так, что к вечеру добрая половина личного состава полка оказалась в состоянии некоторого алкогольного «самоопределения», что ли: и тризну по Семену справили, и наше возвращение отметили. Начальство, конечно же, обо всем этом узнало. А кто виноват, кто зачинщик этого «безобразия»? Сальников виноват, он зачинщик. И на другой день от того же самого Калиниченко следует величайшая мне «оттяжка». Но - и только. И еще. Перед этим «НО», оказывается, стоит бо-о-льша-а-ая запятая. А почему - поясню позже... ШТРАФНОЙ БАТАЛЬОН В конце осени 1943 года полк перебазировался в район небольшого калужского городка Мосальска, на аэродром вблизи села Васильевки. Нам предстояло осуществлять авиационную поддержку наших наступающих войск в Приднепровье. И вот здесь произошла неприятная для меня история. ... Как-то ранним утром, вернее, среди ночи - часа, эдак, в три, врывается в нашу хату, где стрелки-радисты и стрелки воздушные нашей эскадрильи размещались, адъютант эскадрильи старший лейтенант Осипов, из новеньких в полку: - Подъем!.. Тревога!.. Подъем!.. - Что такое?.. - стали мы просыпаться. - Подъем!.. Всем на выход!.. Боевой вылет!.. Подъем!.. Ну, мы, так сказать, опытные вояки уже, начали одеваться, как и положено, по-быстрому... А мне в экипаж назначили молодого - лет семнадцать-восемнадцать мальчишечка, ребенок еще - воздушного стрелка. И вот он никак проснуться не может. Ну, не может - и все... Стоит и спит. Одевается и спит... А этот, значит, Осипов ходит по хате и орет на стрелка моего: - Быстрее! Чего ты там копаешься?! Быстрее!.. И разные оскорбительные слова в его адрес выкрикивает. Я слушал его, слушал, а потом и говорю: - Слушай, старшой... Ты нам надоел. Ну, чего ты орешь? Мы ж в бой собираемся и соберемся. Все будет в порядке. Не нервируй нас, не дергай, уходи... - Как вы со мной разговариваете?! - взбеленился тот. - Встать по команде «Смирно!»... - Знаешь, что?! - забрало меня. - Убирайся отсюда, пока я тебе не врезал по роже!.. - Вы что?! - взревел Осипов. И вроде на меня наступает... И тут я сорвался... Врезал ему разок левой по личности... А я - левша... Он - за пистолет. Я тоже за пистолет... Мужики бросились к нам, разняли... Вытолкали его из хаты... Друзья на меня накинулись. Боря Свердлов - особенно: - Чего ты с ним связался?.. Чего скандалишь? - Да ну его на хрен... - оправдываюсь. - Мы ж в полет сейчас пойдем боевой, может, на смерть... А он, зараза, над нами изгаляется... Но - пошел снег, погода испортилась, вылет не состоялся. А через некоторое время - это уже после обеда - прибегает посыльный из штаба: - Сальников, в штаб! Командир вызывает! Я - собираюсь. Чувствую, что разговор будет относительно конфликта с Осиповым. Думаю - объясню, как было... Прихожу в штаб. А там, в кабинете командира полка собралось все начальство: Дорохов, товарищ Калиниченко, начальник СМЕРШа Дворядкин и другие. Докладываю Дорохову: - Старший сержант Сальников по вашему приказанию прибыл! - Снимай ремень! — это Калиниченко. Я снимаю. - Дай сюда! Я отдаю вместе с кобурой, в которой мой пистолет ТТ. - Что ты хулиганишь? Как ты себя ведешь? Не понимаешь разве, что грубо нарушил воинскую дисциплину?! Ты же преступник - ударил по лицу офицера... - Товарищ майор, - пытаюсь объяснить я, - а вы хоть знаете, как себя вел этот офицер, начальник? Перед боевым вылетом, когда мы, может, на смерть собирались идти, он на нас, на летный состав, орет, права качает, изгаляется. Что это? Кого вы к нам направили? Короче - слово за слово - перепалка у нас с ним получилась. Остальные - и Дорохов тоже — вели себя как бы несколько безразлично, по-видимому, моя участь уже была предрешена, а Калиниченко лишь осуществлял их решение: - Десять суток ареста! На гауптвахту! Я засомневался: какая тут, в деревне, может быть гауптвахта? А оказывается, с командиром БАО они уже договорились: отыскали пустую хатенку небольшую, посадили в нее двух пожилых солдат, ну и меня туда же. Они, эти солдаты, вроде как меня охраняют. Да-а... Я на этой гауптвахте сразу на нары завалился, поспал малость после передряг перенесенных... Потом, к ужину, Борька прибежал - Свердлов. Перекусить мне приносил. Да и потом ребята меня не забывали: и покушать притаскивали, а иногда — втихаря — и спиртным баловали. Проходит суток пять или шесть моего арестантского житья. Я и не думаю о чем-нибудь серьезном: подумаешь, отсижу, сколько определено, не привыкать. И вдруг, в один прекрасный день, появляется на гауптвахте кто-то из офицеров штаба с двумя солдатами-механиками: - Вставай, Сальников! Приведи себя в порядок. Пошли... И приводят меня на аэродром. А там - весь полк, выстроенный в каре... Слышу - Калиниченко зачитывает приказ: «За образцовое выполнение боевых заданий наградить того-то тем-то, того-то тем-то»... Это первое. Вторым пунктом приказа зачислялись в штат полка и распределялись по эскадрильям прибывшие с Дальнего Востока на пополнение полка экипажи - в воздушных боях от начала Курской битвы до осени 1943 года мы многие экипажи потеряли. Среди вновь прибывших были Климук Саша, Луценко Иван, Борис Масленников, Усов Толя, ну и другие. И тут ставят меня перед строем полка, перед его фронтом, и Калиниченко с особым удовольствием зачитывает третий пункт приказа об отправке в штрафной батальон воздушного стрелка-радиста, бывшего старшего сержанта Сальникова Алексея Николаевича, то есть меня, сроком на три месяца. Я сначала не воспринял это серьезно: ну, что такое - три месяца! А, оказывается, по мирному времени три месяца штрафбата равнозначны десяти годам тюрьмы, лагерей! По поводу соотношения этих, не очень-то благозвучных временных величин, один замечательный абхазский писатель делает следующее умозаключение: «Мера наказания в каждой государственной системе определяется степенью разницы между жизнью на воле и в неволе. В странах, где эта разница невелика, провинившемуся дают почувствовать наказание за счет более длительного срока заключения в неволе» (Ф. Искандер. Стоянка человека). В предвоенные годы в нашей стране эта разница, очевидно, была, действительно, невелика. Поэтому провинившихся осуждали на длительные сроки. Значительно больше была разница в вероятности сохранения человеку жизни в тюрьме, где хоть каким-то образом гарантировалась жизнь осужденному, и в штрафном батальоне, где никаких гарантий остаться живым штрафнику не давалось. Последнему попросту предоставлялась возможность искупить свою вину двумя способами: погибнуть на поле боя или смыть свой проступок кровью - получить боевое ранение. Что, между прочим, нередко приводило к способу первому. Вот такую пилюлю подложили мне майоры товарищи Дорохов и Калиниченко. Ну, что ж... Что я сказал тогда в своем «последнем» слове однополчанам? Что-то вроде того, что, в конце-то концов, какая разница, где мне воевать – в штрафбате или в родной эскадрилье. Везде надо фашистов бить. Но вот таких подлецов, как этот «товарищ» Калиниченко, вы, ребята, побаивайтесь. Это очень коварный и плохой человек... Мне, конечно, выговориться не позволили. Подали полку команду «Разойдись!», а ко мне приставили конвой - сержанта Ивана Михайлова, механика самолета командира полка и - вперед, к штрафбату... И вот почапали мы с этим Иваном искать то место, где находится штрафной батальон. Пути Господни неисповедимы... Попадаем в Калугу. Город разрушен. У нас кушать уже ничего нет. Замотались мы совсем, а где он — штрафной батальон - не нашли. И у кого ни спрашиваем: где такая-то воинская часть находится - не знают. Тогда решили: пошли-ка мы к военному коменданту, уж он-то точно скажет, куда нам направляться. Пришли в военную комендатуру. А там... - бедлам. Штатский народ, солдаты, офицеры. С мешками, с оружием, без оружия. В шинелях и без оных... Ну, прямо жуть что творится... И комендант - капитан - настолько, видно, замаялся, что уже на всех зверьком затравленным смотрит... Все от него чего-то требуют, хотят, а он ничего толком сделать не может, не получается у него почему-то. Вот такая в той комендатуре царила обстановочка. А тут мы еще приплыли: здравствуйте, я ваш дядя — подай нам штрафной батальон... Отыскали свободное местечко на скамейке, сели, давай осматриваться. Я - человек неравнодушный к чужим нуждам — невольно начинаю вмешиваться, по сути, в комендантские дела. Кто чего спрашивает, уже вместо коменданта начинаю отвечать: «Иди туда», «Лучше вот так сделай». Короче говоря, от нечего делать - командую: «Туда», «Сюда». Чуть ли не стал там «главнокомандующим». Смотрю - комендант на меня внимание обратил: - Ты кто такой? Как сюда попал? - Да вот, - говорю, - прибыл... В штрафной батальон меня направляют. - В какой штрафной батальон? - А хрен его знает в какой... Вон у конвоира документы... Он к Михайлову: - А ну, давай сюда, что там у тебя есть... Иван Михайлов с радостью отдает ему мои арестантские документы, а я та-а-ак жалостливо взираю на просматривающего их коменданта, ну прямо собачьими, ничего не выражающими глазами. А потом предлагаю: - Знаете что, товарищ капитан, оставляйте меня пока здесь. При себе, в комендатуре. В штрафбат всегда меня отправить успеете. А я у вас здесь хоть какой порядок наведу. Он сразу ухватился за эту идею: - Конечно!.. Расписывается в бумагах у Михайлова там, где надо - что меня принял. Оформил ему документы - командировочные, проездные... Пожали мы с Иваном друг другу руки... Он пожелал мне всего доброго и - уехал. А я остался в комендатуре. И с неделю «командовал парадом». Комендант хоть выспался за это время, брился каждый день, привел себя в божеский вид. В общем, помогал я ему здорово. Проходит какое-то время, я ему и говорю: - Товарищ капитан, мысль одна мне покою не дает. Ну, зачем меня в штрафной батальон направлять? Что я там буду делать? - он уже знал, чем я проштрафился, я ему по-честному все рассказал. - Направьте вы меня лучше в запасной авиаполк, в Кострому. Есть там такой, знаю - мы там когда-то самолеты Ил-4 получали. - Да не знаю я номер воинской части этого запасного полка, - отвечает комендант. - Как направление-то оформлять? - Ну, какая беда? - настаиваю я. - Пишите: «Кострома, запасной авиаполк»... Все же написал он мне нужную бумагу, аттестат продовольственный выдал, проездные документы опять же, и я - поехал. Поехал через Москву. А в Москве у меня была как бы невеста. Зина Заржевская такая. Еще со школьной скамьи мы с ней дружили. И был момент, когда я, будучи еще студентом, пытался, как говорят, у нее «добиться взаимности»... Ну и все такое прочее было... А она мне сказала: - Олешка! Ну, куда ты торопишься? Это все равно только твое и никуда от тебя не денется... И я, значит, как добросовестный олень, не тронул ее... Успокоился... Все... Поэтому, когда я добрался до Москвы, то меня, естественно, потянуло куда? Конечно, к Зине. А у меня там друг был, который и по сей день живет и здравствует в Москве. Борис Васильевич Покаржевский. Борю не призвали в армию, он по состоянию здоровья освобожден был от военной службы вчистую. И возглавил училище, в котором мы когда-то вместе - я и Боря - учились. На электросветотехническом отделении. Добираюсь я до этого училища и предстаю пред светлыми очами его директора - этого самого Бориса. Он, как и все училище, - на военном положении. Днюет и ночует в своем директорском кабинете, за ширмой для жилья. Поздоровались. Обнялись. Я и говорю: - Борька, мне Зину надо увидеть. Ты же знаешь, как ее найти... Он - за телефон. Дозвонился до организации, где она работала. Отвечают оттуда: Заржевской нет, она дома. А я знал, где она жила. Помчался к ней домой. Дотопал до ее квартиры. Звоню. Выходит соседка по коммуналке: - Вам кого? - и с интересом так смотрит на меня. - Мне, - отвечаю, - Заржевских надо бы повидать. - А вам кого: ее или его? У меня что-то внутри - чик! - и отключилось. Говорю: - Никого! Мне никого не надо. Извините. Повернулся и ушел. Подумал, что раз соседка так спрашивает, значит, имела в виду Зину и ее мужа... Уже потом, уехав из Москвы, вспомнил: так у нее, у Зины, брат старший был. Он же Заржевский... Значит, соседка интересовалась , Зина мне нужна или ее брат. А я-то... Сразу определил, что она мне изменила. Да ведь и фамилия у нее была бы другая. Вот балда!!! Ну, да ладно. Приезжаю в Кострому. Меня зачисляют в этот запасной авиаполк. Никаких проблем, кстати, с этим делом не возникло. Тем более - у меня на груди медаль боевая «За отвагу». Партийный билет при мне - в партию я вступил в мае 1942 года, в Новотатаровской станице, где тогда 453-й авиаполк располагался. Все это у меня пытались отобрать перед отправкой в штрафбат. Но я - не отдал. Сказал: «Не вы мне медаль и партбилет вручали, не вам их и отбирать». Калиниченко тогда аж побелел, но не посмел силу применить при народе. Потому и получилось так, что в этом запасном авиаполку меня приняли нормально. Я уже говорил, что как-то легко всегда вживался в новый коллектив, в среду сослуживцев. И тут так же получилось. Считаться со мною стали и новые друзья, и командиры. Вскоре, при удобном случае, обратился я к командиру своей роты: - Товарищ старший лейтенант, я вот уже два года как на фронте. Летал, горел, сбивали меня и все такое... Показываю ему на свою грудь. А в то время медаль «За отвагу» кое-что значила, награждали тогда не так часто. - У меня, - продолжаю, - мама в Челябинске. Сделайте мне туда какую-нибудь командировку или отпуск схлопочите... Хочется мать-старушку проведать перед тем, как в боевой полк отправиться. Война же, может быть, такой возможности больше не будет... И надо же! - он договаривается с командованием полка, мне выписывают нужные документы, проездные, деньги выдают, сколько положено, и, как фронтовику, предоставляют двухнедельный отпуск. И потопал я в город Челябинск. Приезжаю в Свердловск — там пересадка должна быть. И вспомнил: господи, да ведь Борис-то Свердлов вместе со мной в одном дворе жил на Малышевской улице! А мне когда-то Боря новый адрес своего бати - Конона Ефимовича - давал. И вот, нахожу я нужную улицу, нужный дом, захожу в квартиру, где живет этот самый Конон Ефимович. Уже старенький такой... передал ему привет от Бориса, рассказал, что его сын живет и здравствует, летает, громит фашистов и - да здравствует Победа! О себе, своей судьбе, скитаниях своих - умолчал. Ни к чему было об этом распространяться. Попили мы с ним чайку, пожелал я ему здоровья, благ всяческих и поехал в Челябинск. Приехал. Встретил маму. Поплакали вместе. Кстати, как-то уж получилось, что недоедание, военная «диета» пошли ей на пользу. Дело в том, что до войны она все время страдала желудком. Что-то там у нее не переваривалось, боли были. А тут, в военное время, да еще при хлопотной работе в детском садике, все у нее прошло, вылечилась, стала чувствовать себя лучше. ...Пробыл я дома, сколько было положено. Возвращаюсь в Кострому, в свою часть. А кормят плохо. По второй тыловой солдатской норме. Да и надоело мне находиться в состоянии неопределенности. Думаю: надо подаваться на фронт. Я почему-то верил в свою счастливую судьбу. Не допускал мысли, что меня могут убить, что вдруг поразит какой-то презренный металл - пуля, осколок от снаряда, мины, бомбы - мое такое, как мне казалось, красивое и могучее тело, что вдруг я перестану дышать... Поэтому не задумывался о возможных последствиях: хочу на фронт - и все! Мое желание вскоре сбылось: к нам, в запасной полк, приехали представители боевых полков - «купцы», как мы их называли, - набирать пополнение в свои экипажи самолетов Пе-2, «пешек». Я к ним: так и так... За меня они сразу ухватились: как же! - опытный стрелок-радист, медаль «За отвагу», коммунист. То, что надо. И забрали они меня. Привезли на аэродром, который, как оказалось, располагался недалеко от Мосальска, вблизи коего мой родной 6-й авиаполк стоял. Ну, на расстоянии каких-то сотни километров. Да... Начинаются полеты. Я впервые лечу на этой самой «пешке». Осматриваюсь... Боже ж ты мой, куда это я попал? Что это за самолет? Что за теснота в кабине? Только и хорошего, что двухкилевое хвостовое оперение, улучшающее обзор и ведение штурманом пулеметного огня в задней верхней полусфере самолета. А мне - в нижней его полусфере. В той, которой воздушный стрелок заведовал на самолете Ил-4. А тут он - воздушный стрелок - просто-напросто по штату не предусмотрен. Кабина-то рассчитана на одного человека - на стрелка-радиста. Впервые испытываю «прелести» пикирования. Представляете: летит-летит этот самолет, как положено, на одной высоте; а потом вдруг там, где надо, выпускает тормозные щитки-решетки, вмонтированные в задние кромки крыльев, чтобы побыстрее сбросить скорость, — сразу тебя тянет вперед, отжимает от задней стенки кабины — круто опускает нос и, почти вертикально, как пика, устремляется к цели, пикирует. Потому и пикировщик. Меня заранее предупреждали о «прелестях» пикирующего эффекта. Но я не думал, что этот эффект так неприятен: какая-то неведомая сила вдруг неудержимо бросает тебя вверх, к верхнему люку кабины. Да так неудержимо, что однажды при пикировании мое бренное тело чуть было не оказалось выброшенным через этот люк самолета. Но особенно «приятно» ощущался вывод самолета из пикирования в горизонтальный полет после сброса бомб с последующим набором высоты: ты становишься сразу намного тяжелее своего веса, и возникшие в твоем бренном теле лишние килограммы прямо-таки вдавливают его в сиденье. Все это, как потом мне объяснили знающие ребята, - следствие перегрузок, возникающих при пикировании. Откровенно говоря, не по душе мне были эти ощущения. Но что поделаешь - надо было к ним привыкать. Между прочим, этот полк был гвардейским. И мне через месяц-полтора вручают значок «Гвардия» и предоставляют право называться гвардейцем. К сожалению, в это время черт меня дернул за язык попросить у командования полка разрешения навестить свой бывший 6-й авиаполк, чтобы - и предлог ведь нашел! - забрать там свои вещи. Поступил, думал, как умный человек. А на самом деле оказалось, что был я самонадеянным ду-у-ра-ак дураком, из тех, что всегда остаются в дураках... Это стало ясно, когда посещение полка завершилось для меня самым неожиданным образом... Мне разрешили. И я подался под Мосальск. Во всей своей красе подался: «За отвагу» - на левой стороне груди, «Гвардия» - на правой; галифе с голубым кантом, гимнастерка - все как положено бравому летуну. На офицерском ремне с портупеей - пистолет. Заявляюсь в полк. Пришел к ребятам, в ту хату, откуда меня забирали на гауптвахту... Рассказываю им, что и как... Их расспрашиваю, что нового в эскадрилье, в полку, какова жизнь. В общем - общаемся... И вдруг, ближе к вечеру, мне передают: «Сальников, зайди в штаб, командир хочет с тобой побеседовать»... Я - туда. Захожу в штаб, а там - три или четыре «амбала» здоровущих. - Сдать, - говорят, - оружие! - Да вы что?! — возмутился я. - Сдать! Эти ребята были из СМЕРШа. С ними не поспоришь. Сдал пистолет. Изъяли партбилет. И оказался я опять на знакомой уже гауптвахте. Только четыре пожилых караульных меня сторожат, а не два, как в первый раз. Чтобы я, значит, не убежал. А куда и зачем мне бежать? Дня через четыре меня под конвой и - шагом марш в штрафбат. В Смоленскую область, в город Починок. Вот туда и доставили меня мои конвойные -целых два человека! - и сдали, чин по чину, в настоящий штрафной батальон. Не успел я обжиться в обществе штрафников, хороших, в общем-то, ребят, как уже нас собрали - человек тридцать - сформировали маршевую роту и -пешочком на фронт, на передок. Но вот ведь судьба какая: я летал на Шклов, что под Оршей, и меня опять же под Оршу. Только если посмотреть на карту в сторону запада, то Шклов - с левой стороны от Орши, а я попадаю с правой стороны от этого города. Там и размещался фронтовой штрафбат. Рядом с передовой. В землянках. Режим - строжайший. Примерно через неделю вывели нашу штрафную роту из землянки. Построили. Выходит из своего командирского укрытия - а тишина кругом, спокойствие, благодать - командир роты, майор. Окинул взглядом строй: - Здравствуйте! - Здра-а-вия желаем, - мы хором, - товарищ майор! - Ну, давайте знакомиться, - а сам чуть «поддатый», спиртным от него попахивает. Обращается к одному: - Вы за что сюда попали? - За то-то, - отвечает штрафник. Вот так он каждого из нас спрашивал. И каждый отвечал, за какие грехи он попал в штрафбат. До меня доходит: - А вы за что? - За рукоприкладство к офицеру! - во весь голос выпаливаю я. А что скрывать - все равно в моих штрафных бумагах об этом указано. Он пристально так на меня посмотрел, помолчал. Потом лишь одно слово с непонятным для меня подтекстом произнес: - Понятно... И, снова помолчав, добавил: - Что ж, бывает... Это все-таки лучше, чем трусость... Думаю, что мое одеяние на него определенное впечатление произвело. Одет я был в техническую меховую куртку, которой меня снабдили ребята из 6-го полка перед вторичной моей «командировкой» в штрафбат. Я любил вообще-то приодеться, перед девчатами покрасоваться, «наземникам» пыль в глаза пустить. Молодой был. Да и перед однополчанами под Мосальском хотелось предстать достойно, не ударить в грязь лицом... А как опросил нас всех тот майор, вышел на середину перед нашим строем и произнес такую речь: - Вы сюда попали, каждый знает за что. Отсюда есть два выхода: или выполнить боевое задание, смыть свою вину перед родиной кровью и вернуться «чистым» в строй защитников нашей страны, или уйти на тот свет, откуда возврата нет. Всяких филонов и уклоняющихся здесь не терпят. Это - не проходит. Это - штрафной батальон. Понятно? - Понятно! - опять отвечает строй штрафников хором. Действительно, что ж тут непонятного? - Ну, так вот, - завершает свою краткую, но весьма выразительную и содержательную речь майор, переходя от слов к делу, - для начала нужно мне выбрать из вас два десятка смельчаков - в разведку. Есть приказ - захватить «языка». Мы уже давно здесь стоим, а толком, что у противника делается, ни черта не знаем. Вот поэтому и нужен «язык». И честь выполнить эту боевую задачу выпадает на вашу долю. Условие такое: приведете «языка» - все те, кто будет в этом поиске, на второй день освобождаются. Не приведете - во второй раз пойдете, в третий... И так - пока не выполните задачу. Она - задача - очень важна для нашей родины, для нашей с вами победы... Понятно?! - Понятно! - громогласно пронеслось по строю. - Кто хочет пойти в поиск? - повел глазами с правого фланга строя на левый и обратно майор. - Два шага впе-е-ред... марш! Да-а-а... Что б вы подумали? Все, как один человек, кто был в строю, 30 -40 штрафников, два раза вперед шагнули! - Нет, нет, - даже улыбнулся майор, - столько много в этот раз на поиск не надо. Но это вы — молодцы, что у вас такой порыв идти на боевое задание... Патриотический порыв... Похвально... Но столько не требуется... Попробую сам подобрать подходящую команду, небольшой опыт в таком деле у меня имеется... И - опять идет перед строем - выбирает... - Вот вы, - тыкает пальцем в грудь штрафника, потом другого, - вы... - видно, по физическим данным ребят подбирает. Подходит ко мне: - Ну, а вы как - пойдете или нет? - Пойду, товарищ майор! - вытянулся я перед ним: хоть бы меня в эту группу захвата «языка» взял... Помолчал, подумал майор. Кивнул головой: - Ну что ж... Давайте... Видно, он чувствовал, что предстоит опасное дело. Уже, потом мы узнали, что несколько раз такой поиск проводился в этом районе. И все безрезультатно. С большими потерями. И сейчас ему почти на верную смерть молодых ребят посылать надо... Наверняка многие не вернутся из этого поиска... Что поделаешь — таков удел штрафников... Но раз был приказ — надо его исполнять. Отобрал он нас — пятнадцать-шестнадцать человек. Отвели нас в отдельную землянку. А там, в той землянке, несколько сержантов - бо-о-льши-и-их специалистов - начали нас учить, как проволоку резать, как маскироваться, как ножом орудовать, гранату бросать... Я во всех этих делах, естественно, ни бум-бум. А почему? Да потому, что никогда с такими делами связан не был. Я первых немцев-то, слава Богу, вблизи увидел лишь в конце сорок второго года. И то, где бы вы думаете? В Средней Азии. Наш полк тогда перебазировался железнодорожным эшелоном с Кавказа в Рыбинск. Там мы должны были пополняться летным составом и получать другие самолеты. И на какой-то станции повыскакивали наши ребята из вагонов за кипятком. И я выскочил. А навстречу нашему подошел эшелон с пленными. И вот эти пленные немцы тоже повыскакивали из своих теплушек за кипятком. Встретились... Я смотрю на них и думаю: Господи ж, ты, Боже мой! И это мы против таких фрицев воюем? Так они нас еще и гонят? Такие замухрышки, доходяги... Так и тут, в штрафбате-то, полагал: да ничего... мы этих самых фрицев, «языков», поймаем как-нибудь... Стали мы готовиться к выходу на поиск. На передний край перебрались, понаблюдали за немецкой стороной, местность поизучали. В конце концов, решили: нужно захватывать ту фрицевскую смену, которая пойдет на замену наряда их пулеметного гнезда. Выследили, где это самое гнездо расположено и как замаскировано: если смотреть из нашего окопа - справа, наискосок... Все это в светлое время делалось... Подходит определенное время, где-то около часа ночи. Вся наша группа сосредоточилась в передней траншее, откуда всего ближе до того пулеметного гнезда. Распределились, кому, где быть. Я оказался – во, гадство! - в самой ответственной подгруппе - в подгруппе захвата. Я и еще два шофера. Они - эти шоферы - в штрафной батальон попали за то, что для своей роты где-то в глубинке у кого-то корову увели и прирезали. Ребят ротных хотели свежатинкой побаловать. Ну, им мародерство и приписали... И - в штрафбат. Но здо-о-ро-о-вые ребята. Физически подготовлены хорошо. Дали нам по кружке спирта - для храбрости. Врезали, значит, мы этого спирта. Вот, как сейчас помню, никак тот спирт на меня не подействовал. Как воду, похоже, выпил. Переволновался, наверное... Поползли мы. Впереди два сапера - проход нам разминируют. Тихонько так ползут и свое дело делают... Это - вначале. А потом мы до фрицевских окопов двигались самостоятельно. И вот - доползли до бруствера вражеского окопа. Чувствую, что у меня сердце вот-вот разорвется. Стучит, мне кажется, так, что все - и мои новые друзья боевые, что рядом со мной ползут, и немцы там, за бруствером слышат, как оно колотится... В напряжении весь: вот сейчас что-то произойдет, что-то случится... Лежим, уже не помню, сколько времени прошло, с полчаса, может, тихо вокруг, спокойно. Мы потихонечку перешептываемся - как да что будем делать, если то-то произойдет, или то-то... Один шофер вдруг закурить попытался. Я ему: «Ты что? Смотри!.. Не дай Бог!». И - дождались: шелест какой-то в тишине раздался, шорох. Значит, соображаем, кто-то идет. Ага, точно: идет по их траншее смена. Немец. Причем - один! Почему он идет один - непонятно. Посчитал, видно, что ничто ему не угрожает. И потому, наверно, что в пулеметном-то гнезде только один фриц сидит. Это, я считаю, была их промашка. Нельзя на передовой по одному ходить. Надо, как минимум, вдвоем. А он — один. Между прочим, они, фрицы, у себя в траншеях малую механизацию приспособили: на веревках или на проводах навешали консервные банки. И если вот туда, в их траншею, свалиться, то обязательно зацепишь веревки с консервными банками, они будут ударяться друг о друга и звуки определенные издавать. Немцам будет ясно, что в траншее что-то случилось. Нам и раньше об этом говорили, а тут сами убедились в наличии у них такой своеобразной сигнализации. Потому как этот фриц, что шел по траншее, видимо, зацепил за какую-то банку, и мы услышали звон-звяканье. Небольшой такой шумок... По шороху чувствуем, что немец приближается... Вот он миновал одного шофера, что притаился слева от меня... Вот ко мне приближается... Я, значит, должен сейчас вставать, прыгать в траншею на этого немца, хватать его, гада, и выставлять на бруствер... Но ведь мне никогда таким делом заниматься не приходилось. Далек был от подобных дел, не мыслил даже ничего такого... А - надо. Первый раз в жизни. Наобум. И нельзя ошибиться в своих действиях. Что ж - изготовился к прыжку... Да ка-а-ак сиганул в эту траншею... А получилось, что просто-напросто свалился туда и на этого самого немца... Завязалась борьба. А ночь же, ни фига не видно, темень египетская... К тому же конфузия такая получилась: когда я опомнился, то оказалось, что не я, как это нужно бы, на немце верхом сижу, а он на мне... Положеньице... Но, к счастью, мои дружки тоже вслед за мною в траншею свалились, стащили фрица с меня, руки ему скрутили, в рот кляп сунули и - потощали миленького через бруствер. Потом они острили: «Алеха ахнуть не успел, как на него фашист насел». Задели мы в этой кутерьме и веревки-провода с консервными банками, трезвон пошел по всей немецкой передовой... А мы уже ползем в свою сторону, фрица волоком тащим. Немцы всполошились - их пулемет с одной стороны от нас «тю-тю-тю» очередь дал, пули так тютюкали, когда в припорошенную снегом землю впивались. Потом - с другой «тю-тю-тю». Обстановочка... Подползли мы к своим окопам. Да совсем не там, где намечалось, подползли: попробуй выдержать точное направление ночью и еще под минометно-пулеметным огнем. Хотя нам говорили, что там, где мы ползли, - минное поле. А на нашем пути дерево стояло одинокое, березка. Как-никак - укрытие. Мы - под это дерево. А в него, в дерево-то, ка-ак ударит пулеметная очередь: «вжи-и-ик-вжи-и-ик», от него кора да щепки отскакивают... А мы - под ним... Да... Фриц-то наш вначале сопротивлялся, а потом - видит, дело безнадежное - затих... Вот ползем мы, тащим его. А тут немцы взбеленились прямо: и ракеты в нашу сторону пускают, чтобы нас обнаружить, и минометным огнем бьют, вот так - «А - а - ах» - около нас мины рвутся. А мы ползем... Только - раз! - мне что-то в ногу ударило. Я даже боли не почувствовал, подумал, камень какой-нибудь попал по ноге... Как только наши заметили нас - началось артиллерийское прикрытие нашей группы. Это было что-то невероятное. По крайне мере для меня, который такое видел лишь во фронтовой кинохронике... Грохот, огонь, дым... Свист пролетающих над нашими головами снарядов и мин, взрывы их позади нас... Ужас... Ну, кое-как перевалили мы через бруствер. Тут ребята наши, что в передних траншеях сидели, помогли - и нас, и немца быстренько в окоп затащили. Вскоре и «артконцерт» стал затихать, и мы - изгаженные, измученные, оглохшие - потопали по окопу в землянку, где подготовка к поиску проводилась. А там уже офицеры из разведки разбираются с фрицем, нами захваченным. Его в первую очередь туда доставили. Нам опять - по кружке спирта, чтобы в себя пришли. А потом появился командир роты, майор наш, спрашивает: - А где Васильев, Петров, Сидоров? Где Иванов? Четырех человек из тех, что в поиск с вами пошли, нет... Что нам на это ответить? Откуда нам знать, где кто... Молчим... А майор строго так растолковывает: - Я же вам говорил, что если при возвращении будут потери - всех забирать с собой. Понятно, нет? Возвращайтесь, ищите людей. Нельзя их там, на нейтралке, оставлять. Даже трупы наших разведчиков нельзя оставлять... - Да что вы, куда вы, - начал было я возражать. Шоферы, те как в рот воды набрали — ученые уже... Он - майор - за пистолет: - Ты что-о! Спорить будешь? - Нет, нет, - согласился я с таким «доводом», - спорить не буду... А моих друзей-товарищей нет уже, и след их простыл... Пока мы с майором «выясняли» отношения, они уже смылись - майорскую команду выполнять. Перевалил я бруствер, ползу. Куда ползу - и сам не знаю. Вдруг кто-то меня - раз! - за ногу дернул. И в воронку от авиабомбы затаскивает. - Ты куда?! - это мои друзья по поиску в воронке притаились. - Как куда? - отвечаю. - Сами слышали, куда и зачем... - Сиди, - говорят, - салага. И молчи. Вот и сидим мы, значит, втроем в этой воронке. Да и куда в темноте, под артобстрелом с обеих сторон, лезть? Сидим и сами не знаем, чего ждем. Слушаем - канонада почти прекратилась. Вроде и не было никакого артобстрела. Так, немец нет-нет, да стрельнет... Дождались - светать стало. А в светлое время кто ж по нейтралке шастает, что-то или кого-то ищет? И решили мы в свою траншею подаваться. Стал и я подниматься, и вдруг - чувствую: что-то слишком теплой стала моя левая нога. Даже показалось, что в моем левом валенке сырость какая-то появилась. Подумал: когда полз, может, снег туда набился, или в воду где попал, не заметил сгоряча. Февраль на дворе-то, лужа где-то полузастывшая попалась... А потом оказалось - кровь это. И на ногу - боль страшная появилась - ступить не могу. Что ж делать... Ползком, ползком - а немец постреливает - добрались до своего бруствера, перевалились кое-как через него и упали в траншею. Там нас подхватили, к майору доставили. Тот, узнав, что мы не притащили никого из навернувшихся с поиска, возмутился до невозможности, обматерил нас и - ушел. Так для меня закончился этот поиск «языка». Все. Раз ранен - значит, все. Получилось, что за месяц и три дня - это я точно подсчитал - досрочно завершилась моя служба в штрафном батальоне. Завершилась на «передке». Ранением. Кстати: немцы на этом участке фронта продержались до конца мая 1944 года. ЕГО ВЕЛИЧЕСТВО СЛУЧАЙ ...Мы, кто из поиска живыми вернулись, стали готовиться к расставанию со штрафным батальоном. Ждем, в том числе и я жду, пока нам документы оформят какие положено, отправят куда надо. День ждем, два дня ждем... А у меня с ногой что-то неладное творится: ранка начинает гноиться, опухоль появилась, краснота подозрительная выступила. Боли нет-нет, да дают себя знать. И с каждым днем сильнее и сильнее. Примерно на седьмой день документы на нашу «братию» оформили. Всех, заслуживших нашим поиском прощение своих прегрешений, отправили в запасной пехотный полк, а меня, с моей больной ногой - на грузовую автомашину и, вместе с другими ранеными, - в эвакогоспиталь. Довезли нас до станции Гнездово. Это километров пятнадцать-двадцать на запад от Смоленска. Между прочим, это Гнездово мне надолго запомнилось... В свое время, когда наш 6-й авиаполк стоял под Тулой, трем экипажам бомбардировщиков Ил-4, в том числе и нашему, была поставлена задача: лететь на Смоленск, а оттуда на эту самую станцию Гнездово, на цель - санаторий, что расположен невдалеке от станции. Туда якобы должен прибыть Гитлер вместе со своей свитой. И все три наших самолета обязаны были разгромить этот санаторий вместе с Гитлером. Задание нам ставили офицеры штаба дивизии. И, кроме всего прочего, разговор быт такой: если не удастся разгромить санаторий бомбами, то удар нужно продублировать по примеру экипажа капитана Гастелло. Стало быть, рушить санаторий самолетами. Лишь бы этого гада - Гитлера - придавить. Намек был такой... Тогда мы такой намек восприняли как должное, как приказ, как осознанную необходимость. И при возникновении определенной ситуации самоотверженно врезались бы своими Ил-4 в этот санаторий. «Цель оправдывает средства» - лозунг известный... Известно так же, кто этот лозунг, так сказать, «породил»... И кто использовал в государственной практике... Позднее, вспоминая этот эпизод наших боевых будней, я размышлял и удивлялся тому, с какой легкостью дивизионные начальники посылали на верную гибель наших три экипажа, двенадцать летчиков... Посылали, восседая за столами штабных кабинетов, вдали от линии фронта, будучи в полной безопасности. Ничем не рискуя. И, возможно, в душе лелея мечту: в случае выполнения их замысла быть отмеченными орденами, повышениями в званиях, продвижениями по службе; как же - организовали и осуществили операцию по уничтожению самого Гитлера... Не получилось. Не смогли мы выполнить эту «историческую» миссию. Можете себе представить: всю ночь - на наше счастье, может быть - над Тулой и над нашим полевым аэродромом шел такой проливной дождь, что летное поле совершенно раскисло - ну, кисель и кисель. «Развершося ecu истопницы бездны, и хляби небесные отверзошося. И бысть дождь на землю...» («Разверзлись все источники великой бездны, и окна небесные отворились, и лился на землю дождь...» Быт. 7,11-12.). Раз десять мы пытались взлететь, но самолеты вместо того, что-бы скорость при разбеге набирать, в этой грязи-слякоти тормозились, поднимали хвосты, чуть ли не капотом дело оборачивалось. Так и не взлетел ни один самолет. Этим и запомнилось мне Гнездово. Ну, значит, привезли нас в это памятное мне Гнездово. И сразу же с автомашины - в поезд, в теплушку. А на станции Лиски - это где-то под Воронежем - перегрузили в спальные вагоны санитарного поезда и - «ту-ту» - повез он нас в глубь России. Едем мы, стучим колесами по стыкам рельс через стрелки у станций. Миновали Москву. Добрались до Ярославля. И — надо же? В Ярославле меня — а с моей ногой все хуже и хуже — снимают с поезда и помещают в госпиталь. А оказалось, что у меня с ногой получилось вот что. Я ж - авиатор. И были у меня оставшиеся от летного обмундирования унтята - мягкие меховые носки. И я, чтобы теплей было, когда в поиск собирался, натянул их на ноги перед тем, как валенки одевать. Когда же меня ранило, то, видно, волоски меха унтят попали в ранку. На передке-то - какие врачи? Санитарка тогда промыла мне ранку, да, наверное, нечисто... Вот она и загноилась. Заражение крови началось. Врач госпитальный в Ярославле потом так и сказал: «У вас ведь заражение крови, могли ногу отнять по этой причине». Но, слава Богу, все окончилось благополучно. Ранка стала заживать, я начал прогуливаться по госпиталю. Вот только кормили неважно: известно, как в войну в госпиталях кормили... А жрать-то хочется... Ну и я - голь на выдумку хитра - стал приударять за одной девицей-хлеборезкой, в столовой она работала. Естественно, в силу обоюдных симпатий, мне иногда лишний кусок хлеба и перепадал. Так что не особенно голодал... Хочу сделать небольшое отступление. Когда я попал в ярославский госпиталь, то сразу же написал два письма в Москву: Борису Покаржевскому - своему другу юности и Зине Заржевской -своей невесте. Написал, что ранен, в левую ногу ранен, дескать, лечусь. Борис принял это известие сдержанно, по-мужски: что поделать - война есть война, все там бывает, хорошо, что жив остался, выздоравливай. А Зина -потрясенно-восторженно, чуть ли не в герои меня произвела. Письма мне писала то через день, а то каждый день, и даже иногда по два письма в день от нее приходили. И все - с излиянием преданности и любви. Я, понятно, ей в той же тональности отвечал... Короче говоря, между нами шла отчаянная взаимоприятная переписка. До определенной поры шла. До моей попытки проверить искренность ее любви ко мне... Однажды зашел я в соседнюю палату. И сидит там солдат в халате, диктует своему другу письмо - сам писать не может, потому что у него ранены и перевязаны руки. Письмо своей невесте диктует. Оказалось - разведчик. Руки перебиты совсем. Вот он диктует, а друг его пишет. И в том письме имеются — точно не помню — примерно такие слова: «Дорогая Надя, мне отрезали руки...». Я ему говорю: - Ты чего, хлопец?! У тебя же руки-то нормальные более-менее... Заживут. Смотри - и пальцы все сохранились, и все остальное... - А я хочу ее проверить, - отвечает тот. - Как она будет реагировать, если бы мне руки отрезали... Выяснить: любит или не любит. Н-да-а... Думаю, ну, давай, давай... Пиши... И что-то мне запало в память это дело. Я возьми и тоже в одном из писем - то ли больше писать было нечего, то ли еще что, кто его знает, отчего - написал Зине: «Мне отрезали ногу...». Получил скорбное письмо от нее. Потом второе скорбное письмо от нее пришло где-то через неделю. А потом письма вообще перестали приходить. Тю-тю - думаю - вот это да! Вот это номер... Написал Борису: что с Зиной? Тот присылает письмо: звоню, мол, Зине, не могу дозвониться... Узнать, что там и как у Зины, - не получается. В общем, сомнение у меня возникло относительно любви моей Зины ко мне. Подумал: может, то, что я когда-то в Москве определил, что она мне изменила, было пророчеством? Этим, наверное, и оправдывал - в моральном плане, конечно, - свое ухаживание за девицей-хлеборезкой. А пророчество мое, между прочим, сбылось ведь... Всему, как известно, приходит конец. В одно прекрасное утро мне говорят: - Сальников, через неделю тебя будут выписывать. Но учти — в запасной пехотный полк... - В какой такой пехотный?! - возмутился я. - Ну, я, конечно, помог пехоте... Но я же не специалист по пехоте... Смотрите-ка, наступление кругом идет, - а в это время началось наступление наших войск в Белоруссии, началась стратегическая операция «Багратион», - поэтому я должен в авиацию вернуться... Правда, не хочу в свой 6-й авиаполк, там начальство, пропади оно пропадом... Но я должен летать, я ж рожден для полетов... - Ничего не знаем, — говорят мне. — Куда пошлем, туда и пойдешь... Подался я к начальнику госпиталя: мол, так и так, хочу в авиацию. - Ничего, голубчик, не могу поделать, - он мне отвечает. - У нас распоряжение: рядовых и сержантов после выздоровления посылать в запасной пехотный полк. Вот, если бы на тебя была заявка, запрос из какой-нибудь летной части, тогда - другое дело. А так - ничего не могу поделать, не могу помочь тебе. Тогда я к нему - сообразил же! - с просьбой: - Товарищ подполковник, дайте мне увольнительную на завтра, я до городского аэродрома - он вроде недалеко отсюда - доберусь, поговорю кое с кем, может, польза какая будет... - Пожалуйста, - соглашается со мной начальник госпиталя, - попробуй... На другой день выписали мне увольнительную записку до 24.00, одели кое-какую - страх сказать - почти арестантскую одежду, ну, как в госпиталях в войну одевали? И я покостылял. Где «пехом», где на попутном транспорте - добрался до аэродрома. И - куда солдата тянет? Конечно, его всегда тянет к столовой. Тем более, когда солдат из госпиталя притопал. Подхожу я к столовой, расположенной на пригорке. И стою, смотрю. Наблюдаю, так сказать. Наблюдаю, как в эту самую столовую входят летчики и техники и как выходят из нее. Знакомых - никого. Да и кого в чужом полку я могу знать, и кто меня из чужих однополчан может знать? А тут вдруг обратил внимание на техника, только что вышедшего из столовой. Техника всегда можно определить по внешнему виду. Ни с кем его не перепутаешь. Обращаюсь: - Слушай, друг! Дай закурить... - Пожалуйста, - отвечает. И подает мне кисет - махорка там моршанская с табаком легким перемешана, бумагу, четвертинками нарезанную, кресало-огниво - непременный атрибут каждого уважающего себя фронтового техника. Я, конечно, сворачиваю цигарку и на него смотрю. И вижу, у него под комбинезоном медаль «За освобождение Севастополя» просматривается. Обращаюсь: - Откуда у тебя эта медаль? - Как откуда? - удивляется техник. - Наградили. - А ты что, защищал, что ли, Севастополь? - Защищал. - Я тоже защищал, - доверительно так ему говорю. - Когда-то летал гитлеровские позиции бомбить у стен этого города-героя... Вот так стоим, разговариваем. А потом я поинтересовался: - Слушай! А в каком полку ты был? - Вот в этом, - отвечает, - в шестьдесят третьем. В каком же еще? - Так на этом аэродроме шестьдесят третий полк, что ли, стоит? - Ну да. Шестьдесят третий бомбардировочный авиаполк. На переформировании мы. Новые машины получили... Американские «Бостоны». Уже три месяца их осваиваем... - А кто у вас командир полка? - Тоцкий, подполковник... Мне, понятно, все это абсолютно ничего не говорит: ни Тоцкий, ни шестьдесят третий авиаполк. И «Бостоны» я никогда не видел... Да... Покурили. Техник этот уже собирался уходить от меня по своим техническим делам. Вот тут-то в мою запутанную судьбу вмешался *Его величество случай. Вдруг, ни с того ни с сего, я возьми и спроси: - Слушай, друг, а заместителем командира полка кто у вас? - Тюленев, - отвечает. - Какой Тюленев? - насторожился я. - Какой, какой... Майор Тюленев, замкомандира полка... - А как его зовут? - Иван Николаевич. Боже мой!.. Я чуть было не упал. Смотрю на него, на техника, и твержу: - Повтори... Повтори... Он смотрит на меня, как на ненормального: - Что тебе повторить? - Да ты знаешь, что это мой командир, - взорвался я, - или нет? Я вместе с ним воевал на Кавказе, в Крыму... Начинаем с ним разговаривать в несколько эмоциональных тонах, выяснять, как и что... Тут другие ребята подошли - интересуются нашими разговорами. Оказывается, летный состав этого полка находится в Костроме. Там, на аэродроме запасного авиаполка, летчики принимают новые самолеты - эти самые американские «Бостоны», которые будут перегонять вот сюда, на свою ярославскую базу. Переучивание на эти самолеты они уже закончили. Машины хорошие, получше, пожалуй, ДБ-третьих. И скоро, через две-три недели, полк перелетит на фронт. Я, откровенно говоря, все это усекаю и не верю. Не верю, но усекаю. Опять расспрашиваю про Тюленева, какого он роста, комплекции, как говорит... А потом, просто так, на всякий случай, спросил: - А кто у него, у Тюленева, стрелок-радист? - Смирнов Коля, — говорят мне. - Какой Коля! Какой Смирнов?! - чуть не кричу... - Какой, какой? Коля и Коля... Вот это да!.. Вот это весточка... Колька, друг... Оказалось, что в этом полку много моих друзей боевых по 6-му авиаполку, в том числе и Севка Кирсанов - мой командир, с которым я когда-то летал. - Ребята, - говорю, - дайте мне листок бумаги, Тюленеву напишу о себе. Я из госпиталя. Меня в пехоту направляют. Через несколько дней должен я в запасной пехотный полк отправиться. А я не хочу туда. Хочу среди своих «Сталинских соколов», как тогда говорили, быть... Ребята эти меня в столовую затащили, хотя сильно-то я не упирался. И не то, чтобы накормили, а перекормили меня. Надавали мне всяких там котлет, картошки жареной... Здоровеннейший пакет с едой собрали... А Тюленеву я написал такую записку: «Дорогой Иван Николаевич! Пишет Вам Леха Сальников. Я нахожусь в госпитале здесь, в Ярославле, улица такая-то, дом номер такой-то. Очень прошу: заберите меня из этого госпиталя, потому что выписывают меня в запасной пехотный полк». И подписываюсь - Леха Сальников. Отдаю эту записку первому моему встреченному знакомому и прошу, дескать, как прилетят, передай. - Какой разговор! - тот даже обиделся. - Как только прилетят, немедленно к Тюленеву прибегу, записку передам, о тебе расскажу все... Проводили меня ребята по высшему разряду. Надавали табаку, в коем в госпитале всегда был недостаток, посадили на бензовоз в кабину к шоферу и почти до самого госпиталя в нем доставили. ... Проходит день, никаких известий из полка нет. Проходят два дня - тоже... В общем, провел я в «дежурстве» на подоконнике своей палаты с неделю, а она на третьем этаже расположена, чтобы не прозевать, не просмотреть, вдруг кто из этого полка, от Тюленева, значит, покажется... И вот, в один прекрасный день и час, вижу: подъезжает к госпиталю «Виллис», - было что-то около четырех часов пополудни, - а из него выходят гордые, красивые, с орденами на гимнастерках авиаторы: Тюленев, Севка Кирсанов и мой будущий штурман Воробьев Ваня. Я - быстрее вниз, чтобы встретить их... В вестибюле госпиталя встретились, как родные: они меня и к себе поприжимали, и руки жали, по плечам хлопали и... Сами понимаете... Расспросили они меня, как и что... Я рассказываю Ивану Николаевичу, как все было. Но про штрафной батальон молчу. Говорю ему, дескать, ранен был в воздухе, где-то в районе Смоленска. Как бы «черноту» ему бросаю - на всякий случай... А ему какая разница? Факт тот, что я здесь и меня нужно из госпиталя забрать. Вот Иван Николаевич и взялся за это дело. Нас всех оставил в вестибюле - взаимные эмоции выражать, а сам - к начальнику госпиталя... Выражаем мы эти самые «эмоции», а сердечко у меня «поекивает» - получится что-нибудь или нет... Волнуюсь... Но вот через некоторое время выходит он от начальника госпиталя, на лице улыбка - и ко мне: - Давай собирай свои шмотки госпитальные... Все в порядке... Поехали... Я - в палату. С ребятами-сопалатниками прощаюсь... Радость меня обуяла неимовернейшая. Так все удачно получилось. Ну, а дальше что? Затолкали мои дружки меня в этот «Виллис», и поехали мы на аэродром в мой же новый полк. В 63-й дальнебомбардировочный Керченский авиационный ночной полк. И вот здесь, в этом полку, нога моя стала быстро поправляться. Видно, этому помогло то, что я кушать стал нормально. Жиров, белков, витаминов и прочих углеводов стал употреблять больше. Вскоре полк начал перебазироваться на фронт. Летный состав - летом, на своих «Бостонах», а остальной - наземным транспортом. Первая посадка самолетов полка планировалась на аэродроме Шаталово. Это недалеко от городка Починок в Смоленщине, где я в штрафной батальон попал. И захотелось мне в Москве побывать. Выяснить-таки, что ж там с Зиной моей случилось. А до этого самого Шаталово если железнодорожным транспортом добираться, то - обязательно через Москву. Я - к Тюленеву. Говорю: - Иван Николаевич, разрешите мне через Москву поездом проехать... - А что такое? - он спрашивает. Я ему все рассказал, тем более что среди летных экипажей всем, как правило, известна подноготная каждого: женат или нет, кто жена, кто девушка или там невеста, за кем каждый ухаживает, и кто за каждым ухаживает... Это как бы традиция такая в авиации. Знали многие и о моих отношениях с Зиной. - Понимаете, - отвечаю, - не получаю давно писем от невесты... Узнать хотелось бы, что там с ней стряслось. А она - москвичка... - Ну, ладно, - говорит Иван Николаевич. И вдруг добавляет: - Знаешь, что? Через Москву поедет майор Арсентьев - вот с ним вместе и отправляйся. Что ж, хорошо, думаю. Поблагодарил я Тюленева. Сели мы с этим майором в поезд, приехали на Ярославский вокзал. Я ему говорю: - Хочу позвонить своей знакомой. И - к кабинке телефона-автомата. А у меня в кармане лишь одна монетка - десять или две копейки - я уж не помню, какие монеты тогда автомат телефонный «глотал». И поэтому решил: лучше позвоню Борису Покаржевскому на работу - он всегда бывает на месте. А то вдруг Зины дома не будет, а у меня больше монет нет. Попрошу его, чтобы он связался с Зиной, сказал бы ей, что я приехал, и мне сообщил бы, как ее найти. Снимаю телефонную трубку, набираю диском автомата Борин номер телефона. Слушаю. Тот отвечает: «Да...». Я говорю: «Это я - Леха!» - «Леха, Леха! О-о-о! Да ты что, да ты как?». Я - ему: «Борь, позвони Зинке, скажи, что я здесь...» Он как-то замялся, помолчал немного, а потом как-то неуверенно произносит: «Знаешь, что? Я пока Зине звонить не буду. Ты, если можешь, приезжай ко мне, поговорим...». И - все. Я только и мог ему сказать: «Хорошо...». Повесил трубку. Выхожу из кабинки, а Арсентьев как-то подозрительно на меня смотрит: - Ты что такой? Побледнел весь. Что-то случилось? - Случилось, - отвечаю. - Наверно, моя невеста вышла замуж... - Да брось ты... Что это ты вообразил? - Точно, точно, - упорствую я. И передаю ему весь разговор с Борисом. Он ничего не сказал. Разве ж в таких интимно-щепетильных вопросах можно что-нибудь советовать? Но - вот что значит, интеллигентный человек - он довез меня до училища, где Борис директорствовал, познакомился, поговорил с ним, и мне сказал: - Так. Через два дня уезжаем в Шаталово. Встречаемся на Белорусском вокзале в таком-то месте, в такое-то время. И ушел. А Борька мне рассказывает: Зина ему звонила несколько дней тому назад. Приглашала на свадьбу. Замуж выходит за какого-то лейтенанта. - Я так и знал, что такое может случиться, - среагировал я на это с видимым спокойствием. - Ну, что же теперь поделаешь... Знаешь, что? Дай мне листок бумаги, письмо ей напишу... И пишу ей вот такое письмо: «Дорогая Зина, я поправился. Приехал в Москву. Сейчас пишу тебе от Бориса. Узнал, что ты выходишь замуж. Желаю тебе всего доброго, хорошего. А самое главное, желаю, чтобы твой муж любил бы тебя так же крепко и искренне, как я тебя любил... Ну, а что мне остается? Скажу словами Сергея Есенина: «А мой удел - катиться дальше вниз...». Я снова еду на фронт. Алексей». Все. И отправил письмо-то ей. Так вот и сбылось мое пророчество... ...Приехали мы с майором Арсентьевым в Шаталово. А оттуда перелетели на фронтовой аэродром. И до конца войны воевал и летал я в этом 63-м авиаполку. Прилично воевал и летал. И закончил войну 10 мая 1945 года. Да, да я не ошибся — 10 мая 1945 года. В тот день мы, летные экипажи, сидели в тени крыльев полностью подготовленных к боевому вылету своих «Бостонов» и ждали. Ждали, когда последние идиоты-фашисты сдадутся на оккупированном ими датском острове Борхольме. Ведь был уже подписан акт о безоговорочной капитуляции. Почти все фашистское воинство побросало оземь свое оружие, подняло вверх белые флаги и руки. А эти - ерепенятся... Сидим мы под самолетами и горюем: Победа ж, все кругом гуляют, должным образом отмечают конец войны... Салютуют-стрельба прямо-таки сплошная... А наша эскадрилья - в боевой готовности. Сидим на аэродроме Обженицы и ждем команды на вылет, на этот, будь он неладен, Борхольм. И какие-то непрошено-грустные, нехорошие мысли в моей голове стали появляться. Подумал: вот сейчас будем взлетать, сдаст на взлете мотор и мы всем экипажем - трахнемся... Все... Но, слава Богу, ничего этого не произошло. Никуда мы не полетели. Немцы на этом острове запросили пардону - сдались нашим морским пехотинцам. Поняли, что пора перестать валять дурака. Ну и все. И для меня война кончилась. Остался жив. Вот какие дела. Даже не верится... РАССУЖДЕНИЯ НА РЕТРОСПЕКТИВНО-НАСУЩНУЮ ТЕМУ* А сейчас я хочу порассуждать. В каком плане? В плане моей судьбы, боевой моей молодости и неспокойного, будем говорить, характера. В плане порядочности, такта, честности и моральной, что ли, чистоты людей - командиров, начальников, коим в армии давалось субординационное право решать участь других людей, их подчиненных. Во время войны это право возводилось в ранг закона: «Приказ начальника-закон для подчиненных». Кстати, большинство командиров и начальников разумно, в интересах воинской службы пользовались этим правом, что порождало уважение к ним со стороны соприкасающихся с ними людей. Уважение к командирам и начальникам всех уровней и званий. От командиров отделений до командующих фронтами. От младших сержантов до Маршалов Советского Союза. Уважение, правда, с различными нюансами. Например, Маршала Советского Союза Жукова Георгия Константиновича уважали и - боялись. А Маршала Советского Союза Рокоссовского Константина Константиновича тоже уважали, но - любили. Ну, это так, к слову, своего рода ремарка, примечание... Начну с конца. За всю войну — а я совершил 159 боевых вылетов — меня наградили лишь двумя боевыми медалями «За отвагу». В 1942 и в 1945 годах. Кто и за что удостаивался правительственных наград в горьком для страны 1942 году, разъяснять, полагаю, не требуется. Вот так, за всю войну - с августа 1941 года по 10 мая 1945 года - почему по 10 мая, я уже объяснил - заслужил только две боевые награды... И еще множество юбилейных медалей. Правда, медали «За освобождение Севастополя» и «За взятие Кенигсберга» достойны, по-моему, любого боевого ордена. Так что, в конце концов, я не в обиде... В послевоенные годы я часто вспоминаю свою молодость, ту боевую молодость, в которой было больше терний, чем роз, о которой не могу забыть. Хотелось сказать - «бесшабашную молодость». Но подумал: какая же «бесшабашная»? Видно, что-то моя «бесшабашная» головушка соображала в тех, казалось бы, невообразимых переплетах, в которые бросала военная судьба-индейка мое бренное тело, если из этих переплетов я все-таки более или менее благополучно выкарабкивался. Пусть нос в крови был - но выкарабкивался... Были, конечно, необъяснимые и нелепые поступки, такого же рода ситуации, иногда-трагикомические... Ну чем, например, не трагикомической была наша «посадка» в дремучие прикубанские плавни летом 1942 года? ...Нет, нет... Даже в экстремальных, по-научному выражаясь, случаях, очень даже неплохо моя голова соображала, не так уж бесшабашно я поступал... И в этом, вот, частном случае. И, хотя бы, в тех двух злополучных для нашего экипажа боевых вылетах в тринадцатых числах июля и октября 1943 года. В июле-то наш экипаж чудом - «на честном слове и на одном крыле» -довел изрешеченный осколками зенитных снарядов свой Ил-4 домой, произвел более или менее удачную посадку. Однако пробоин от снарядов, и пуль вражеских истребителей на обшивке самолета не было. А почему? Да потому, что все попытки «мессеров» нас атаковать решительно пресекались огнем моего крупнокалиберного УБТ и 7,62-миллиметрового ШКАСа воздушного стрелка. Геринговские асы - они же не дураки - понимали, что, атакуя такой «ершистый» бомбардировщик, они запросто могут «нарваться» на его пулеметные очереди. Вот и сворачивали от нас, искали более беззащитные цели. И, к великому сожалению, находили. Для всего этого - ого! - как соображать приходилось: и за воздухом следить - где и что, и летчику вовремя команду подать на нужный доворот самолета, чтобы и нам огонь вести было удобнее, и от «мессера» увернуться, и очередь прицельную по нахальному фрицу дать. Ну, а что голова моя неплохо соображала в тех передрягах, в которых очутился наш экипаж 13 октября, так об этом я достаточно подробно уже рассказал. Тогда мне здорово пришлось покрутиться. И - покрутился. Из того вылета накрепко запомнилось, что парашют, который я не любил надевать в полете, в решающий момент оказался на мне и спас мою молодую жизнь. И еще тем, что вторым талисманом мне пришлось пожертвовать... У меня ведь два счастливых талисмана было: реглан кожаный, о котором уже упоминалось, и штурманская сумка, лицевая сторона которой из тонкого плексигласа сделана, чтобы, не вынимая из нее полетную карту, можно было с последней работать в кабине самолета. Но главное заключалось в том, что под этим плексигласом, в уголке, прямо на карте поместил я фотографию девушки, за которой когда-то ухаживал - Калерии Протасовой. Глянешь на эту фотографию в боевом полете - вроде на душе легче становится, поверишь, что все окончится благополучно. Так вот, эти два талисмана - реглан и штурманская сумка с фото моим, как я полагал, ангелом-хранителем, - в каждом полете были со мной. И вроде бы охраняли меня: два с лишним года непрерывной войны - и ни одной на мне царапины. Потому и дороги были мне эти талисманы, берег я их. Поэтому тогда, в том роковом полете, когда услышал я истошный крик Семена — летчика и командира экипажа: «Прыгай, Мишка! Прыгай!», я, в первую очередь, за этот талисман, за сумку штурманскую ухватился... А потом взглянул на стрелка - он же ничего не знает, не слышит и не понимает того, что с самолетом творится, - бросил свой второй талисман - первый-то был на мне одетый, левой рукой ухватил Валитова, - а он, оказывается, раненый был, - за карман комбинезона и вытянул его в нижний люк кабины. Вот так и лишился я второго талисмана... А вообще-то из пекла войны «бесшабашные» редко невредимыми выбирались. Там надо было думать, решать, действовать. И если бросить ретроспективный взгляд на все мною рассказанное - можно найти еще немало примеров, когда моей лихой головушке приходилось - ой-ой! - как много соображать. Так что не так уж моя молодость была «бесшабашной». Прошли годы. Стал я старше. Умнее. Мудрее. Правда, моя милая женушка говорит, что мне это просто так кажется. Ну, не будем обижать женщин... И вот, стал я задумываться: почему и как я попал в штрафной батальон? Я уже упоминал, что три месяца штрафбата на фронте были равнозначны десяти годам тюрьмы в мирное время. Соотношение, говорящее само за себя. Справедливо ли было такое тяжкое наказание за мою провинность? Конечно, я юридически нарушил воинскую дисциплину. Это, безусловно, было. Я согласен - подрался с офицером, пытаясь оградить молодого солдата от издевательства над ним. Это, разумеется, нехорошо. Это - по уставу - наказуемо. Но ведь этот проступок - не предательство, не разглашение военной тайны, не дезертирство с поля боя, не стремление укрыться от опасности за спиной товарища, не нарушение клятвы, данной мною Родине при принятии Военной присяги... Я ведь, как-никак, к тому времени, как попал в штрафбат, делом доказал свою преданность Родине. И после окончания «курса наук» штрафбатовских не озлобился, а достойно, считаю, выполнял свой долг советского гражданина по защите своего Отечества от немецко-фашистских захватчиков до самого конца войны. Даже на одни сутки больше. Я воевал - летал. Совершал боевые полеты, числясь в различных полках дальней авиации, на разных самолетах: в 453-м на бомбардировщике ДБ-3, в 6-м на Ил-4, в 63-м - на «Бостонах». Все это у меня подтверждено документами. Это что-нибудь да значит? И в то же время - штрафной батальон. Я был ранен. Правда, ранен как раз в штрафном батальоне. Не раз рисковал жизнью. Когда, например, наш подбитый в небе Крыма и горящий ДБ-3 рушился в кубанские плавни. Прыгал с парашютом. Одним словом, было множество опасных случаев, встреч со смертельной опасностью. Прямо диву даешься, как это я остался живым. И в то же время - штрафной батальон. И пришел я к такому однозначному выводу: причиной моих «мытарств» и злоключений были деяния отдельных офицеров-начальников, использовавших данное им право распоряжаться судьбами своих подчиненных подчас несколько произвольно, что ли. Зачастую в своих - иногда сиюминутных, иногда с дальним прицелом - карьеристских интересах и устремлениях. Не считаясь с нравственными нормами. Посягая на человеческое достоинство подвластных им людей. Причиняя подчиненным психологические травмы и физические потрясения. При всем при этом, действуя, мягко говоря, далеко не лучшим образом, они были уверены, что поступают исключительно правильно, справедливо, законно. Таких офицеров-начальников за четыре года войны мне доводилось встречать не так уж и много. Но вот двое из них - командир 6-го авиаполка и его начальник штаба майор Калиниченко - запомнились, оставили незаживающую рану в моей душе и памяти. Поначалу я их - командира полка Дорохова и его начштаба - уважал. А как же: люди в больших воинских званиях, с боевыми орденами на груди, занимающие высокие должности, облеченные почти безграничными правами по отношению к подчиненным и пользующиеся доверием высшего начальства - как же их не уважать? Не обращал внимания на мелкие придирки Калиниченко к нашему брату-сержанту в части, касающейся некоторых вольностей в поведении, в форме одежды. Начальник штаба и должен всегда и всюду требовать соблюдения должного порядка. Но вот после того, как он уговорил меня подтвердить, что ложь есть правда, что гибель нашего самолета 13 октября 1943 года была боевой потерей, хотя таковой она не была; после того, как он сочинил, а командир подписал ложное донесение в штаб дивизии о наличии в районе Смоленска патрулирующих истребителей - ночных! - чего не могло быть никак - мое уважение к ним стало уменьшаться и вскоре достигло нулевой отметки. А как же иначе? Я привык, как солдат и коммунист, говорить только правду. Полагал, что и мои командиры и тоже коммунисты, также должны говорить только правду. Верил им. А тут - сплошной обман. Как все это могло быть воспринято мною, сержантом, наивным молодым человеком, которому в то время было чуть за двадцать лет? Вот и изменилось мое мнение об этих офицерах на 180 градусов. Но и у них, в частности у начштаба, нарастало недовольство мною, моим поведением, моими поступками. Возникло очевидное желание «приструнить» строптивого сержанта, указать ему его место... Прав на это у них было более, чем достаточно. Причин этому, думаю, несколько. Во-первых, уже с первой нашей встречи - после моего «танкового» прибытия на кутаисский аэродром и последующих «милых» наших «бесед» по поводу моего талисмана-реглана, - Калиниченко меня невзлюбил: мальчишка, сопляк, а считает нужным свое мнение иметь, спорить с ним, майором, начальником штаба... Самовольничает... А этот мальчишка и сопляк, между прочим, к тому времени выполнил более тридцать боевых вылетов, «За отвагу» медалью награжден... Во-вторых, я посмел иметь свой взгляд на воинскую дисциплину и на такое понятие, как воинский долг. В принципе-то я соблюдал все уставные положения, как и положено их соблюдать солдату. Но соблюдал не механически, не бездумно, вытянувшись, так сказать, по стойке «Смирно!». Соблюдал осмысленно, не просто ради проформы, а с наибольшей пользой для дела. Это, конечно, полковому начальству не могло нравиться. В-третьих, Калиниченко, как мне казалось, испытывал своеобразное удовлетворение, когда «тянул» солдата. И страшно любил, чтобы этот солдат стоял навытяжку и дрожал-трепетал перед его грозными начштабовскими очами. Вся моя беда заключалась в том, что я не дрожал перед ним и, тем более, не трепетал. Это, видимо, было ему не по нраву. В-четвертых, Калиниченко был примерным службистом и чрезвычайно опасался, как бы «что-то» или «кто-то» не испортили ему служебной карьеры. Этим «что-то» могло быть раскрытие «тайны» сочиненного ими донесения в штаб дивизии обо всем, что было связано с «боевой» потерей нашего самолета. А кто знал об этой «тайне»? Он и командир полка. Но они оба ответственны за эту «тайну» и до конца дней своих никому ее не выдадут. Штурман Миша Демарев. Так он - молчун. Никогда лишнего слова от него не вытянуть. Его бояться нечего. Сальников. Вот он, тот самый «кто-то» - болтун, не сдержан на язык, может сболтнуть... Поэтому, представляется, начштаба и вел на меня своеобразное досье, собирал компромат - проступки. И появление на аэродроме в составе «танкового» экипажа. И нарушение формы одежды. И натуральный обмен моего разлохмаченного парашюта на самогон, и угощение им друзей боевых по причине случайного моего избавления от смертельной опасности 13 октября 1943 года и благополучного возвращения в полк. Ну и поминки по моему командиру Семену Яковлеву - царство ему небесное - справили тогда. За что, между прочим, от Калиниченко же получил бо-о-льшую «оттяжку». Но и только. Я уже говорил, что перед этим «НО» стояла бо-ольшая запятая. А запятая заключалась в том, что в собранном им досье компромата было маловато, чтобы заставить навсегда замолчать этого болтуна, смутьяна и, как любил выражаться командир полка, разгильдяя. Можно представить, как возликовало начштабовское сердце, когда о конфликте между Осиповым и мною узнал его обладатель: наконец-то он покажет этому строптивцу и болтуну Сальникову Кузькину мать, а заодно и где раки зимуют, отправит туда, куда Макар телят не гонял! И - показал: выставил на позорище перед всем полком. И - отправил: в штрафной батальон отправил. По уму-то, наверное, надо бы в этом конфликте разобраться. Указать и мне, и Осипову на недостойное наше поведение. Наказать меня на всю «железку» Дисциплинарного устава. И среди солдат, сержантов, офицеров также провести профилактически-воспитательную работу на фоне этого конфликта. Большая польза была бы. Да и Осипову следовало бы указать, дескать, надо вести себя тактичнее с подчиненными. Особенно с летным составом - в воздушных-то боях воздушные стрелки и стрелки-радисты, а они сержанты -вместе с офицерами своими, летчиками и штурманами - на равных жизнью рискуют... Тем более перед тем, как им идти на боевое задание. Нервы же у них напряжены до предела... А у него, видимо, тоже что-то начштабовское в характере было. И унижение подчиненных, их безропотность, возможно, приносило ему определенное психологическое удовлетворение... Это и привело к этому локальному конфликту. Так вот, вместо того, чтобы разобраться с этим конфликтом «по уму», начштаба, очевидно, во имя личного спокойствия и ограждения своей карьеры от возможного пятнышка на ней, по существу расправился со мной - отправил в штрафной батальон. Разве это справедливо? Разве это принесло хотя бы маленькую пользу боевой готовности полка? Прибавило хоть чуть-чуть авторитету тому же Калиниченко? Нет и нет. Это несправедливо. Я и по сей день считаю, что не совершил преступления. Просто, по молодости своей, поступил самым глупым образом. Это нанесло определенный ущерб боевой готовности полка: его летный состав лишился опытного — это не дифирамб себе, а констатация факта, — закаленного в воздушных боях классного стрелка-радиста. Своей нарочито жестокой расправой со мной - я ведь мало шансов имел вернуться живым из штрафного батальона - начштаба нанес себе серьезный урон в глазах своих однополчан. На этом я завершаю свои рассуждения. Несколько они разумны - судить не берусь. Пусть об этом скажут те, кто с ними познакомятся. Особенно однополчане 6-го бомбардировочного авиационного Берлинского ордена Кутузова полка Дальней Авиации. 1991 год ТРИ ПИСЬМА Текст магнитофонной записи диалога ведущей радиопередачи и приглашенного на нее ветерана войны и труда Л. Н. Сальникова. Чуть слышатся мелодии незабываемых песен военных лет, плавно переходящие из одной в другую - Блантера «В лесу прифронтовом», Новикова «Дороги». Их звуки постепенно усиливаются, достигают определенного «форте», затем так же плавно, мотивом лирично-приподнятой песни «Вот солдаты идут...» переходят в «пиано-пианиссимо» и затихают. В последних аккордах затихающей мелодии возникает голос ведущей. Ведущая. Разговор наш пойдет о трех письмах. Два из них были присланы в адрес Магаданского радиовещания накануне тридцатилетия победы советского народа в Великой Отечественной войне. Адрес и содержание третьего письма станут известны в ходе этой радиопередачи, на которую мы пригласили ветерана войны и труда Алексея Николаевича Сальникова. Три письма. И каждое из них - документ. И каждое - рассказ, вызывающий, можно сказать, новый и тоже документальный рассказ. Итак, три письма - три рассказа. Что это за письма, что это за документальные рассказы-новеллы, герои которых - простые советские люди с их нелегкими, но в то же время неординарными судьбами, будет рассказано в этой предпраздничной передаче. Вот первое письмо в Магаданскую студию радиовещания - первопричина первого же рассказа: «Вот прислала я вам письмо к своему папе. Честно говоря, все, что в нем написано, слишком сухо и скупо по сравнению со всеми моими чувствами. Не могу я все это передать в словах. Вероятно, их просто не хватит. Если вы будете приглашать папу в студию, а я очень этого желаю, расспросите его хорошо-хорошо — у него есть, что рассказать таким молодым, как я. У него очень много фронтовых фотографий. Вы их посмотрите - папа на всех фотографиях улыбается. А ведь шла война... За это я еще больше люблю его. Он и сейчас такой же жизнерадостный и неунывающий. Вот только хронику войны ему смотреть тяжело. А если он будет приглашен в студию, мне будет очень жаль, что я его слов не услышу. Жаль до слез. Извините за сумбурное письмо. С уважением, Светлана Сальникова». Алексей Николаевич, придется выполнить просьбу дочери. Расскажите нам, поделитесь воспоминаниями о *своей* войне, о *своем* боевом пути. Вот вы принесли несколько фотографий, на которых вместе с вами ваши боевые друзья. Может, и о них несколько слов скажете... Пожалуйста. Сальников. Конечно, скажу. Я начал войну в августе 1941 года, в должности воздушного стрелка-радиста. Окончил войну девятого... Нет, ошибся -десятого мая сорок пятого года. Совершил 159 боевых вылетов. Летал на Севастополь - имею медаль «За оборону Севастополя». Летал на Керчь, Новороссийск. Защищал Кавказ. Принимал участие в битве на Курской дуге - в районе ныне знаменитых Прохоровских мест бомбили мы фашистские танки. А потом дошли мы до Восточной Пруссии и Польши. Участвовал во взятии Кенигсберга, летал на Штеттин, Нойбранденбург... Разные были боевые вылеты... На войне - как на войне, бывало все. Был ранен. Прыгал с парашютом ночью. Садились на подбитом бомбардировщике в плавни на Кубани. Одним словом, действительно, на войне - как на войне. Но вот хотелось бы мне вспомнить один, прямо скажем, уникальный случай. Случай, о котором мне просто приятно будет рассказать. Служил вместе со мной в полку товарищ мой - Николай Смирнов. Он сам из города Пушкина, что под Ленинградом. Мы с ним почти всю войну прошли вместе. Летали вместе - в одном звене, в одной эскадрилье. И вот этот Николай потерял своих родных, когда гитлеровцы подошли под Ленинград, блокировали его, а город Пушкин оказался в зоне фашистской оккупации. Отец его ушел в народное ополчение, а мать и сестра куда-то исчезли. А он их никак найти не мог. Даже в 1944 году летал в Ленинград, в Пушкин — специально их разыскивать. И — безрезультатно. Он долго искал, писал во многие адреса - и все без толку. Мы, я помню, когда прилетали в Москву получать самолеты, зашли к вашим московским коллегам на радиокомитет. Он там - тогда принято было по радио объявлять о пропавших родственниках - для передачи по радио такое, примерно, объявление написал: «Дорогая мама, дорогая сестра Маша! Ищу вас. Моя полевая почта такая-то. Я жив-здоров. Летаю, бью немцев. Николай Смирнов». Прошло много времени. Приближалось окончание войны... 9 мая 1945 года мы находились под самолетами в полной боевой готовности до двух часов ночи. А потом, оставив на аэродроме дежурную эскадрилью, нас отвезли в расположение части, на место жительства для ночного отдыха. Отдыха не получилось. Мы еще не заснули, как неожиданно раздались выстрелы - стреляли охранявшие нас часовые. Мы, конечно, повскакивали с постелей, думали, тревога - пистолеты в руки и - наружу, кто через дверь, кто через окно: что такое? А часовые стреляют в чистое небо и орут: «Победа!.. Победа!». Смотрим, а на аэродроме - он километрах в двух-трех от нашего местожительства располагался, на пригорке - тоже сплошная стрельба, разноцветные ракеты ночную тьму озаряют. Понятно: это ж дежурная эскадрилья победе салютует... Что там было!.. Сами понимаете... Утром на автобусах нас повезли на аэродром. Подъезжаем и видим: на взлетно-посадочную полосу садится самолет «Дуглас». Ну, как наш самолет Ли-2, только американский. На таких начальство летало... Выстраивают нас, и начинается митинг в честь победы. И в это время замечаем, а в строю наши с Николаем экипажи стоят рядом, и мы с ним плечо в плечо - и замечаем, что с подрулившего к месту построения полка самолета сходит генерал - заместитель командира дивизии. И майор Зубков тоже сходит. Это наш замполит был. А мы знали, что 3 мая замполит уезжал в Германию, туда, где находится штаб дивизии. Это, примерно, на расстоянии двухсот километров от расположенного почти у самой польской границы городка Лобжнице, где был наш аэродром. А митинг идет... Этот самый генерал поздравляет нас... И вдруг в это же время майор Зубков подходит к Николаю и говорит: - Коля, я нашел твоих, маму и сестру... Я смотрю на него, на Николая. А тот - аж побледнел. Мы сначала подумали - может, это шутка? Да такими вещами разве можно шутить? Кое-как дождались конца митинга и сразу - бегом - к майору. Окружили его, тормошим: дескать, товарищ майор, в самом деле, нашел? Расскажите, где, что, как? Оказалось, что он, майор, выполнив свои дела, случайно оказался в небольшом городке, что находился километрах в двадцати от того места, где располагался штаб дивизии - я уж сейчас не помню, как тот городок назывался. И зашел к тамошнему коменданту - он искал лампы для немецкого радиоприемника. Зашел, чтобы подразузнать - нельзя ли где-то здесь такие лампы найти. Вот сидят они, разговаривают - комендант и он - друг с другом. А в это время в кабинет комендантский заходит девушка, что-то сказала коменданту, а потом - это майор рассказывает - смотрит на меня. Так пристально-пристально смотрит. Она, верно, еще не видела советских военных летчиков. А у него - фуражка с кокардой, канты голубые по одежде, ордена и все такое... И парень сравнительно молодой... Он и говорит: - А что это вы так внимательно на меня смотрите? - Извините, вы не летчик? - спрашивает она. - Летчик. А почему это вас так интересует? - Вы знаете, - отвечает, - у меня брат тоже летчик. До войны был призван в армию... - А как фамилия вашего брата? - Смирнов, Николай Смирнов. - Так, наверно, он у нас в полку! Понятно, конечно, в России русских с фамилией Смирнов, да еще по имени Николай, очень много. Она подумала, что майор шутит. Мало ли почему шутит, поскольку оба - и он, и она - молодые люди. А он, майор, говорит: - А вы все-таки напишите маленькую записочку ему. Возможно, наш Николай Смирнов и в самом деле ваш брат. Она тут же взяла у коменданта, заинтересованно-внимательно слушавшего их диалог, листок бумаги, карандаш и написала вот такое письмецо: «Дорогой Коля, если это ты, то откликнись. Я служу переводчицей при советской комендатуре, а мама работает здесь поваром. Находимся мы в таком-то городке. Обнимаю, целую — твоя Маша». Рассказав все это, майор полез в правый карман своей гимнастерки, достал это письмецо и показал его Николаю. Тот глянул на письмо, и ему, понимаете, летчику, авиатору, делается плохо. Он, немного придя в себя, говорит, что это действительно ее - родной сестры - почерк. Мы сразу, всем гамузом - к генералу: мол, разрешите, чтобы вот этот Николай Смирнов полетел на «Дугласе» в штаб дивизии - его мать и сестра в тех краях отыскались... - Что за разговор! - отвечает генерал. - Конечно, пожалуйста. Обязательно. Раз такое дело... Стали мы нашего Колю снаряжать: кто гимнастерку ему ссужает, кто сапоги поновее, кто ордена прикрепляет... Выглядеть он стал в наилучшем виде. И - улетел. И в этот, дважды для него знаменательный день 9 мая 1945 года, около трех часов пополудни он уже был в объятиях своих сестры и матери. А что, как выяснилось, произошло? Их угнали немцы из Пушкина в Германию. Они очень долго скитались по лагерям и пересыльным пунктам. А потом попали к бауэру, фермеру-кулаку немецкому. Мать работала на свиноферме, а Маша - в поле. Ели почти один жмых. В общем, очень и очень тяжело им было... Ведущая. А как потом сложилась судьба Маши? Сальников. Потом, когда Николай вернулся обратно в полк, мы - нам же все интересно - заставили его рассказать обо всем, что касается его мамы и сестры. Ну, то, о чем я уже вам рассказал. А через две или три недели полку дается команда: перебазироваться на аэродром, где находится штаб дивизии, - все ее полки собирались на этот аэродром. Вы знаете, мы никогда не изучали так тщательно цели, которые нужно было бомбить, как тогда выясняли особые приметы того городка, где проживала семья Коли Смирнова. Расспрашивали его, как расположен городок, какая и где там находится кирка, какой цвет крыш у домов, как лучше опознать комендатуру, где Маша работает... А май же месяц на дворе. Я нарвал бо-о-льшущий букет сирени, привязал железяку к этому букету... И вот полетели. Весь полк полетел. Когда подлетали к этому городку, штурман начал наш самолет, куда надо, наводить - по переговорному устройству слышны его команды летчику: «Правей, правей... Чуть влево... Так держать!». Прямо как на боевом курсе. Вот пролетаем кирку-характерный ориентир, около которого комендатура находится. Штурман кричит: «Бросай!». Я люк открываю, букет с железякой туда, вниз, - бух!.. А штурман - ракетой отсалютовал. И так вот бреющим полетом над этим городком, а точнее - над «родной» нам комендатурой, пролетел весь наш полк «Бостонов». Потом мы с мамой и сестрой Николая познакомились. И в гостях у них бывали. И они иногда наш полк навещали. И еще. Вы знаете, чего только в жизни не бывает: мой штурман - Иван Макарович Воробьев - влюбился в эту Машу, стал за ней ухаживать. В конце концов, женился, живут они очень счастливо и имеют троих детей. Вот такой был случай на войне. Ведущая. Алексей Николаевич, рассказ действительно очень интересный. Но в конверте, который прислала Светлана, было два письма. Одно - которое я прочитала в начале нашей передачи. Оно было адресовано нам, в адрес радиостудии. А второе письмо - лично вам. Позвольте, я его зачитаю? Сальников. Ну, раз вы мне его не хотели раньше зачитать - читайте сейчас... Ведущая. Слушайте: «Папочка, дорогой, здравствуй! Думаю, что письмо успеет прийти к празднику. Я его тебе посвящаю. В день 30-летия Победы ты, я знаю, будешь вспоминать своих боевых друзей, павших и живых. И всегда за нашим праздничным столом первый тост - за них. Ни одного из твоих боевых друзей я не смогла увидеть. Но по твоим рассказам я зримо представляю этих смелых, мужественных людей, беспредельно преданных нашей Родине. Я помню, как мы с тобой стояли перед портретом Героя Советского Союза Назина в Ногинском краеведческом музее. Вместе с ним. и ты воевал. На портрет мы смотрели молча. Но сколько волнения отразилось в твоих глазах! Тогда и много раз потом, когда ты рассказывал о войне, о смелых людях, о славных их делах, о том времени, которое выпало на долю твоего поколения, я думала: правильно ли мы, ваши дети, живем? Папочка, пусть не покажутся тебе мои слова чересчур громкими, но я говорю тебе: спасибо за честность, любовь, ответственность, которые ты воспитал во мне. Я горда тем, что после войны ты поехал туда, где было трудно - на Крайний северо-восток. Своим трудом ты тысячу раз доказал, что с честью носишь звание Ветерана Великой Отечественной войны. Вот наступает твой самый большой праздник. Пусть праздничным подарком будет тебе большая любовь, уважение, гордость за тебя. Эта гордость — благодарность детей за своего отца. Твоя Светлана». Письмо это я вам хочу сегодня подарить. Не ошибусь, наверно, если скажу, что это будет самым большим подарком вам в этот день Победы. И еще — расскажите, как и когда вы оказались в Магадане. Нашим радиослушателям это было бы интересно... Сальников. Да... Спасибо... Я вам прямо могу сказать: мы действительно воспитали хороших детей... А в Магадан я приехал в 1947 году. Демобилизовавшись - женился. И вместе с Лидией Дмитриевной, моей супругой, много лет прожил здесь. И, знаете, мне, откровенно говоря, немного повезло. Почему? Потому, что, работая здесь, я встречался с замечательными и хорошими руководителями, душевными людьми, учился у них. Ну, вот у таких, как Азиз Ходжаевич Аликсперов, Сергей Дмитриевич Раковский, Игнат Матвеевич Шуринок, Яков Михайлович Ар - он сейчас генеральный директор, Дмитрий Ефимович Устинов, Андрей Степанович Бессонов... Я здесь одно время работал - начинал строительство Колымской ГЭС вместе с выдающимся руководителем и хорошим товарищем Юрием Осиповичем Фриштером. Вообще, мне было, у кого поучиться, перенять опыт. Сейчас я работаю в тресте Магадангорстрой и поэтому хотел бы воспользоваться сегодняшним случаем - передать наилучшие пожелания, поздравить славный коллектив нашего треста с праздником Первого Мая и с наступающим Днем Великой Победы. В середине последней фразы возникает и усиливается щемящая душу каждого фронтовика мелодия тухмановского марша-гимна «День Победы». Торжественные бравурные звуки мелодии слышатся, но уже затихая, некоторое время и после заключительных слов Алексея Николаевича Сальникова. P.S. На базе Ивановского меланжевого комбината, шефствующего над нашим полком с давних военных лет, состоялась встреча нас, фронтовых однополчан. Встреча, посвященная полувековому юбилею Победы. И Алексей Сальников, герой многих моих повествовании и магаданской радиопередачи, как всегда, должен был быть на этой встрече. Но - не был. Мы, его боевые друзья, встревожились: ни одна ветеранская встреча без него не проходила, не пропускал он возможности пообщаться с нами, выразить свое душевное отношение к узам Полкового братства, которое, пожалуй, покрепче даже уз родственных. Что-то с ним случилось... И - случилось... Случилось непоправимое: в ночь с 6-го на 7 мая 1995 года беспощадная смерть вырвала из нашего Полкового братства еще одну свою жертву - замечательного человека, отважного воина, чудесного товарища Алексея Сальникова. Проездные документы от Киева до Иванова, хранимые в кармане его праздничного костюма, оказались невостребованными... Ушел из жизни наш верный боевой друг-товарищ, но память о нем будет вечно жить в сердцах его однополчан, всех, кто с ним каким-то образом соприкасался, в сердцах его потомков. Б. М. 1995 год СОДЕРЖАНИЕ КАК ЭТО ПОЛУЧИЛОСЬ НЕБО ВОЙНЫ НА ГРАНИ НЕВОЗМОЖНОГО СЧАСТЛИВЫЙ ШТУРМАН ВМБ ЛИБАВА ВМБ ЛИБАВА (Продолжение) УТРО ПОБЕДЫ БЕРЛИН, МОСКВА, ЗАБАЙКАЛЬЕ, МОНГОЛИЯ, МАНЬЧЖУРИЯ И ДО САМЫХ ДО ОКРАИН РОЗЫ И ТЕРНИИ АЛЕКСЕЯ САЛЬНИКОВА ТАКАЯ ВОТ ПРЕДЫСТОРИЯ Я — СТРЕЛОК-РАДИСТ КАВКАЗСКИЕ МЫТАРСТВА ПЕРВЫЕ НЕПРИЯТНОСТИ РОКОВОЕ ЧИСЛО 13 ОПЯТЬ ЭТО РОКОВОЕ ЧИСЛО 13 ШТРАФНОЙ БАТАЛЬОН ЕГО ВЕЛИЧЕСТВО СЛУЧАЙ РАССУЖДЕНИЯ НА РЕТРОСПЕКТИВНО-НАСУЩНУЮ ТЕМУ ТРИ ПИСЬМА О НАС, ОСТАВШИХСЯ ПОМНЯТ В ИВАНОВО НАШИХ ОДНОПОЛЧАН Я ЖЕ ЖИВОЙ, РЕБЯТА! О НАС, ОСТАВШИХСЯ ФРОНТОВЫЕ ДНИ И НОЧИ БОРИСА СВЕРДЛОВА ПИСЬМА ВОСПОМИНАНИЯ Начало Счастливые дни и ночи войны Милость и кара генерала Щербакова Гибель экипажа Назина Очередные неприятности Вехи конца войны ОДНАЖДЫ, ДЕСЯТЬ ЛЕТ СПУСТЯ ДЕВУШКИ ВОЙНЫ ФЕДЕРАЛЬНАЯ ЦЕЛЕВАЯ ПРОГРАММА «КУЛЬТУРА РОССИИ» (ПОДПРОГРАММА «ПОДЕРЖКА ПОЛИГРАФИИ И КНИГОИЗДАНИЯ РОССИИ») Редактор Герасимова Н. К. Технический редактор Злобина В. В. Художественный редактор Миико В.П. Корректор Сеиокосова T.Ю.	Публикации Кожевенный завод 2023.06.05 ЖБД 279-й СД с 1 июля по 31 августа 1944 2023.06.02 Давыдов Геннадий Иванович 2023.05.31 ЖБД 87-й СД с 1 по 30 сентября 1944 2023.05.28 ЖБД 87-й СД с 1 по 31 августа 1944 2023.05.21 Лебедев Илья Васильевич 2023.05.21 Боевой путь роты связи 1378-го СП 87-й СД с 12 марта 1942 по 1945 2023.04.29 ЖБД 1378-го СП 87-й СД с 1 апреля по 31 мая 1945 2023.04.29 Дневник боевых действий 2023.04.23 Ненашев Михаил Алексеевич 2023.04.22 Источник: