Статистика

ТРУЖЕНИКИ ФРОНТОВОГО НЕБА

Документальные повести и очерки

 

Борис Николаевич Масленников

 

НОВОСИБИРСКОЕ КНИЖНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО

НОВОСИБИРСК, 2005

---

 

НЕБО ВОЙНЫ

 

Воздушные просторы покорившим, Защите Родины жизнь посвятившим. Потомству в пример.

Людмила   С а м б е р г

 

НА ГРАНИ НЕВОЗМОЖНОГО

 

Гордость нашего полка - семь Героев Советского Союза и один - Герой России.

Трое из них были удостоены этого почетнейшего звания в нашей стране за мужество и героизм, проявленные ими в войне с белофиннами, четверо - в Великой Отечественной. Наши однополчане - Федоров Евгений Петрович и Ворожейкин Арсений Васильевич - за свои ратные подвиги были награждены знаком особого отличия - медалью «Золотая Звезда» - дважды. А Иванов Александр Васильевич удостоен звезды Героя России посмертно лишь в декабре 1998 года в порядке реализации представления его к присвоению звания Героя Советского Союза от 11 августа 1942 года.

Боевые дела каждого из этих отважных воздушных воинов заслуживают отдельного повествования. Но в памяти однополчан - моих сверстников, начавших войну сержантами и окончивших ее лейтенантами, - запечатлелись особо зримо свершаемые на их глазах подвиги такого же, как и они в то время, младшего лейтенанта, командира звена самолетов ДБ-3 и Ил-4 Героя Советского Союза Ивана Ильича Назина, с экипажем которого они вместе уходили в тревожное военное небо Крыма, Кавказа, Орловщины... (Кроме указанных, высокого звания Героя Советского Союза удостоены однополчане Балашов И.Ф., Наумов В.Н., Тюленев И.Н., Лопатин Ф.И.).

Было что-то есенинское в обличий и поступках уроженца есенинской Рязанщины Ивана Назина.

И вьющиеся светло-льняные волосы. И располагающая к себе истинно рус екая обаятельная улыбка, озаряющая его лицо в минуты дружеского общения с боевыми друзьями-товарищами. И голубые, чистой воды глаза, в которых время от времени вспыхивали лукавые искорки... И легкая непринужденная походка. И стремление все делать с молодецкой удалью, с размахом: отдыхать - так отдыхать, работать - так работать, воевать - так воевать...

 

 

Герой Советского Союза Иван Ильич Назин;

г. Тула, лето 1943 года

 

Воевать... Вот воевал он как-то неуемно-жадно, азартно, с беспредельным мужеством и юношеским задором. Старался использовать любую возможность, чтобы нанести наиболее эффективный удар своими бомбами по врагу. И это ему удавалось. Удавалось потому, что в каждом боевом полете он становился дерзко-расчетливым, учитывающим тончайшие нюансы постоянно меняющейся воздушной обстановки командиром, максимально использующим возможности самолета летчиком, отважным и решительным воздушным воином.

Под стать командиру был и его экипаж.

...152 успешных боевых вылета за неполные два года - первые тяжелейшие два года — войны произвел экипаж бомбардировщика Ивана Назина. Из них 106-ночью. И каждый вылет - это высочайшее искусство пилотирования тяжелого самолета, железная выдержка, смелость и мужество, боевое мастерство летчика и всего экипажа.

31 января 1942 года. Бомбардировщик ДБ-3 Ивана Назина в боевом полете. Внизу припорошенная снегом, освобожденная от фашистских захватчиков в начале месяца крымская земля. Вернее, ее восточная часть - Керченский полуостров. Вверху - сплошная, толщиной 500 - 600 метров, слоистая облачность.

Примерно с километровой высоты, под самой нижней кромкой облаков, пролетаемая местность хорошо просматривается. Большим серо-черным пятном в контрасте с белоснежным фоном земли справа по полету промелькнула подернутая легкой предвечерней дымкой Керчь. Вдали, справа и слева - бело-серой извилистой, похожей на кружева из прибрежного льда и воды линией, выделяется береговая черта полуострова. Непосредственно под самолетом - узкая лента шоссе, по которому кажуще медленно двигаются автомашины.

По обе стороны шоссе - следы недавних ожесточенных боев: черные пятна авиационных воронок, разбитая военная техника, остовы сожженных автомашин, повозок... Впереди, на траверзе Арабатской стрелки, что отделяет крымское Гнилое море - Сиваш - от Азовского, где шоссе начинает виться замысловатым серпантином и круто заворачивается к Феодосии, - линия фронта. А где-то за ней, на том же шоссе, цель - приближающаяся к нашим позициям колонна фашистских танков, по которым должен нанести бомбовый удар экипаж.

- Командир! — раздался по самолетному переговорному устройству - СПУ - спокойный голос штурмана Ивана Калашникова. - Впереди линия фронта.

- Вижу... Вхожу в облака...

Увеличив высоту полета, Назин, как не раз делал, оставил под самолетом тонкий слой облачности, который, однако, позволял видеть землю.

- Штурман, повнимательней следи за шоссе, танки могут быть близко, возможно, они закамуфлированы, - волнуется он, не спуская глаз с изгибающейся вокруг возвышенностей ленты шоссе: не проскочить бы вражеские танки.

А тот и так только на одном сосредоточил свое внимание: на том, чтобы своевременно цель обнаружить...

И вдруг - в наушниках СПУ - его голос:

- Командир! Впереди - танки!..

Назин вздрогнул, хотя подсознательно нетерпеливо ожидал момента обнаружения противника, пристально вгляделся в даль. Действительно, на отдаленную извилину шоссе выползала ранее закрытая пригорком и потому невидимая экипажу цепочка темных коробок - вражеская танковая колонна. «Ага... - подумал, - вот вы где, миленькие... Ну, подождите же...»

Голубые, родниковой воды, его глаза приобрели жесткий стальной оттенок, на лице появилось выражение строгости, решительности, напряженности.

- Стрелки, побольше осмотрительности! - предупреждает он защитников задней полусферы самолета. - Атакуем!..

И, со снижением до 400 - 500 метров, устремляет свой ДБ-3 под острым углом к вытянувшемуся в одну линию строю боевых машин врага.

Фашисты, очевидно, не предполагали, что в светлое время, да еще под вечер, над ними, прикрываемыми постоянно барражирующими истребителями, временно прикрытый облаками, может появиться советский бомбардировщик - в те времена превосходство немецкой авиации над нашей было весьма значительным. Поэтому, похоже, возникновение нежданно-негаданно вывалившегося из-под облаков краснозвездного самолета над танками ошеломило их.

...Как всесокрушающий смерч пронесся над врагом назинский бомбардировщик, разметая взрывами своих фугасок в разные стороны темные, с белыми крестами на броне, коробки, часть из которых сразу же окуталась клубами черного дыма. И так же внезапно, как появился, самолет исчез за облаками, не дав противнику времени осознать: что же произошло?..

А за облаками неожиданно содрогнулся корпус самолета - заработал турельный пулемет стрелка-радиста Мостового и вслед его тревожно-взволнованный крик:

- Командир! Два «худых» выше нас, справа по полету!..

Экипаж сразу почувствовал, что атака «худых» - «мессеров» - не прошла бесследно для самолета: его резко «повело» вправо - стал давать перебои в работе, хуже «тянуть», поврежденный снарядами «худых», правый мотор.

В доли секунды Назин принимает и осуществляет единственно возможное решение: он убирает обороты левого мотора и, уравнивая его тягу с тягой правого, пикированием бросает самолет в облака. «Худые», не успев повторить атаку, проносятся где-то рядом, наугад прострачивая воздух оранжево-красными трассами снарядов.

- Домой?.. На одном моторе пойдем? - интересуется Калашников.

- А бомбы еще есть?

- Есть. Пять «соток» на второй заход оставил...

Назин помолчал. Поработал штурвалом, педалями - самолет управляем. Проверил на разных оборотах работу поврежденного мотора - с перебоями, но «тянет».

- Делаем еще заход. Постарайся, как в первый заход, бомбы положить...

И снова внезапным вихрем проносится над уцелевшими танками врага могучий бомбардировщик и, круша их взрывами фугасных «соток», опять-таки внезапно исчезает в облаках...

В густеющих сумерках пересекает линию фронта израненная воздушная машина. Возвращается домой назинский экипаж, выполнив, как всегда успешно, сложную боевую задачу. А позади, за линией фронта, чернели догорающие фашистские танки, бесславно завершившие свой «мини-блицкриг» на заснеженной крымской земле.

Посадку самолета на своем аэродроме Назин произвел уже в сплошной темноте. «Притер» многострадальную, надрывно гудящую моторами крылатую машину «на три точки». Хотя это была его первая ночная посадка.

...19 марта 1942 года. Возвращающийся из боевого полета тяжелый ДБ-3, натужно завывая моторами, заходил на посадку. Внимание находящихся на аэродроме людей привлек неестественный вид самолета: развороченная консоль правого крыла, открытые створки нижнего люка задней кабины, откуда необычно неприглядно торчал ствол ШКАСа (7,62 мм пулемет, Шпитального Комарицкого Авиационный Скорострельный: ШКАС) воздушного стрелка, и также необычно, наподобие штыревой антенны, был задран вверх ствол турельного пулемета стрелка-радиста.

 

Командир 6 дбап Лукин В.И., Крым, 1943 год

 

Тревогу на лицах, наблюдавших за посадкой самолета, вызвал его общий вид. Она, эта тревога, переросла в предчувствие беды, несчастья — что-то неладное с экипажем! - когда, в момент посадки бомбардировщика, прекратилось вращение лопастей воздушных винтов его моторов.

Командир полка Лукин тоже не спускал тревожного взгляда с садящегося самолета, который в конце пробега свернул с курса посадки и, прокатившись по полю аэродрома с десяток метров, остановился.

- К самолету! - скомандовал шоферу Лукин, поспешно вскакивая в кабину «санитарки»-полуторки, в крытом кузове которой уже «сосредоточилась» «медицинская сила» полка в лице полкового врача и двух солдат - санитаров-добровольцев на общественных началах.

И командир полка, высунувшийся из кабины мчавшейся к месту остановки «санитарки», и все бежавшие за ней - а вдруг их помощь пригодится! - увидели, как чуть ли не одновременно откинулся колпак кабины летчика и открылся нижний люк штурманской кабины, как на левую плоскость крылатой машины не вылез - выскочил - командир экипажа Назин, и без стремянки почти с полутораметровой высоты вывалился из своей кабины штурман Калашников, как, на ходу освобождаясь от парашютов, устремились они к задней кабине самолета.

Назин и Калашников уже вытащили из самолета окровавленное, бездыханное тело воздушного стрелка, когда подоспевшая «скорая» остановилась около них. Врач Чхиквадзе со своими помощниками едва ли не силой оттеснили их от распластанного на траве и не подающего признаков жизни их боевого товарища. Только тогда заметил Иван Назин выбирающегося из автомашины Лукина.

- Товарищ майор!.. - начал, было, он по-уставному докладывать командиру полка. Но тот прервал его рапорт протестующими жестами обеих рук - не надо, не до этого... потом...

И они - летчик и штурман - усталые, ошеломленные случившимся, в изнеможении прислонились к борту самолета и отрешенно смотрели на то, как Чхиквадзе пытается отыскать хотя бы намек на признаки жизни у того, кто два часа назад вместе с ними вел ожесточенный воздушный бой с «мессерами», как добровольные санитары помогают раненому стрелку-радисту покинуть кабину, как осторожно снимают с него парашют и на руках переносят во чрево «санитарки», как к ним, к их искалеченному бомбардировщику, спешат, в стремлении быть хоть чем-нибудь полезными попавшему в беду экипажу, друзья-однополчане.

...Тишина установилась вокруг поврежденного самолета после того, как «санитарка» увезла пострадавших в боевом полете воздушных бойцов в госпиталь. Все так же отрешенно смотрели на своих полковых друзей-товарищей Назин и Калашников. А те с нескрываемым сочувствием и интересом - и на них, и на изрешеченную пулями и снарядами, с искореженной плоскостью, заляпанную масляными пятнами и подтеками страдалицу-машину.

На них - с безмолвным вопросом и с затаенной гордостью за не вышедших еще из полустрессового состояния отважных летчиков: в какой же огненный переплет пришлось попасть экипажу, сколько же этот экипаж проявил мужества, отваги, боевого мастерства, и какого же ему понадобилось военного везения, чтобы в истинно смертельном бою - всем это было предельно ясно - суметь выполнить боевую задачу?!

На самолет - с изумлением: что же это за удивительная машина, которая, будучи жутко изувеченной - кто-то из механиков насчитал в ее фюзеляже и крыльях более сотни пробоин - с поврежденной консолью плоскости и частично перебитыми масло- и топливопроводами, оказалась в состоянии длительное время держаться в воздухе? Держаться «на честном слове и на одном крыле»?

- Ну, не мог долететь этот самолет, имея такие повреждения! - задумчиво, с оптимистическим подтекстом всегласно заявил техник крылатой машины Владимир Кривобородов, только что обследовавший ее пробоины и повреждения.

- Не мог!!! А долетел. Ну, как видно, наш командир - летчик от бога. Само небо ему помогает.

Участливое дружеское внимание однополчан к Назину и Калашникову благотворно повлияло на их самочувствие. Они как бы «оттаяли». Назин сдернул с головы, засунув за пояс комбинезона, шлемофон, тряхнул ею, отгоняя от себя грустные мысли, растрепав при этом свои шелковисто-русые волосы, виновато улыбнулся - неудобно, вроде, - слабость проявил. Взглянул на штурмана: как тот себя чувствует?

- Порядок, командир, - видя волнение своего летчика, успокоительно проговорил Калашников. - Мы еще повоюем...

...Они под «эскортом» особо «активных» однополчан медленно обошли крылатую, в очередной раз доказавшую им верность, машину, внимательно рассматривая пробоину за пробоиной.

- Да-а... Так тяжело нам еще никогда не было... - задумчиво произнес Назин, когда «осмотр» был завершен.

И, уступая высказанным, а больше невысказанным вопросам окружающих, жаждущих узнать подробности воздушного боя, он, с небольшими время от времени уточнениями своего летного друга, скупо поведал о перипетиях только что так успешно, но так трагически закончившегося боевого полета.

- Еще над нашей территорией, - медленно, вспоминая множество сложнейших, внезапно возникавших обстоятельств, спрессованных в считанные секунды воздушного боя, начал рассказывать Назин, - до подлета к линии фронта, мы услышали и почувствовали дробь турельного пулемета стрелка-радиста Мостового, и сразу же в наушниках шлемофонов раздался его тревожный голос: «Командир! Три «худых» атакуют! Справа по полету! Сверху и снизу... Ведем огонь!» В течение всего боя он докладывал мне, где «мессеры», помогая «крутить» самолет так, чтобы лишить фашистских летчиков возможности вести прицельный огонь, а нашим стрелкам - создавать удобные позиции для стрельбы по врагу. Он, - Назин повернул голову к штурману, - тоже несколько очередей из своего ШКАСа дал по «мессеру», который вперед проскочил и оказался в зоне обстрела передней пулеметный установки.

Хотя по поведению самолета мы поняли, что вражеские снаряды таки не миновали его, но еще не теряли надежды благополучно выйти из боя. Надежда эта укрепилась и переросла в уверенность после истошно-радостного крика Мостового: «Сбил! Сбил!.. Одним поганцем меньше стало!..» Штурман, - он снова взглянул на Калашникова, - увидел невдалеке падающий «мессер», и доложил мне об этом. Но тут в наушниках шлемофона опять послышался громкий, но уже смятенный голос Мостового: «Стрелок ранен, огонь вести не может...»

Вот так, ведя непрерывный воздушный бой, мы приближались к линии фронта, в полутора-двух десятков километров от которой располагалась цель - батарея дальнобойных орудий противника. Только-только пересекли мы линию фронта, как «мессеры» куда-то исчезли. И сразу - разрывы зенитных снарядов врага, огненные трассы его «эрликонов». Клубы темно-синего, черного и коричневого оттенков окутали самолет. Наверно, у немцев их зенитные батареи снабжены зарядами с начинками разных цветов. И стало понятно, почему «мессеры» атаковать нас перестали — взаимодействие у них с зенитками четко налажено...

Несмотря ни на что, мы все-таки пробились к цели. Точно по батарее сбросили бомбы. Однако полосу неприятностей еще не миновали. На развороте от цели самолет резко подбросило вверх и накренило влево, - посмотрел вправо - консоль крыла искорежена прямым попаданием снаряда. И мотору, догадываюсь, досталось. Но - «тянет».

Чтобы быстрее из-под зенитного обстрела выйти - сманеврировал с потерей высоты. По-над самой землей на свою территорию вышли... Спрашиваю штурмана: «Жив?..» «Жив», - отвечает. А стрелок-радист молчит. Сколько ни я, ни штурман не пытались добиться от него ответа - бесполезно... Ну, думаю, со стрелками дело плохо...

Самолет, пусть и покалеченный, - он любовно погладил обшивку своего ДБ-3, - был управляем. Мотор правый, правда, еле-еле работал - почему-то правому мотору более всего не везет у меня в полетах... Но вот - дошли домой... Что было потом - сами видели...

Он замолчал.

Тишину, воцарившуюся вокруг назинского самолета, нарушил замкомэска Алексей Коваль - опытный воздушный воин, еще в финскую войну начавший вести счет своим боевым полетам. Он как бы выразил мнение однополчан:

- Ты, Иван, - обратился он к Назину, - постоянно ходишь на грани невозможного...

Что ж... Наверно, это так. Однако назинский экипаж доказал, что в воздушном бою иногда и невозможное становится возможным.

...26 июня 1942 года. Шли двадцатые сутки третьего штурма гитлеровцами последнего клочка советской земли в Крыму - Севастополя, защитники которого самоотверженно отбивали непрерывные ожесточенные атаки противника.

Так уж получилось, что конец весны и начало лета 1942 года омрачились неудачами наших войск на юге страны, в полосе от Харькова до Ростова-на-Дону и в Крыму, где бесславно провалилась так много сулящая в начале года летняя Крымская кампания. Она завершилась оставлением Керченского полуострова остатками войск Крымского фронта и фактической изоляцией Севастополя от «Большой земли». Именно изоляцией, ибо и с суши, и с моря, и с воздуха город-герой был блокирован немецко-румынскими войсками. Помощь городу в незначительной степени могли оказать лишь авиация, базирующаяся на Кавказе, да плавсредства Черноморского флота. И той, и других было мало. И та, и другие несли ежедневные большие потери.

 

Станица Кореновская. Командир полка капитан Лукин В.И. в своем кабинете. Фото из газеты «За нашу Родину» от 14 мая 1942 года

 

В первые минуты этих двадцатых суток - в июне темного времени мало - в боевом полете находился назинский экипаж, один из тех, которым доверялось выполнение ночных боевых полетов на оставшихся в полку семи исправных ДБ-3, чтобы бомбардировкой вражеских позиций у стен Севастополя хотя бы немного облегчить немыслимо-тяжелое положение его защитников.

Дневные полеты на этих самолетах без сопровождения истребителей - последних катастрофически не хватало — обрекали сравнительно тихоходные бомбардировщики на роль воздушных мишеней для пушек «мессеров», а экипажи - почти на верную гибель.

...Севастополь - огненно-светлое пятно на западной оконечности южного берега Крыма, экипаж увидел - летели-то над морем - как только миновали траверз Керченского пролива, просматривающегося достаточно четко и в безлунную ночь. Там, освещенная пламенем севастопольских пожаров, цель -минометная батарея противника.

Как всегда собранно работает экипаж.

Как всегда спокойно, хладнокровно руководит своими подчиненными командир экипажа - Иван Назин.

Как всегда четко и уверенно выводит тяжелый бомбардировщик на цель штурман Калашников.

Между летчиком и штурманом - переговоры: ничего лишнего, только то, что требуется для выполнения боевой задачи, понятные обоим короткие слова-команды, за которыми - отточенные до автоматизма действия.

- Цель вижу, вправо пять!

- Есть вправо пять!

Самолет плавно разворачивается ровно на пять градусов вправо.

- Боевой!.. Курс... Скорость... Высота...

- Есть боевой!

Считанные секунды затратил Назин на установку самолета в заданный штурманом режим полета на боевом курсе.

Вдруг оба замолкли - по ночному небу зашарили, пересекаясь в одной точке, отыскивающие их бомбардировщик лучи зенитных прожекторов. И тут же самолет подбросило вверх - он попал во внезапно возникшее, расцвеченное огненными всплесками разрывов, облако зенитного залпа. Одновременно в наушниках шлемофонов экипажа раздался, нарушив общее молчание, крик стрелка-радиста - Бориса Свердлова, которого, после ранения Мостового, взял в свой экипаж Назин:

- Правый мотор!.. Правый мотор!

Сразу - и Назин, и Калашников - оба взглянули вправо. Да, мотор лизали языки пламени... И в это мгновение их ослепил, заливая потоками яркого света, расположенный вблизи цели зенитный прожектор.

- По прожектору - серию! - принял решение Назин.

- Есть серию по прожектору! Влево три!.. Так держать. Боевой!

После того, как летчик выполнил команды Калашникова, последний открыл бомболюки и, нажимая в нужный момент кнопку сброса бомб, доложил:

- Сброс!

Кабины самолета вновь погрузились в благодатную и спасительную темноту: разрывы сброшенных штурманом бомб сделали свое дело.

Потерей высоты и резким скольжением влево, выводя самолет в сторону моря через северную часть города, Назин попытался сбить пламя с загоревшегося мотора. Удалось!!! Проверил его работу - кое-как, но еще «живет». Значит, можно ударить по цели.

Командует штурману:

- По цели! Разворачиваюсь на обратный курс. Меняй данные на прицеле! И - снова работа экипажа на боевом курсе. Снова переговоры штурмана с летчиком: ничего лишнего, только то, что требуется для выполнения боевой задачи, понятные обоим короткие слова-команды, за которыми - отточенные до автоматизма действия экипажа.

 

В штабе полка: командир полка Лукин В.И., начальник штаба полка Калиниченко А.Д., г. Кутаиси, 1942 год

 

Появление бомбардировщика со стороны моря, сразу же после его бомбового удара по прожектору, да еще на малой высоте, оказалось для фашистов неожиданным.

Напрасно метались в ночном небе сполохи лучей их прожекторов, сверкали разрывы бесприцельных залпов зенитных снарядов, вспыхивали светлыми штрихами в ночной темени трассы «эрликонов». После сброса серии фугасок, взрывы которых разметали все, что до этого было минометной батареей, назинский самолет бреющим полетом удалялся в сторону моря.

- Дело сделано, - подвел итог боевой работы Калашников. - Курс домой - девяносто!

- Сделано-то сделано... Да вот беспокоит меня мотор... - разворачивая самолет на заданный штурманом курс, среагировал на это Назин.

И, словно бы в подтверждение его беспокойства, самолет вновь «повело» вправо: правый мотор «зачихал», стал давать перебои в работе. Как ни старался летчик «привести его в чувство» - результат был нулевым: мотор терял тягу, самолет - скорость. В конце концов, мотор - чего с тревогой ожидал экипаж - заглох.

- На малой высоте, на одном моторе до дома не дойти, - оценил создавшуюся обстановку Назин. - Садиться придется в Севастополе...

Выполняя плавные, с малым креном — «блинчиком» - развороты в сторону исправного мотора, экипаж вывел самолет на посадочный курс севастопольского аэродрома «Юхарина балка». Сразу, как только назинский ДБ-3 миганием аэронавигационных огней подал сигнал: «Я свой» - налетном поле тускло засветилось посадочное «Т», обозначенное фонарями «Летучая мышь». Ночную посадку тяжелой машины с одним работающим мотором на незнакомом аэродроме, подсвечиваемым отблесками пожаров горящего города и взметнувшимся ввысь пламенем мощного взрыва на его северной стороне, Назин произвел по всем правилам летного искусства. Калашников отметил в штурманском бортовом журнале время посадки: 1час 30 минут (26 июня 1942 года с 1 часа 30 минут до 11 часов (с 30-минутными интервалами) были автоматически взорваны все артиллерийские штольни на северной стороне Севастополя. /П.А. Моргунов. «Героический Севастополь». - Москва: Наука, 1979. - С. 412.)

Когда аэродромная команда быстренько «затолкала» самолет в расположенное поблизости укрытие-капонир, к экипажу, оказавшемуся уже на земле, подошел комендант аэродрома.

- Видели, видели, как вы лихо работали... Молодцы, ничего не скажешь... А что случилось? - обратился он к представившемуся ему Назину.

- Да вот... - устало ответил тот, кивком головы указывая на покрытый масляными полосами, почерневший от обгорелой краски и копоти капот поврежденного мотора. - Отказал... А высота была недостаточной, пришлось к вам...

- М-м-да... - сочувственно понимающе промычал комендант, внимательно поочередно разглядывая и мотор, и самолет, и экипаж. — Что делать-то думаете?

- Отремонтировать бы надо...

- Отремонтировать, отремонтировать... - ворчливо перебил комендант. - А кто и когда будет этим заниматься? Сейчас вот хоть и светло от пожаров, а ремонта не проведешь, надо рассвета ждать. А с рассвета до самой темноты фашистские бомбы и снаряды почти непрерывно на аэродроме рвутся... Как, впрочем, и в городе... Правда, мы все равно, что надо, делаем...

 

Перед боевым вылетом. Экипаж командира полка (слева направо): штурман Блошицин, командир Лукин, стрелок-радист Третьяков. Стоит-воздушный стрелок Федченко, г. Кутаиси, 1942 год

 

Слушая откровенно-суровые, полные горькой правды короткие фразы коменданта, издерганного бессонницей, сумятицей и неурядицами в его беспокойном аэродромном хозяйстве, расположенном вблизи позиций обороны города, экипаж начал уяснять ту сложную обстановку, что сложилась в городе-герое.

- Города, как такового, нет. Фашистская артиллерия и авиация превратили его в развалины. Города нет, но есть люди - советские люди. Военные и гражданские. Все - воюют. Если первые стреляют, бросаются в контратаки, непрерывно уничтожают атакующего врага, то вторые - помогают первым воевать. Они живут в штольнях, блиндажах, в подземных укрытиях, в какой-то мере защищенных от разрывов бомб и снарядов. Там восстанавливают поврежденную в боях технику, изготовляют боеприпасы, выхаживают раненых, пекут хлеб.

Иногда даже развлекаются: смотрят оставшиеся в городе немногочисленные кинофильмы. Особенно почему-то всем - и военным, и гражданским - нравится старый-престарый немой фильм «Красные дьяволята» (Кинофильм «Красные дьяволята» снимался в начале 20-х на Черноморском побережье Грузии, ландшафт которого напоминает ландшафт Севастополя и его пригородов.)...

На хмуром лице коменданта в этой части рассказа появилось и сразу исчезло некое подобие улыбки.

- Смотрят его по нескольку раз. Уж больно там все напоминает то, что люди видят в городе: и река, похожая на море, и природа, горы - почти как в Севастополе, и кавалерия здесь имеется, как и в том фильме. И, наконец, командующий нашими войсками и там, и тут - Буденный... Вот... Вот противник - совсем другой.

Ну, никак махновские самочинные банды не сравнишь с хорошо подготовленными, вооруженными до зубов немецко-румынскими войсками... Положение города и его защитников — отчаянное. Очень большие потери. Не хватает всего: и людей, и боеприпасов, и питания. Наверно, - лицо коменданта помрачнело, — придется оставлять город...

Вам, - посоветовал в заключение комендант, - надо бы попытаться привести в порядок самолет. Самим. Помочь вам некому. Хотя такие машины на аэродроме базировались. Вместе со штурмовиками. Правда, все исправные бомбардировщики (К концу мая 1942 года на севастопольском аэродроме «Куликово поле» базировался 18-й штурмовой авиаполк, в составе которого имелись самолеты ДБ-3. 22 июня авиаполк перебазировался на аэродром «Юхарина балка». /Моргунов П.А. «Героический Севастополь». - Москва: Наука, 1979. - С. 288; Денисов К.Д. «Под нами Черное море». - Москва: Воениздат,1989.-С. 170.) недавно перебазировались на Кавказ, но несколько покалеченных самолетов можно найти. Вот, воспользуйтесь... Может, что и пригодится вам в ремонте. И инструментом возле них, полагаю, разживетесь... А летного и технического состава с тех самолетов нет. Кто с задания не вернулся, кто эвакуировался. А кто - с фашистами сражается, теперь каждый боец на вес золота... Учтите, - он озабоченно-пристально оглядел, переводя взгляд с одного члена экипажа на другого, - это ваш, считайте, единственный шанс выбраться из здешней заварухи. Не сумеете его использовать - пойдете в наземные войска. Будут, верно, жестокие бои... Да, - немного помолчав, добавил он, - немцы, они - педанты. Воюют по расписанию. Ночью, как вот сейчас - отдыхают. Стреляют и бомбят тоже по расписанию: час - сорок минут стреляют и бомбят, а потом двадцать-тридцать минут отдыхают, перерыв устраивают. Тем более, уверены - дни Севастополя сочтены... Так вы в эти перерывы и работайте. А сейчас пару часов поспите во-о-н в том, - он махнул рукой куда-то в темноту, - блиндаже, мой ординарец вас проводит...

Не пошел в блиндаж экипаж. Решили, по предложению Бори Свердлова, переспать до рассвета под самолетом. Укрытие-капонир из каменной кладки, обвалованный землей, чем ни блиндаж, только без крыши? Зато звезды видно и воздух, пусть и с гарью, но, надо думать, чище, чем в блиндаже. Да и фрицы пока не беспокоят... А постели... Что их нет - не беда: вон чехол какой-то лежит - вытряхнем, расстелем, под головы - парашюты, чем не подушки? Одеял не надо - тепло. Вот тебе и постель... К тому же сами определим, когда мотор и машину можно будет в порядок приводить. Может, удастся...

...Рассвет застал экипаж за работой. Какой уж тут сон, когда решается вопрос жизни и смерти самолета и каждого из них? Главное каждый понимал - поврежден мотор. От его состояния зависит, взлетит самолет или не взлетит.

На мотор и было направлено основное внимание Назина, неплохо разбиравшегося в тонкостях его устройства. Под неусыпными взглядами своих товарищей он довольно-таки долго просматривал и прощупывал

каждую тягу, гайку, трубку, деталь мотора. Просматривал снизу - с земли, сверху и с боков - со стремянки. Просматривал молча и сосредоточенно.

Закончив свои «исследования», отошел в сторону, туда, где лежали служившие ночью подушками парашюты. Сел на один из них и, тщательно вытирая руки паклей, догадливо поданной ему Свердловым, ответил-пропел на молчаливый вопрос друзей:

- Все хо-о-ро-о-шо-о, прекрасная марки-и-за-а... - потом, серьезно: - Карбюратор осколком пробило, бензопровод поврежден. Поэтому и горели. Не найдем исправного карбюратора - пойдем воевать в пехоту. В авиационную пехоту, поскольку морская уже имеется...

Он внезапно смолк, поднес правую руку к уху, прислушался к еще не понятно откуда доносившемуся гулу.

- Летят, кажется...

«Назинцы» повернули головы к востоку, в сторону Сапун-горы, откуда явственно докатывался усиливающийся с каждой секундой гул, и вскоре увидели плотный строй идущих в сторону города «юнкерсов».

- Начинается... - подытожил увиденное Назин.

И в самом деле, началось. Волна за волной, не встречая почти никакого сопротивления - как на полигоне - обрушивали смертоносный груз на защитников Севастополя вражеские бомбардировщики. В интервалах между волнами «юнкерсов» израненную землю города терзали взрывы крупнокалиберных снарядов и мин противника.

Основной удар фашисты наносили на рубежи обороны в районах Сапун-горы и Инкермана, а также по Балаклаве и Херсонесу. Там все свистело, скрежетало и грохотало. Кроме дыма, всплесков разрывов и туч пыли ничего не было видно. Поэтому, наверно, на аэродром, где «притулился» назинский экипаж, не так уж и много попадало снарядов, мин и бомб.

Этот безнаказанно творимый гитлеровцами ад длился ровно сорок минут. А затем город оглушила вдруг неожиданно наступившая тишина. Лишь вновь возникшие пожары да оседающие оземь плотными слоями пыль и гарь напоминали о только что закончившемся авиационно-артиллерийском налете врага.

И потом наносились такие комбинированные удары по городу. Каждый ровно по сорок минут. Вот перерывы между ними - разные. Иногда - двадцать-тридцать минут. Иногда - больше. Очевидно, противник определял длительность перерывов временем подготовки бомбардировщиков к повторным вылетам и результатами своих атак на оборонительные позиции севастопольцев. Отголоски тех атак - грохот артиллерии поддержки пехоты, стрекот пулеметов, лязг танковых гусениц, эхо взрывов снарядов и мин на поле боя, - вся эта какофония то затихающих, то усиливающихся, напоминающих громовые раскаты прибрежного морского шторма звуков доносилась до аэродрома, нарушая секундами назад установившуюся тишину.

А «назинцы» в перерывы зря времени не теряли - работали. С мотора полуразрушенного ДБ-3, сиротливо приткнувшегося к соседнему капониру, сняли карбюратор и установили его на место неисправного. Где надо - заменили масло-, бензопроводы. В каком-то богом забытом закутке-каптерке выискали два баллона со сжатым воздухом, приволокли их к своему самолету - для запуска мотора пригодятся. Проверили системы управления самолетом - вроде все нормально. Уточнили запас бензина и масла - оказалось достаточно и даже больше, чем требуется, чтобы до своего аэродрома долететь.

Вот только бы подремонтированный мотор запустился, заработал. Еще неизвестно, как поставленный на нем карбюратор себя поведет - может, и он неисправен?

- Ну что, опробуем? - оглядел из кабины самолета свою команду Назин, собираясь запустить мотор. - От винта!

- Есть от винта! — отозвался, как положено, Калашников, убедившись, что запуску ничто не мешает.

С замирающими сердцами и с затаенной тревогой в глазах уставились на правый мотор Калашников и его товарищи: неужто не запустится? Запустился. Лопасти его винта, как бы подталкиваемые взрывами «замешанной» карбюратором в камерах сгорания горючей смеси из бензина и воздуха, медленно, рывками сделали несколько оборотов. Затем, по мере включения в работу остальных цилиндров, «чихание» прекратилось, а вращение лопастей стало все более равномерным и быстрым, они образовали блестящий в отблесках солнечных лучей плоский диск, который в свою очередь исчез, стал невидимым, как только заработали все четырнадцать цилиндров мотора. Мотор работал!

На радостях - и на всякий случай - Назин запустил и второй мотор.

С просветленными лицами и величайшим удовлетворением наблюдали «назинцы» за ровно рокотавшими моторами, «оживившими» их самолет - надежду благополучного исхода сложного боевого вылета. И, конечно, за своим улыбающимся командиром, который торжествующе потрясал левой высоко поднятой рукой с оттопыренным вверх большим пальцем: моторы работали «как часы»!

Поздним вечером, когда самолет был полностью подготовлен к полету, около него появился комендант. С ног до головы в налете пыли, уставший, с покрасневшими от бессонницы глазами, он выглядел более мрачным и постаревшим, чем казался прошедшей ночью.

- Как дела, орлы?

Узнав, что самолет приведен в порядок и экипаж готов к полету, облегченно вздохнул:

- У-ф-ф... Слава Богу... А я думал - ничего у вас не получится, прикидывал, в какую команду вас определить... Хотя по опыту знаю - на земле от летунов меньше толку, чем в воздухе. А пришлось бы...

Неважные у нас дела... Фашисты со всех сторон прут напролом, по-черному прут, не считаясь с потерями. Румыны, те «психическую» атаку предприняли, совсем как в кинофильме «Чапаев» каппелевцы. Но, в отличие от тех, шли пьяные, полураздетые... До наших позиций, как и в кинофильме, им дойти не удалось - тут ведь та же Двадцать пятая Чапаевская дивизия воюет... С воздуха нам помощи нет - сами видели, как нахально авиация немцев действует... А «мессеры» их совсем обнаглели: не только за каждой автомашиной или повозкой в городе охотятся, но и за людьми, иногда - за одним человеком... Вас-то бомбами и снарядами почти не задело, а херсонесский аэродром сегодня здорово разрушили. Но быстро восстановили... Там у них в аварийно-восстановительной команде умелец один такой имеется, - мрачное выражение лица коменданта слегка смягчилось, глаза потеплели, - Василий Падалкин его зовут... Так он свой трактор с катком, которым воронки от бомб и снарядов на взлетно-посадочной полосе заделывал, огородил списанными самолетными бронеспинками, закрепил их, где проволокой, где сваркой... Вот натаком броненосце и работает, не покидая летного поля даже во время бомбежки: трактору и ему за такой бронезащитой и взрывы бомб не очень-то страшны... (О славных делах младшего сержанта Падалкина Василия Кирилловича на херсонесском аэродроме в тяжкие для севастопольцев дни лета 1942 г. добрые слова в книге К. Денисова «Под нами Черное море». - С. 155.).

Комендант, прикрывая глаза ладонью правой руки от лучей заходящего солнца, повернул голову в сторону херсонесского аэродрома, как бы отдавая дань уважения так доблестно трудившемуся там простому русскому солдату Василию Падалкину, заставив невольно и «назинцев» следовать своему примеру. Затем, посмотрев на наручные часы, продолжал:

- И с моря подмоги нам мало. Вот час назад «юнкерсы» наш эсминец «Безупречный» потопили... А с ним под воду ушло все, что Новороссийск нам в помощь послал: и боеприпасы, и продовольствие, и-люди... (26 июня 1942 года, около 20 часов, в 40 милях от мыса Ай-Тодор эсминец «Безупречный», следующий в Севастополь, атаковали более 20 вражеских бомбардировщиков. В результате попадания в корабль нескольких бомб он затонул.).

Комендант прервал нелегкий для него рассказ о бедственном положении города. Утомленно посмотрел на северо-восток, откуда доносились отзвуки недалекого боя. Помолчал.

- И еще, - сказал решительно, посуровевшим голосом. - Командующий Приморской армией генерал Петров, - и уважительно, - Иван Ефимович, просил, да, да, просил вас выполнить два боевых задания.

Первое. Сегодня взлететь вам сразу с наступлением темноты. Это будет, - он снова взглянул на часы, - в двадцать два тридцать, и нанести бомбовый удар по артиллерийской батарее противника в районе Федюнинских высот. Ее крупнокалиберные снаряды покоя нам не дают, мероприятия важные в порту осуществить мешают. Посмотрите на карту...

Он извлек из полевой сумки потертую, аккуратно подклеенную на сгибах полосками кальки, двухкилометровку, и, показывая ее Назину и Калашникову, ткнул пальцем:

- Вот где она, треклятая, располагается... Бомбы и взрыватели — сколько бомб возьмете? - услышав ответ, кивнул головой. - Добро. Бомбы и взрыватели вам подвезут оружейники с Ил-2. Сейчас дам команду. С морской пехотой договорюсь, чтобы обозначили батарею зелеными ракетами...

- Буду ждать вашего возвращения. Вот здесь же, у этого капонира. Тогда и второе боевое задание получите. Значит, так, - закончил он разговор, вкладывая карту в сумку: - Взлет в двадцать два тридцать. Ни пуха вам, ни пера...

И ушел. Так быстро ушел, что никто из экипажа традиционное - «к черту» ответить ему не успел.

...Штурманские АЧХО (авиационные часы-хронометр с обогревом) показывали ровно 22 часа 30 минут, когда серия сброшенных Калашниковым фугасных бомб перекрыла цель, и только воронки от взрывов, искореженный металл, гильзы от снарядов да сами беспорядочно разбросанные повсюду снаряды намекали на то, что совсем недавно с этого места вела огонь по городу крупнокалиберная батарея противника.

Необычный для дальнего бомбардировщика боевой вылет длился всего 15 минут. По существу это был полет по несколько увеличенной «большой коробочке» - так в авиации называется приаэродромный полет - с боевым бомбометанием перед первым разворотом самолета. С бомбометанием, хотя бы немного облегчившим нашему командованию выполнение того самого важного мероприятия в окруженном врагами Севастополе, о котором говорил комендант. Как стало известно позднее, в это время наши войска начали покидать город. И даже сумели вывести из городских развалин часть спасенной от огня известной панорамы «Оборона Севастополя в 1854 - 1855 гг.» на корабле-лидере «Ташкент».

...Когда, после выполнения необычного по характеру, времени и, если хотите, загадочности боевого вылета, экипаж взволнованно обсуждал детали его выполнения, делился горькими впечатлениями о картине горящего города, еще раз увиденной каждым из его членов с малой высоты, к самолету снова подошел комендант.

- Отлично, хлопцы... Большое вам спасибо от генерала Петрова. Сделано все так, как надо. И, главное, сами целыми остались. Везучие вы, наверно... Ну, а теперь о втором боевом задании... Да, а бензина вам хватит до дома долететь?

- Хватит, хватит, - в один голос заверили его Назин и Калашников.

- Так вот. С минуты на минуту сюда должны прибыть четыре человека. Кто они и что они - не спрашивайте. Это - секрет, военная тайна. И для меня, не только для вас... Так вот, генерал Петров просил... - он значительно помолчал, — просил вас доставить их на «Большую землю» в вашем самолете. Конечно, тесновато будет в кабинах... Труднее придется в случае всяких там неожиданностей, что в полете могут произойти... Но вы, я думаю, ребята удачливые, у вас все нормально должно обойтись... Ну, как?

А что - «Ну как?» Это ж в наивежливейшей форме приказ командующего армией... Возражать не приходится...

- Ну, добро... - облегченно вздохнул комендант. - Я так и полагал, что возражений не будет. Пойду, пока их нет, по делам своим...

Однако проходила минута за минутой, полчаса за получасом, а четыре таинственных незнакомца на аэродроме не появлялись. Коменданта тоже не было.

Когда томительное ожидание этих незнакомцев уже почти переполнило чашу терпения «назинцев», а стрелки АЧХО «семафорили», как выражались моряки, начало третьего часа и на востоке еле заметно начало светлеть, около самолета возникла фигура комендантского ординарца.

- Майор дал вам команду «отбой». Приказал передать, что вылет переносится на сегодняшний вечер, на двадцать два часа тридцать минут.

Долгим показался «назинцам» день 27 июня, наполненный непрерывными авиационно-артиллерийскими налетами гитлеровцев на город. Тревогу и душевную боль вызвала у них трагическая судьба защитников героического города. Казалось, конца не будет аду, творимому фашистами на клочке крымской земли, не будет и конца ожиданию...

Но все в свое время кончается. Так и терпеливое ожидание «назинцев» закончилось поздним вечером, когда запыленный «газик» доставил к самолету четырех таинственных незнакомцев в сопровождении коменданта. Обыкновенные на вид, облаченные в военное обмундирование, но без знаков различия в петлицах, люди, не выпуская из своих рук саквояжей-портфелей, молча заняли указанные им места в самолете - по двое в кабинах штурмана и стрелков.

После того, как «назинцы» подготовили крылатую машину к полету и намеревались занять свои рабочие места в кабинах, их задержал комендант:

- Всего вам хорошего, - попрощался он, пожав каждому руки. - Больше не увидимся. Тороплюсь. Дел... - провел многозначительно ладонью по горлу - Передайте там, на «Большой земле» - севастопольцы не уронят чести своего города...

...И снова штурманские АЧХО показывали 22 часа 30 минут, когда Назин второй раз «оторвал» свой верный ДБ-3 от неровного поля аэродрома города-героя.

...Разговор штурмана с летчиком:

- Командир, курс домой - сто. Одна просьба генерала выполнена. Второе задание б выполнить.

- Есть курс сто. Первый раз услышал, что генерал и - просит. - Выразил рвавшееся наружу удивление такому необычному обращению командующего армией с экипажем, возглавляемым старшим сержантом, Назин, разворачивая самолет на заданный курс. - Такая просьба от такого начальника - посильнее приказа. На все пойдешь, чтобы ее выполнить... И второе задание выполним... Верно, хороший он человек - генерал Петров.

Оставляя за собой далеко заметное в ночной темноте огненно-светлое пятно на западной оконечности южного берега Крыма - героический Севастополь, назинский бомбардировщик возвращался на «Большую землю».

12 октября 1942 года. Теплый кавказский вечер. Семь экипажей бомбардировщиков, ожидая команды на боевой ночной вылет, «коротают» время возле своих ДБ-3. Семь потому, что именно столько крылатых машин в полку, базирующемся на аэродроме города Кутаиси, осталось после жесточайших воздушных боев в небесах Крыма, среднего Дона и Кавказа к началу осени этого тяжелейшего года войны.

Так уж укоренилось в авиации, что последние минуты перед боевым вылетом экипажам предоставлялась возможность «повариться в собственном соку», побыть вместе. И это понятно: каждому члену экипажа определено участвовать в выполнении одной боевой задачи, на одном самолете. Они - экипаж -должны быть готовыми вместе к преодолению всевозможных преград на пути к цели-огня зениток и истребителей противника, капризов погоды, вынужденных отказов техники, непредвиденных приземлений и мало ли еще чего. От каждого из них - от воздушного стрелка до летчика - командира экипажа -зависит успех выполнения боевого задания и собственная сохранность. Вот поэтому и возникла необходимость на уединение экипажа, когда можно было посмотреть в глаза друг другу, обговорить, что еще не оговорено, поделиться своими соображениями по динамике полета, а может, и «выдать» веселую байку, чтобы улучшить настроение, уменьшить предвылетное волнение. В общем, возникла необходимость побыть экипажам вне всевидящего глаза начальства.

Этого, выработанного фронтовой жизнью, обычая придерживалось - вплоть до командира полка - и само начальство. Образовалось, так сказать, своеобразное «табу» на неприкосновенность экипажей перед боевым вылетом.

И около ДБ-3, на фюзеляже которого значились цифры 614 (6 - номер полка, 14 - самолета), коротал время экипаж командира «машины боевой» Ивана Назина. Вместе с ближайшими «безлошадными» друзьями-товарищами, считавшими своим долгом как-то содействовать повышению боевого тонуса уходящим в боевой полет однополчанам, чем-то подбодрить их. Все - летчики, штурманы, стрелки, как и члены назинского экипажа - в «демократических» сержантских званиях. И все, между прочим, одного Назина уважительно, без тени панибратства именовали Иваном Ильичом. Большим он уважением в полку пользовался.

У самолета шел веселый разговор - лучший способ повышения любого тонуса. Слышались анекдоты, байки, воспоминания, дружеские подначивания. Иногда - с любовным уклоном.

- А вот у меня случай был, - вспоминал один из друзей. - На Кубани полк тогда стоял, у станицы Кореновской... А лето ж - цветы благоухают, птички чирикают... И женско-девичьего персонала предостаточно. Все статные, красивые... Казачки кубанские... И я с одной казачкой такой подружился, Галей ее звали... Ох, и хороша была Галя...

Ну, дело молодое - разговаривали с ней, на танцы ходили... Не один вечер наедине провели. Чувствую, что я ей, вроде, приглянулся. И она мне, конечно... Что ж, дальше - больше... Отношения наши до серьезного дошли, до полной, так сказать, взаимности. А первая наша взаимность - запомнилась. Что там говорить... Вот раз гуляли мы с ней, гуляли... Ночь темная, звезды блещут, кругом тишина, благодать... Присели мы на травку зеленую, мягкую, что-то там под себя подстелили. Сидим, милуемся... Ну, естественно, прижался я к ней поплотнее, и как-то само собой в лежачем состоянии оба оказались. А она и не сопротивляется. И все у нас по уму, как положено, начинает получаться... А стал я ее целовать в самый, что ни на есть, ответственный момент - чую слезы на ее щеках... «Галь, - говорю, - ты что, плачешь?..» «Плачу», - отвечает. Я - оторопел: что ж это - вместо любви я ей неприятности доставляю. «Не надо, милая, - говорю, - не плачь... Ну не хочешь - не будем... Я ведь не насильник какой... Я ж думал по любви...» И потихоньку, так - нехотя, от нее отстраняюсь. А она - Галя-то - как обхватит меня своими руками девичьими, как прижмет к грудям своим затвердевшим мое, истосковавшееся по женской ласке тело, как вопьется прямо-таки своими губками алыми в мои - я аж задохнулся не то от радости, не то от избытка чувств. «Глупый, - между поцелуями-то Галя шепчет, - любый мой... Что ты... Да со слезой-то слаще...» В общем, получилось у нас...

Грустно-ностальгические нотки прозвучали в последних словах героя «кубанского» романа. Его проникновенный, лишенный цинизма незамысловатый рассказ-воспоминание, в котором таки мелькали искорки теплого юмора, вызвал в памяти многих слушателей образы милых женщин и девушек, даривших когда-то им радости женского обаяния и любви в далеко не радостные дни и ночи войны. Дарили, зачастую не думая о себе, о последствиях. Дарили от сердечной доброты своей, дарили, лишь бы доставить минуты утешения, женской ласки им, возможно еще не познавшим любовного счастья, нецелованным паренькам, чьи жизни подвергались смертельной опасности в каждом воздушном бою...

Разве можно за это осуждать?

...Кто-то из друзей серьезно, не желая сострить, а чисто из юношеского любопытства - а как же потом у них было? - спросил:

- А что, каждый раз она так плакала?..

А Назин, полулежа на самолетных чехлах, вполуха слушал наивно-занимательную историю, в достоверности которой почти не сомневался, поскольку сам в то время был на том кубанском аэродроме. Только время от времени удовлетворенно поглядывал на своих боевых однополчан, останавливая короткие взгляды на тех, с кем на этом вот ДБ-3 он должен в предстоящую ночь обрушить на врага бомбовый удар. Ему импонировали спокойно-уверенные, без следов озабоченности выражения их лиц, на которых по ходу рассказа проскальзывали понимающе-добрые улыбки. «С такими ребятами, - думал он, - воевать можно».

Но какое-то чувство досады, вначале даже непонятное, беспокоило его. А возникло оно после того, как он, услышав от рассказчика обозначение места действия его романа - Кореновская, мысленно прокрутил динамику предстоящего боевого полета. «Так, - размышлял он, - Кореновская, она же в 80 километрах от нашей цели - немецкого аэродрома у станицы Белореченской, недалеко от Майкопа. И надо разбомбить его, во что бы то ни стало, чтобы лишить авиационной поддержки войска противника, рвущиеся к Туапсе, не допустить фашистов на Черноморское побережье Кавказа. Такая вот боевая задача. Что ж, маршрут известен и не раз опробован: от аэродрома до Самтредиа и - по реке Риони к морю; затем вдоль побережья, в 8 - 10 километрах от него, до Лазаревского, а оттуда, северным курсом - на цель... А если вынужденная посадка?»

Он, прикрыв глаза, воспроизвел в своей памяти очертания знакомых аэродромов: «Поти, Сухуми, Гудаута - все вдоль маршрута расположены... Удобно в случае чего... Да, в Гудауте ДБ-3 флотские стоят... Район-то знакомый. Вот только новолуние сегодня, ночь темная будет. Надо штурману Шевскому подсказать, чтобы на отражение звезд в море и реках ориентировался, если будут штиль и чистое небо. Тогда они - звезды - в воде как в зеркале отражаются... Да... Шевский... Вот она, одна из причин досады-то! Чужой он, нештатный человек в экипаже - мой-то штурман Иван Калашников в госпитале с аппендицитом... Плохая примета. И еще: Понедельник сегодня - тоже нехорошо... Ну, а что поделаешь... Ведь летели мы как-то из окруженного Севастополя аж с четырьмя загадочными персонами. Просьбу генерала Петрова выполняли. И ничего, долетели. Кстати, ныне он нашими войсками под Туапсе командует. Надежный генерал. Не допустит он врага на побережье... И в этом вылете, дай Бог, все обойдется... «Будет буря, мы поспорим и поборемся мы с ней...» - вспомнились ему слова известной песни. - Поборемся... Не впервой»

Он снова прислушался к голосу рассказчика.

- Да нет, не плакала... Наоборот - смеялась. По-хорошему смеялась иногда моему «испугу»: «Эх, ты, - говорила, - летчик, фашистов не боишься, а девичьих слез испугался... правда, потом поцелуями их осушил...»

Резкий и четкий голос перебил «объяснения» героя романа. «А... - догадался Назин. - Леха Сальников, главный полковой остряк».

- Что вы, хлопцы, все про любовь, да, извините, про прекрасную половину человечества. Это, конечно, вопрос интересный, но ведь ребята, - Леха взмахом руки указал на «ребят» назинского экипажа, - в боевой ночной полет собираются... А вы тут сантименты разводите. Вот послушайте историю, в которой человек днем в мишень не попадал, а ночью - ну просто снайпером оказался.

В прошлом году это было, когда я в курсантах Кировоградской школы воздушных стрелков-радистов числился. Это на Украине. И вот - войны еще не было - один чудак-курсант у нас, ну, совершенно не умел стрелять. Придем на стрельбище, сколько ни дадут ему патронов, а он их - в молоко и в молоко. Мимо мишени. Объяснят ему, как карабин надо держать, как прицеливаться, как спусковой крючок плавно нажимать... Дадут еще патронов, он их опять в молоко... Его потому и в караул не ставили. А началась война, народу стало не хватать, его - раз! - и назначили на пост, артиллерийские склады охранять.

Вот выставил разводящий очередную смену на посты, и его тоже выставил... Вернулся со сменными караульными в караульное помещение. Только-только смена на отдых расположилась - тревога! Стрельба на посту, на котором тот чудак стоит, склады охраняет. Начальник караула, бодрствующие караульные - к нему. «Что такое?» - спрашивают. «Вон там... - отвечает тот с дрожью в голосе. - Вон там...» и куда-то в сторону рукой указывает. А что «Вон там» - неизвестно. Подождали до утра, до рассвета. Посмотрели, что за «Вон там». А там то ли телка, то ли корова убитая. Пуля ей прямо в лоб угодила. Вот так: на стрельбище он днем стрелял-стрелял и - все в молоко; а тут ночью чего-то испугался, со страха наугад, на шум выстрелил и - в лоб! По-снайперски.

Я это к чему вспомнил? А к тому, что в эту ночь назинский экипаж бомбы свои в лоб врагу должен положить, как не раз бывало. Только не со страха и испуга, как тот курсант-недотепа, а по уму...

Не удалось полковому остряку обосновать на примере странно-удачного выстрела курсанта-неумехи приоритет ночного бомбометания. Его остановил громкий, с недовольно-надменными нотками в голосе, требовательный вопрос:

- Кто здесь старший?!

Вся сержантская «рать» удивленно - кто это там «табу» нарушает? - обернулась в сторону говорившего человека, который вынырнул из-под удлиненной в предзакатных сумерках тени крыла ДБ-3.

Назин поднялся, неторопливо расправил на себе комбинезон, внимательно посмотрел на неизвестного ему начальника — «ага, две шпалы на петличках, майор, значит», - спокойно, как человек, знающий себе цену, ответил:

- Я, старший сержант Назин.

- Почему не докладываете?! — возмущенный явной самостоятельностью какого-то старшего сержанта, звание которого на пять ступеней ниже его, майорского, взбеленился майор. - Я - майор Орехов, инженер дивизии по вооружению!

Ничего не ответил ему командир экипажа бомбардировщика. Лишь подумал: «Начальнику в майорском звании надо бы понимать, как следует разговаривать с людьми, коим предопределено взлететь в наступающее ночное небо войны, из которого можно и не вернуться...» Оглядел стоявших поодаль друзей своих, провожавших его экипаж в боевой полет. Поднес к глазам наручные часы. И, не глядя на ничего не понимающего и оторопевшего майора, скомандовал:

- По местам! Готовность номер один!

И сразу же, во исполнение этой команды, ринулся подниматься по стремянке, приставленной к нижнему люку штурманской кабины, Виктор Шевский, и из-под самой нижней хвостовой части фюзеляжа, через люк воздушного стрелка, почти ползком стали пробираться к своим рабочим местам стрелок-радист Боря Свердлов и стрелок Саня Жданов. Иного пути туда не предусматривалось.

Подойдя к левому борту самолета, Назин полюбовался четким исполнением экипажем его приказания, а затем легко, не касаясь руками поручней, взбежал по крылу к своей кабине. С ощущением внутреннего удовлетворения посмотрел на сержантскую «рать», сосредоточенно молча наблюдающую за последним перед взлетом приготовлениями «назинцев». И чувствовал в невыразимо-сердечном молчании друзей потаенное желание сказать ему хотя бы «ни пуха ни пера» или что-то в этом роде. И главное - пожелания не поддаться «костлявой». Но обо всем этом говорить было не принято. Это тоже было «табу».

«Приятно, когда у тебя такие друзья», - подумал Назин.

Но «табу» все-таки было нарушено.

...Когда он надевал надувной пояс и парашют, заранее аккуратно уложенные на крыле возле кабины, главный полковой остряк в каком-то приступе юморонедержания, что ли, крикнул ему:

- Иван Ильич! Если будешь прыгать с парашютом в море - не забудь пояс надуть! И Боре Свердлову об этом напомни!

Боря Свердлов был Лехиным другом детства.

Надсадно екнуло сердце у Назина: еще одна - третья по счету - нехорошая примета... Но озабоченности огорчительной приметой не проявил. Как бы не расслышал слов нарушителя «табу». Лишь бросил на него добродушно-укоризненный взгляд. А тот, осознав бестактность своей остротки и стесняясь даже взглянуть на него, укрыл покрасневшее от охватившего чувства неловкости лицо ладонями рук... А что толку - слово не воробей...

И вот 614-й в полете. Назин - доволен: радист связь с землей держит уверенно; неплохо работает Шевский — в поздних сумерках, в полутемноте точно вывел бомбардировщик на Самтредиа, и курс на море своевременно рассчитал, умеет ориентироваться ночью. «Молодец, - мелькнула мысль в его голове. — Хотя, конечно, не Иван Калашников».

- Будем поближе к облакам идти, - обращается он к экипажу по СПУ, вводя самолет в режим набора высоты. - На всякий случай. И еще: побольше осмотрительности, может, заметите где, что и как светится. Ночью каждая засветка может пригодиться...

Когда стрелки высотомера отметили высоту 3500 метров, впереди по курсу показалось чистое, усеянное звездами, южное небо. И — странное дело: облачность обрывалась точно над береговой чертой штилевого моря, как бы отражая ее конфигурацию на обозримом с самолета пространстве. Образовалось что-то вроде облачно-воздушного, расположенного на четырехкилометровой высоте, второго черноморского побережья.

«Наверно, потому, - размышлял Назин, - что днем произошел одинаковый нагрев водной и земной поверхностей. Значит, разницы атмосферного давления на границе суши и моря не было. Вот и зафиксировались облака в таком редкостно-интересном положении. Но нам это на руку...»

- Командир! - услышал он голос штурмана. - Курс триста десять! Назин взглянул на обрамленный облаками берег. Да, действительно, до береговой черты примерно 10 километров.

- Есть курс триста десять! - ответил, как положено, разворачивая бомбардировщик на заданный Шевским курс, мысленно опять одобряя его штурманский профессионализм.

Уверенно преодолевает назинский ДБ-3 километры безмерного пространства «Звездного мешка», образуемого кажущимся слиянием ночного звездного неба с его отражением на зеркально-гладкой водной поверхности. Привычно-слаженно действует каждый член его экипажа. Переговоры - только по существу выполнения боевого задания.

- Командир! - слышит Назин голос радиста. - Справа по полету видны сигнальные проблески: длинный - короткий - длинный. Перерыв и опять: длинный - короткий - длинный.

- Вижу, - откликнулся он, постоянно ориентируясь по береговой черте, единственному просвету в «Звездном мешке». - Это гудаутский светомаяк такой вот морзянкой свой код семафорит - букву «К». «Та-а - ти - та-а», - пропел, как принято у «морзистов», эту букву.

Вскоре - голос-команда Шевского:

- Командир, впереди Лазаревское. Курс на цель - двадцать шесть!

- Есть курс двадцать шесть! - отозвался Назин. И, заметив понижение нижней кромки облаков, добавил, устанавливая самолет на новый курс: - Будем пробивать облака. Стрелки, больше осмотрительности, когда под облака выйдем. Внизу - фашисты!

...Оставляя позади испещренную отражением звезд морскую гладь, бомбардировщик в режиме снижения вошел в сплошную облачность. И - снова голос штурмана:

- Командир, до цели двадцать минут...

- Точно! - согласился Назин. - Минут через пять увидим землю...

Цель... Вражеский аэродром между Белореченской и Майкопом, до предела уставленный «мессерами». Именно они ведут непрерывную разведку наших наземных войск и флота в кавказском Причерноморье. Они же сопровождают группы своих «юнкерсов» в их непрестанных бомбардировках позиций защитников Туапсе. Враги, наверно, и мысли не допускают, что в такую темень какой-то экипаж тихоходного самолета сможет отыскать и поразить их укутанные мраком истребители на тщательно замаскированном аэродроме. А потому опровергнуть веру врага в собственную безопасность, потревожить те самые «мессеры» серией фугасок - святое дело. Вот нам и надо это дело сотворить...

Такие размышления обуревали головы членов экипажа ДБ-3 № 614.

Монотонен полет в слоистых облаках. Ровно, в своеобразном унисоне рокочут моторы. Стрелки высотомера равномерно перемещаются по окружности шкалы против хода их часовых «тезок». Устойчиво - 6 метров в секунду -показывает скорость снижения самолета вариометр. За плексигласом кабин проносятся однообразно-серые облака.

Экипаж напряженно вглядывается вниз, ожидая появления земной поверхности, на которой где-то там, впереди, - затемненная цель...

А выход под облака произошел как-то неожиданно: экипаж скорее почувствовал, чем определил по редким огонькам изгибов железной дороги, ведущей на Белореченскую, что самолет летит под облаками.

...Высотомеры в кабинах бомбардировщика показывают высоту 2000 метров. Диалог между штурманом и летчиком:

- Командир, до цели десять минут.

- Слышу, штурман. Готовь САБ к сбросу. Иначе цель проскочим.

- Есть, командир. Уже подготовил...

С двухкилометровой высоты безлунно-ночного полета трудно что-то заметить на смутно-темнеющей внизу местности даже привычными к темноте глазами. Однако штурман, по каким-то понятным лишь ему одному приметам, усмотрел в сплошной беспросветности слияние у Белореченской двух железнодорожных ниток, тянущихся от Туапсе и Майкопа.

- Командир, впереди цель, курс тридцать градусов!

- Есть тридцать градусов!

- Сброс! - докладывает Шевский.

Через мгновенье вспыхнул повисший на парашютике факел САБ и миллионносвечевой поток ослепительно-желтого света разлился по обширному пространству под самолетом, открыв перед экипажем панораму вражеского аэродрома, с рядами застывших на нем «мессеров». И сразу же посветлевшее ночное небо зарябило шарившими по нему более яркими лучами прожекторов, разукрасилось разноцветьем трасс и взрывов зенитных снарядов. Казалось, что все, что могло у немцев стрелять, — стреляло.

- Боевой! - командует штурман. На боевом пути хозяин самолета - он.

- Есть боевой!

Как всегда, при выполнении боевого задания голубые глаза Назина приобрели жестко-стальной оттенок, лицо - выражение напряженной решимости. Как всегда, на этом ответственнейшем участке боевого полета, длившемся считанные секунды, он ведет бомбардировщик по прямой, строго выдерживая заданный штурманом режим - курс, скорость, высоту. И ничто, никакие прожектора и зенитки не заставят его свернуть с боевого пути...

- Сброс! - ликующе кричит штурман. Основную свою работу он выполнил! - Курс на море двести градусов!

...Как бы в подтверждение достоверности сброса бомб самолет «вспухнул», будто какая-то неведомая сила подбросила его на десяток метров вверх, ближе к нижней кромке облаков - ведь 614-й-то более чем на тонну полегчал...

- Понял! Стрелки, - приказывает Назин, - наблюдайте за целью. И не стрелять - прожектора могут нас засечь...

И - мастерски уводит ДБ-3 от цели: заложив левый боевой разворот, он расчетливо его завершает уже в облаках, в горизонтальном, с заданным курсом, полете. А посредине этого маневра услышал истошно-радостный голос радиста:

- Командир!.. Горят... «Мессеры» горят!..

- Добро... Все... Порядок... Идем домой. - В голосе Назина признательность к своим боевым друзьям. - Неплохо сработали...

«Кажется, все, как надо, получается, - начал размышлять он, когда бомбардировщик, скрытый от наземного наблюдения облачностью, удалялся от цели. - И моторы вроде нормально тянут... А ведь что-то у фрицев не сработало - не сумели нас засветить и прицельный огонь открыть... А-а... понятно! - сообразил он. - Они ж, наверно, нашей САБ были ослеплены... А потом в облаках нас потеряли...»

Выполняя слепой - по приборам - полет, он внимательно прислушивался к работе моторов. Что-то его тревожило. Тревожило потому, что в их равномерно-унисонном гуле появлялись диссонансные звуки. «Наверное, показалось, - подумал он. Взглянул на правую моторную сторону приборной панели. Ему бросилось в глаза, что приборы контроля работы левого мотора показывают повышение температуры и понижение давления моторного масла. - Нет, не показалось... Надо уменьшить нагрузку на моторы...» Убрал их обороты до минимально возможных. «Уф-ф», - успокоено вздохнул, не услышав в их несколько утихшем гуле тревожных звуков.

- Командир, через пять минут - море. Курс вдоль побережья сто двадцать градусов. Что это скорость у нас снизилась?

-Понял, штурман. А скорость... Решил на щадящий режим моторы перевести, что-то левый барахлит... - и - Свердлову:

- Выйдем на море - доложи домой: задание выполнено.

- Есть, командир. Будет сделано, — подтвердил полученную команду радист.

Левый же мотор, в самом деле, барахлил. Он стал работать с перебоями, «чихать», а затем, после разворота самолета над морем, как-то сразу заглох - его заклинило. И лопасти его винта оказались в непривычном для летящей крылатой машины неподвижном положении. Видимо, сказался результат, пусть и бесприцельного, обстрела бомбардировщика зенитками.

Удерживать тяжелый ДБ-3 с одним, работающим на полных оборотах, мотором чрезвычайно трудно. Но Назин - удерживал. Удерживал до тех пор, пока дошедший до износа правый мотор не начал перегреваться, понижая свою мощность. Создаваемой им подъемной силы уже было недостаточно для горизонтального полета самолета, который самопроизвольно вошел в режим небольшой, но неудержимой потери высоты.

«Что делать? - задал себе вопрос Назин. И незамедлительно отвечает: - Пока и этот мотор не отказал, нужна вынужденная посадка!»

- Идем на вынужденную в Гудауту! Штурман, сигнализируй зеленой ракетой «Я - свой!». Радист, запроси срочную посадку!

Экипаж не успел выполнить приказ своего командира. Да и сам Назин не смог осуществить задуманное...

...В тот самый миг, когда он левой рукой нащупывал тумблер переключения АНО (аэронавигационные огни) на приборной панели, чтобы условным их миганием продублировать штурманский сигнал «Я - свой!», в его кабину ворвались снопы невыносимо-яркого света. Назин почувствовал острую резь в глазах - следствие внезапного контрастного перехода от полной темноты к слепящему свету. Он, машинально включая АНО, невольно зажмурился и также невольно, бросив штурвал, правой рукой прикрыл глаза. А когда через мгновенье открыл их - ужаснулся: его вновь окружал сплошной мрак, а неуправляемый, с одним завывающим мотором самолет беспорядочно валился в «звездное» море. Назин оцепенел: впервые примерно за 150 своих боевых вылетов угодил он в такую невообразимую катавасию...

Он решительно ухватился за штурвал...

А катавасия началась с того момента, когда наши зенитные прожектора, разбросанные по побережью от Гагр до Сухуми, своими световыми столбами удачно «схватили» идущий на малой скорости самолет. Этому способствовали незначительная высота его полета и ясно видные в темноте огоньки газов выхлопных патрубков работающего мотора. Но самое главное - этот перегретый злосчастный мотор издавал такие надрывно вибрирующие, переходящие в вой звуки, что отличить их от протяжно ухающих с переливами воя моторов «юнкерса» было очень затруднительно.

Внезапно возникшие в ночном небе световые столбы также внезапно - через секунды - погасли. А погасли потому, что опытные прожектористы вдруг с удивлением обнаружили в освещенном ими «юнкерсе» очертание советского бомбардировщика ДБ-3. А по хаотичным проблескам засветившихся красно-зеленых звездочек АНО на крыльях этого ДБ-3 определили беспорядочную потерю им высоты. Увидели так же, как во вновь наступившей темноте вспыхнул световой луч посадочной фары бомбардировщика, который, после нескольких причудливо-произвольных колебаний, на высоте десятков метров устойчиво наклонился под небольшим углом к морской глади...

...Назин решительно ухватился за штурвал, сработал педалями... Как ему удалось в такой обстановке делать то, что он делал, управляя беспорядочно падающим в ночной темноте самолете - он и сам не понимал. Очевидно, здесь решающую роль сыграл спасительный инстинкт самосохранения, помноженный на, ну скажем, летное мастерство. То, приобретенное боевым опытом, его мастерство, которое позволяет летчику интуитивно мгновенно принимать и осуществлять единственно-правильное решение для выхода из, казалось бы, безвыходного положения. Назин таким мастерством обладал.

Оно побудило его сразу же включить посадочную фару, свет которой выхватил из темноты полосу расстилающегося перед ним штилевого моря и принять решение на приводнение самолета. Не скоропалительное, а осознанное и обоснованное решение, выполнение которого сохраняло шанс на спасение экипажа. Он включил пожарные краны и выпустил щитки, чтобы предупредить возникновение пожара и предельно погасить посадочную скорость. Сбросил плексигласовый колпак кабины. По-над водой приподнял нос по существу парашютирующего бомбардировщика, чтобы использовать его хвостовую часть как редан глиссера, как своеобразный водный тормоз. И - приводнил свой ДБ-3. Приводнил так, что самолет, пробороздив несколько десятков метров спокойного моря на своем хвостовом «редане», практически потеряв скорость, бессильно плюхнулся - сначала фюзеляжем, потом широкими крыльями в него, покрывая зеркальную водную поверхность,

отражающую звездное кружево, пенистыми гребнями волн и окатив кабины бомбардировщика потоками воды.

...Хотя Назин и сумел исподволь, на малой скорости опустить самолет на воду, но все-таки возникшая при «плюханье» инерционная сила внезапно оторвала его от сиденья и бросила вперед. Только привязные ремни, врезавшиеся в тело, избавили его от неприятной встречи с колонкой штурвала и приборной панелью кабины.

«Вот он — ньютоновский закон — в действии, — усмехнулся про себя Назин. - Самолет уже остановился, а я продолжаю двигаться...» И тут же в его сознании возникли — непроизвольно возникли — две мысли. Первая - успокоительная: «Кажется, приводнился...» И вторая - тревожная: «А что с экипажем?» Связи с ребятами не было все эти, на грани жизни и смерти, секунды...

Отстегнув металлическую застежку привязных ремней и освободившись от лямок парашюта, он привстал. И первое, что ему бросилось в глаза, это показавшаяся над открытым астролюком кабины штурмана, чуть заметная в темноте, голова Шевского.

- Витя, обожди! - закричал он. - Сейчас помогу!

Упираясь ногами в борта кабины, он взгромоздился на верхнюю часть носа самолета и, всем телом удерживаясь на овальной, скользкой от воды поверхности, по-пластунски подполз к астролюку. Таким же образом, но в обратном порядке, волоча за собой уцепившегося в воротник его комбинезона штурмана, он добирался до исходного положения - до своей кабины. А когда их своеобразный тандем завершил небывалый в истории авиации путь, и они смогли оглядеться, то оба, будто сговорясь, устремили пристальные взгляды на кабину стрелков: как они там?. И увидев, что те целы и невредимы, усердно помогая друг другу, выбираются из своего «пристанища» в боевом полете, они, снова будто сговорясь, синхронно облегченно вздохнули...

На поверхность левого крыла самолета каждый из них перебирался уже самостоятельно.

...На задремавшего темно-синего альбатроса (Альбатросы - крупные морские птицы, своим общим видом и «аэродинамическими» характеристиками напоминающие самолеты. У них - обтекаемые тела, широкие с 4-метровым размахом крылья, горизонтальное (веером) хвостовое оперение, убирающиеся в полете назад, к хвосту, короткие ноги. В штиль они не летают - отдыхают и даже спят в воде. А при ветре могут часами парить в воздухе, ни разу не взмахнув крыльями, набирать километровые высоты и преодолевать тысячекилометровые расстояния.), почему-то распластавшего свое обтекаемое тело и широкие двухметровые крылья по спокойной глади моря, был похож приводнившийся бомбардировщик. На его крыле, подсвеченном красным огоньком АНО, - экипаж. Четыре человека. Еще не осознавших того, что с ними произошло.

Кругом - тишина, ночное звездное небо, необъятная ширь моря и невдалеке - метрах в пятистах от них - берег, мерцающий редкими неведомыми огоньками.

- Ну, молодцы... - внимательно оглядывает лица боевых друзей Назин. - Все целы... И, вроде, невредимы... Попереживать довелось...

Остановил взгляд на воздушном стрелке.

- Саша, что у тебя на лбу-то?.. Рана?..

- А это он с перегородкой бомболюков поцеловался, — спокойно-рассудительно пояснил Боря Свердлов. - Через меня перелетел вместе с сорванным им с креплений патронным ящиком, за который держался, когда самолет с водой столкнулся...

Не было в его словах и намека на иронию. Просто он уточнил досадно-неприятные детали происшедшего при приводнении эпизода, искренне сочувствуя своему однокабиннику в постигшем того злоключении.

- Что ж, бывает, — доброжелательное участие слышалось в потеплевшем голосе Назина. - Могло быть хуже... До свадьбы заживет...

И - твердо — ко всем:

- Так... Воздушную стихию мы преодолели. Осталось одолеть морскую. Как можно скорее. А то, по-видимому, возрастающая сила тяжести самолета - вон как он все глубже в воду погружается - скоро превысит выталкивающую Архимедову силу. Ко дну наш шестьсот четырнадцатый пойдет. Надувайте пояса!

Экипаж сосредоточенно принялся приводить в боевую готовность эти плавательные дополнения к «доспехам» летчиков при полетах над морем. Все, кроме Шевского.

- Командир, — его виновато-удрученное бормотание нарушило всеобщее молчание, когда, спохватившись, что в суматохе покидания кабины он не обратил внимания на спасательный пояс, которым забыл оснаститься еще перед вылетом. - Я пояс в кабине оставил...

Боевые друзья удивленно уставились на него: вот это да! Как же он поплывет?..

Возникшую на ограниченном пространстве крыла напряженную обстановку разрядил, к всеобщему удовлетворению, здравомыслящий Боря Свердлов.

- Штурман, - обратился он к Шевскому. - У меня пояс герметичен, воздух не пропускает, он нас двоих выдержит, поскольку суммарная масса наших тел не так уж велика... Я буду плыть, а ты - за меня держаться.

- Быть посему! - утвердил инициативу радиста Назин. - Поплыли!

И они поплыли. Поплыли, оставив позади себя так беззаветно послужившую им крылатую машину, судьба которой - покоиться на морском дне - уже была предрешена.

...Боря Свердлов плыл, время от времени поглядывая на смутно виднеющихся справа друзей. Его напарник, держась левой рукой за пояс своего «впередсмотрящего», гребя правой и безостановочно бухая по воде ногами, старался внести свою лепту в совместное дело преодоления морской стихии. Однако вскоре они потеряли из виду своих, плывших с большей, чем у них скоростью, одиночных пловцов.

Поэтому «впередсмотрящий» сосредоточил свое внимание лишь на расстелившейся перед ним панораме моря и обозначенном мерцанием фонарных светлячков береге.

Вдруг он услышал звуки, похожие на всплеск весел в воде, и заметил, что от нескольких светлячков исходят шарящие по воде лучики света. «Наверное, нас ищут», - догадался он, напрягая слух и зрение. И, правда, обнадеживающие звуки становились все громче и громче, а световые лучики, оставляя овальные пятнышки на воде, приближались к ним все ближе и ближе.

Внезапно одно из таких пятнышек выхватило из темноты их головы, возвышающиеся над водой, и кто-то невидимый с радостным возбуждением провозгласил: «Вот они!». Вслед за тем «пловцы» увидели смутный контур лодки, которая, как оказалось, принадлежала пограничникам.

- Как жизнь, орлы! - приветливо обратился к ним старший из пограничников, чей голос они уже слышали. - Причаливайте к нам, вот сюда, ближе к корме.

Тронутые приветливо-заботливым отношением к ним старшего лодочной команды, сулившим благополучное завершение морского вояжа и повысившим их жизненно-психологические тонусы, подгребли они к лодке.

- Вот напарника моего, он без пояса - заберите, - попросил Свердлов. - И поищите еще двух наших товарищей, они где-то впереди нас должны быть. У одного из них пояс воздух травит. А я потихоньку и сам до берега доберусь, вроде уже недалеко...

- Добро, - согласился с этим убедительным доводом старший пограничной команды. И, убедившись, что его подчиненные успешно «выуживают» и втягивают Шевского в лодку, обнадежил: — Найдем твоих друзей-товарищей. И к тебе вернемся. А ты - отдохни, намаялся, поди... Полежи, нервы свои успокой в воде черноморской, целительной и теплой - сейчас в наших краях как раз бархатный сезон...

...Настоящее блаженство испытывал Боря Свердлов, распластав по морской глади свое тело, натруженные руки и ноги. Путано-отрешенные мысли-размышления лениво витали в его утомленной голове. «Имеются две непреложные вещи на свете: звездное небо и совесть человека, - вспомнил он слова кого-то из великих, любуясь необъятным скоплением звезд на черном фоне ночного неба. - Действительно, звездное небо непреложно. Оно почти в первозданном виде существует с незапамятных времен... И совесть - чистая или нечистая - она тоже извечно присуща людям. А все же людей с чистой совестью больше... Мне, по крайней мере, много таких встречалось... Командир наш, например... Кристальной совести человек...»

Он пошевелился, удобнее расположив руки и ноги. «Как на перине пуховой лежу, - усмехнулся задумчиво.

- Это ведь Архимедова сила, о которой нам еще в школе говорили, и командир только что напоминал, так благоприятно поддерживает меня на воде. И самолету нашему помогала какое-то время на плаву продержаться... Не-е-ет, Архимедова сила - это серьезно... Она тоже непреложна... И иногда спасительна».

 

Летный состав полка на постановке боевой задачи (слева направо): комиссар полка майор Баранов, командир полка капитан Лукин; крайний справа -старший лейтенант Иванов А.В., Герой России (посмертно), г. Кутаиси, декабрь 1942 года

 

Его вынужденную «процедуру» нарушило не замеченное им возвращение той же лодки. А вернее, направленный на него снопик света фонарика и добродушный голос старшего пограничников:

- Что, отдыхать помешали?.. Скоро другие процедуры принимать будешь... Напрасно мы друзей твоих искали - они, поди, уже на берегу, тебя поджидают. Другая лодка их подобрала. Давай подгребай, забирайся к нам...

- Спасибо за добрую весть, - обрадовался, подплывая к корме лодки, «отдыхающий», - прямо-таки камень с сердца у меня свалился. А в лодку залезать не буду - тяжело, все на мне набухло... Да и до берега - рукой подать... Я лучше к корме пришвартуюсь, а вы меня до суши отбуксируете. Лады?

- Что ж, дело твое, — не возразил «начальник» экипажа лодки. — Вот тут, за выступ держись.

И, видя, что пловец надежно ухватился за указанный выступ, скомандовал гребцам:

- Табанить левыми! - а когда лодка развернулась носом к берегу, добавил: - Так держать!

«Неплохо... — спокойно-безучастно размышлял Свердлов, испытывая довольно-таки приятные ощущения как от непривычно оригинального способа передвижения, так и от омывающего его тело водного потока, стелющегося за кормой быстродвижущейся лодки. - Лучше, пожалуй, чем самому плыть... Вот только поскорее бы до берега добраться, ребят увидеть...».

Как почти всегда получается - нетерпеливо ожидаемое наступает совершенно неожиданно.

- Табанить правыми! - услышал Свердлов команду лодочным гребцам. Одновременно с этой командой на лодке вспыхнул белый лучик фонарика, осветивший небольшое прибрежное пространство. Лодка, шурша по песку мелководья килем днища, развернулась кормой к берегу и остановилась в двух-трех шагах от него. А из полутемноты, окутавшей экипаж лодки, раздался все тот же знакомый голос, в котором слышался оттенок удовлетворения удачным завершением большого дела, - как-никак летчиков из морского плена вызволили:

- Приехали... Тут тебя, верно, встретят... Может, помочь чем?..

- Не... Не надо, я сам... Спасибо, за все спасибо, - с благодарностью в голосе отозвался Свердлов, еще не освоившийся со своим необычным состоянием, в которое его так быстротечно поставили обстоятельства: в мгновение ока он успел отцепиться от лодки, повернуться лицом к берегу, коснуться руками морского дна - настолько оно было неглубоким, и усесться на прибрежный галечник прямо в воду, уровень которой доходил ему до пояса.

Переведя дух, он попытался подняться на ноги. Но неимоверно отяжеленный своим, насквозь намокшим комбинезоном сразу же осел, очутившись в «исходной позиции». Тогда он, встав на четвереньки и опираясь на обе руки и ноги, черепашьим темпом начал выбираться из воды. И тут ему повезло: стоило ему руками коснуться суши, как чьи-то сильные руки бережно его подхватили. Не успев ничего разглядеть, он каким-то шестым чувством определил, что это руки его друзей.

Да, это были они - Иван Назин, Саня Жданов, содействующие ему в достойном покидании моря, и стоящий позади них - штурман Шевский.

Друзья - уже втроем - быстренько стянули с него непомерно потяжелевший комбинезон - хоть воду из него выжимай! - и помогли своему радисту встать на ноги. В порыве радостно-душевной близости они обнялись...

Так и стояли, крепко обнявшись, четыре боевых друга-товарища, сумевшие перехитрить «костлявую», много раз незримо восседавшую в эту ночь на крыльях их трудяги-бомбардировщика за номером 614. Стояли молча, признательно дружески пожимая друг другу руки, ободряюще похлопывая по плечам.

О многих чувствах говорило их молчание. И о чувстве гордости: несмотря ни на что — боевое задание они выполнили. И - радости: много-много раз могли погибнуть, а вот, всем смертям назло, - живы и здоровы. И - горечи: нет больше их 614-го. И о чувстве нетерпеливого ожидания встречи с однополчанами.

Они ощущали небывалую легкость в своих телах, не чувствовали земли под ногами. Все, что они испытали и совершили на грани невозможного в этом ночном полете, не казалось им таким уж трудным и сложным: просто ими сдан еще один экзамен на боевую зрелость... В их ушах звучала бравурная музыка - как будто духовой оркестр играл...

А потом началась проза жизни. Будничное течение событий, иногда даже приятных и интересных для экипажа.

...На стартере-«газике», оборудованном приспособлением для запуска самолетных моторов, друзей доставили на флотский аэродром, где они сразу же были окружены радушным вниманием и заботой всех тех, кто с ними общался.

В санчасти их, продрогших, - ночь все же, а они в промокшей одежде, -переодели в наспех собранное, разнообразное, но сухое обмундирование. Пораненный лоб Жданова обработали, повязку на голову наложили. В столовой поднесли по стакану коньяка, чтобы снять остатки понятного всем стресса и аппетит повысить. Хорошо, даже очень хорошо покормили.

А на выходе из столовой их поджидала группа морских летчиков, жаждущих - и это среди ночи! - посмотреть на счастливчиков и разузнать хотя бы основные детали приводнения бомбардировщика в сложнейших условиях, возможно, кому-то из них опыт «назинцев» когда-то пригодится.

Когда Назин в определенной мере удовлетворил их интерес, один из летчиков, на рукавах кителя которого золотились капитанские нашивки, подвел итог «собеседованию».

- Молодцы вы, ребята, - восхищенно проговорил он, уважительно оглядывая каждого участника приводнения. - Сумели так здорово сработать... Еще ни одному человеку из экипажей самолетов, падающих в море, не удалось остаться живым. Вы — первые...

Утром 13 октября в штабе морского авиаполка Назину вручили официальную бумагу, в которой высоко оценивались его действия в крайне критической ситуации. Оснастили экипаж новым обмундированием. Снабдили сухим пайком на дорогу, пожелали благополучного возвращения в свой полк.

...На автомашине, предоставленной командованием полка, экипаж следовал к дому: через Сухуми - Зугдиди - Миха Цхакая - Самтредиа и - на Кутаиси.

...Как встретили их в полку — рассказать невозможно. Особо были рады самые близкие друзья, что провожали экипаж 614-го в боевой полет. И опять Назин рассказал им, как и морским летчикам, детали своего сложнейшего боевого вылета, закончившегося, к счастью, лишь потерей самолета. А когда он выполнил эту нелегкую миссию, его рассказ вызвал, естественно, вопросы со стороны сержантского сообщества.

- Иван Ильич, а почему левый-то мотор отказал?

Не мог ответить на этот вопрос Назин, поскольку и сам только предполагал возможную причину отказа мотора: поражение зенитным снарядом или пулей. Решил обойтись шуткой:

- А... Вода в карбюратор попала. Вот и пришлось мотор выключить.

- Вода в карбюраторе? - удивился спрашивающий. - Да не может быть - мотор же воздушного охлаждения...

- Так самолет же затонул, в воду ушел вместе с мотором, - улыбнувшись, пояснил Назин.

И другой вопрос задали:

- А как это вам в полной темноте с тонущего самолета до берега удалось добраться?

Не стал отвечать на этот вопрос командир экипажа. Указал на стоящего рядом радиста.

- Вот он вам объяснит. Поскольку дольше всех в воде был и последним на берег вышел.

Боря Свердлов тоже не стал вдаваться в подробности. И, как и Назин, ограничился шуткой:

- Так нам же счастливая Архимедова сила помогла. А что это такое - физику вспомните, ее раздел «Гидростатика», где говорится о воздействии спокойной жидкости на соприкасающиеся с нею тела... И о законе сообщающихся сосудов...

Больше вопросов не было.

1 мая 1943 года весь этот экипаж, каждый член которого выполнил более сотни успешных боевых вылетов, был удостоен высоких правительственных наград. Иван Ильич стал Героем Советского Союза. Виктору Шевскому вручили орден Красной Звезды, Борису Свердлову - орден Красного Знамени, а Александру Жданову - саму JO боевую сержантскую медаль - «За отвагу».

 

Удар судьбы (Из материалов архива Министерства обороны)

«...17.08.43 года. ПОСЛЕ ВЗЛЕТА НА ЗАДАНИЕ (26 км восточнее Тулы) в 2 ч. 25 мин. ПОТЕРПЕЛ КАТАСТРОФУ В РЕЗУЛЬТАТЕ РАСКРУТКИ ВИНТОВ ЭКИПАЖ ГЕРОЯ СОВЕТСКОГО СОЮЗА мл. л-та НАЗИНА И.И., штурмана звена ст. л-та КАЛАШНИКОВА, штурмана КАРТАМЫШЕВА, радиста с-та СЕЛЕЗНЕВА, стрелка с-та ЯРКОВОГО. ВЕСЬ ЭКИПАЖ ПОГИБ...»

Так нелепая смерть вырвала из боевого состава полка 24-летнего коммуниста Героя Советского Союза, рожденного на Рязанщине младшего лейтенанта Ивана Ильича Назина и его молодых боевых друзей-товарищей.

Их имена будут непреходяще жить в памяти их фронтовых однополчан, в памяти нашего народа.

P.S. Вспоминая об этой катастрофе, Борис Свердлов, летавший той ночью стрелком-радистом в экипаже командира полка, говорил: «До сих пор думаю, что будь я тогда в экипаже Назина, этой трагедии не произошло бы».

Что ж, возможно...

 

СЧАСТЛИВЫЙ ШТУРМАН

 

Осенью 1943 года военная судьба перекинула меня с Дальнего Востока на фронт, в 6-й бомбардировочный авиационный полк. Тяжелейшие воздушные бои 1942 года в грозных небесах Сталинграда, Крыма и Кавказа нанесли полку большой урон - только четыре летчика осталось в его списочном составе: два комэска - Дорохов и Коваль, командир звена - будущий Герой Советского Союза Иван Назин и летчик Николай Зинаков.

Поэтому в начале 1943 года эскадрильи полка практически полностью укомплектовали летным составом сибиряков-дальневосточников, особенностью которого было то, что почти все молодые летчики являлись выпускниками Новосибирского военного авиационного училища летчиков-бомбардировщиков.

Среди этого, успевшего неплохо повоевать, летного состава увиделся мне среднего роста, стройный, черноволосый, черноглазый старший лейтенант. Особо выделялись его глаза-маслины: они были настолько черными, что не просматривались даже зрачки. Это был штурман звена Женя Чуверов.

Как оказалось, мы с ним были близкими соседями по Дальнему Востоку. Соседями по номерам дальневосточных авиаполков: мой - 445, а его - 444. И по местам их базирования: мой - на аэродроме Менгон, что вблизи озера Болонь, а его - на удалении каких-то двухсот километров, на аэродроме Дземги около Комсомольска-на-Амуре. Почти земляки дальневосточные...

Был он немногословным человеком. Одинаково относился ко всем однополчанам. И к тем, с которыми успел хлебнуть немало горестей, изведать приятные чувства редких радостей тяжелых будней войны. И к нам, «молодым», недавно прибывшим в полк и не нюхавшим пороху, неискушенным в тонкостях боевых дел штурманам, которым он помогал войти, как полагалось, в боевой строй своих новых фронтовых товарищей.

Казалось, он не имел закадычных друзей, как это обычно бывало на войне, среди фронтовых товарищей по оружию в любом виде войск и, в частности, в авиации. Ежесекундная опасность, подстерегающая экипажи бомбардировщиков в каждом боевом полете, как правило, сплачивает тех, например, кто входит в состав этих экипажей, делая их закадычными друзьями в хорошем смысле этого слова надолго, нередко - до конца жизни.

А, может быть, под ровным отношением к окружающим он просто скрывал свои симпатии к кому-то из них? Например, к адъютанту эскадрильи, искрометному Толе Щербине? К командиру звена, самолюбивому Петру Савельеву, вместе с которым он произвел не один успешный ночной боевой вылет? К флагманскому эскадрильскому радисту, баянисту и весельчаку Мише Третьякову, чью игру на баяне он всегда задумчиво и внимательно, с блуждающей по лицу загадочной улыбкой, слушал? А остроты и анекдоты, на что Миша был великий мастер, воспринимал, к удивлению многих, почти равнодушно.

 

 

Фронтовой «новичок» штурман Б. Масленников;

г. Мосальск, декабрь 1943 года

 

И уж очень он был скромен и застенчив в обыденной жизни. Скромен и застенчив до аскетизма. Не рвался вперед, не выставлял себя напоказ — это понятно и даже похвально. Не щеголял своим боевым опытом - тоже понятно: скромность украшает человека. Избегал многих компаний, особенно - преферансных, почти не употреблял спиртное, не курил, не танцевал - трудно, но понять, посочувствовать ему можно. А вот что не укладывалось в наши юные головы: он избегал общения с представительницами лучшей части рода человеческого, чурался любого женско-девичьего общества. И это в двадцать с чем-то лет! Уму непостижимо.

Но никто никогда не мог не то что сказать, но даже подумать о Жене Чуверове как-то плохо, неуважительно. Не мог потому, что он был человеком и слова, и дела.

Если он что-то сказал, подал в полете штурманскую команду, то своему слову, команде уже не изменял, ибо, прежде чем произнести слово, принять решение, он тщательно обдумывал, взвешивал, обсчитывал и слово, и решение на команду.

Если он что-то кому-то обещал, то свое обещание обязательно выполнял, бросать слова на ветер было не в его правилах.

Если он что-то делал, то делал добротно, доводя любое дело до конца. Небрежничать, работать кое-как он просто не умел.

Если он что-то изучал, осваивал, то добивался того, чтобы ему все было предельно ясно и понятно в изучаемом вопросе — будь то официальные документы по штурманской службе, навигационное или бомбардировочное оборудование самолета, вопросы воздушной навигации и бомбометания - от «А» до «Я».

Он всегда кому-то в чем-то помогал.

Помогал Толе Щербине в его многочисленных организационных, хозяйственных и иных нелегких адъютантских проблемах, определяющих и учебу, и «бытие», и боевые дела эскадрильи.

Помогал штурману, мы его называли «флаг-штурманом», эскадрильи капитану Янину в выполнении различного рода штурманских расчетов и в оформлении документации по штурманской службе. Знал наш «флаг-штурман», кому можно было поручить самое ответственное задание, и был уверен, что оно своевременно и безукоризненно верно будет исполнено.

Да мало ли кому он еще помогал...

В общем, он был надежным человеком и надежным штурманом. Особенно надежен и удачлив в бомбометании, на боевом курсе. Там он преображался. Тогда в полную силу проявлялись скрытые до нужного момента лучшие черты его натуры, недюжинное штурманское мастерство. Его действия становились выверено точными. Манипуляции с прицелом, с бомбардировочным оборудованием самолета отработаны до автоматизма - ни одного лишнего движения. Команды, подаваемые летчику для вывода самолета на цель, - немногословны, кратки, конкретны, понятны всему экипажу.

Чем-то Женя на боевом курсе был похож на таежного охотника, выслеживающего редкостного зверька-соболя. А может, это было заложено в его генах, наследственное? Может, его предки и были таежными охотниками - родом-то он из сибирских таежных мест? И, если это так, то снайперский бомбовый удар, нанесенный им по врагу в очередном боевом вылете, настолько они, эти удары, всегда были точны и эффективны, можно, наверно, сравнить с очередной удачей таежного охотника, выследившего ценного зверька и снявшего его метким выстрелом, не попортив уникальной по красоте шкурки, — в глаз.

Основательно утвердился штурманский авторитет Чуверова после одного, запомнившегося многим, боевого вылета.

...Середина сентября 1943 года. Полк «работал» - наносил ночные бомбовые удары одиночными самолетами лучших экипажей - по целям, расположенным на поспешно созданном противником оборонительном рубеже - «Восточном валу», где гитлеровское командование предполагало остановить успешно развивающееся наступление наших фронтов, которое началось без малейшей паузы после разгрома немецко-фашистских войск под Курском и Белгородом.

...Экипаж дальнего бомбардировщика Ил-4, чуть видимый во мраке осеннего ночного неба, приближался к цели, готовясь нанести по ней бомбовый удар. Цель - скопление живой силы и боевой техники на расположенной между Оршей и Витебском железнодорожной станции Богушевская.

Ночной вылет... И самолет, и экипаж — в сплошной темноте. Из кабин видны лишь контуры самолета, да блики лопастей его винтов, подсвечиваемых ожерельями голубоватых огоньков, непрерывно вспыхивающих в раструбах выхлопных патрубков моторов.

В окружающей самолет темноте - мерцающие светящиеся точки. Внизу -редкие отблески недостаточно притемненных окон, автомобильных фар, случайных костров. Только линия фронта в отдельных местах озаряется разноцветными ракетами, вспышками артиллерийских залпов, пожарами. А потом - снова сплошная темнота и мерцание редких светящихся точек. Вверху, в контрасте с тем, что видно на земле, - усеянное миллиардами звезд безлунное ночное небо.

И в штурманской кабине бомбардировщика темнота. Видны лишь фосфорически светящиеся шкалы и стрелки приборов. Сплошная темнота время от времени нарушается тусклым пучком света лампочки подсвета рабочего столика штурмана, когда тому нужно что-то уточнить по ходу выполнения полета: взглянуть на карту - не отклонился ли самолет от маршрута, произвести нужные для выполнения задания расчеты, установить исходные данные на прицеле.

Вот в таких условиях Женя Чуверов точно вывел на цель свой, пилотируемый Петей Савельевым, Ил-4.

Петя скрупулезно выполнял все штурманские команды вплоть до желанно ожидаемого доклада штурмана: «Бомбы сброшены, курс на аэродром 120 градусов!». Затем круто, чуть ли не боевым разворотом, отвернул самолет от цели - и сам убедился, и экипажу предоставил возможность увидеть, что бомбы взорвались там, где они и должны были взорваться. Установил бомбардировщик на заданный Женей курс.

Экипаж был доволен: с зенитками противника и его ночными истребителями ему встретиться не довелось, боевое задание выполнено, самолет идет курсом на аэродром, впереди просматривается линия фронта, скоро будет над своей территорией, вне опасности. Что еще надо для хорошего настроения?

И, конечно, особо доволен был Женя Чуверов: все он сделал «по уму», как надо. Можно чуть-чуть и расслабиться... Изредка посматривал вниз - на землю, чтобы «ухватить» надежный ориентир, проверить правильность полета. Временами, с интересом - на звездное небо. Как оно, если присмотреться, причудливо проблескивает разноцветными оттенками мерцающих звезд! От всеобщего бело-серебристого до желтого, например, у звезды Капеллы из созвездия Возничего и красного у звезды Бетельгейзе, украшающей пояс созвездия Ориона... По привычке бросил взгляд на Полярную звезду. Там - север. Подумал: «По ее положению относительно продольной оси самолета можно на глазок прикинуть курс последнего». Протянул левую руку в направлении Полярной, а правую в нос кабины к блистерной установке пулемета ШКАС. Определил: угол между руками градусов 120 - 130. А компас что показывает? Да, так и есть - 120 градусов.

Поставил переговорное устройство в положение «РПК»: включил радиополукомпас, настроенный на частоту приводной радиостанции своего аэродрома.

Прослушал. Нет, еще не слышно знакомых позывных, расстояние до приводной великовато.

...Вдруг самолет резко накренился. Женя почему-то взглянул вверх на Полярную звезду и - удивился: что такое?.. Она стала заметно уходить влево, значит, самолет разворачивается вправо, переключился на внутреннюю связь.

- Командир, почему разворачиваемся?

- Радист курс запросил у пеленгатора. Сообщили: 160 градусов. Не слышал, что ли? — спокойно ответил

Петя, устанавливая самолет на новый курс. Он не знал, что его штурман работал с радиополукомпасом, когда стрелок-радист сообщал по переговорному устройству пеленгаторный курс.

- Так мы не туда идем, можем снова за линию фронта к противнику попасть!

- Ну, знаешь, - голос Пети посуровел, - я пеленгатору верю! Ты, наверно, в своих расчетах запутался, сам не знаешь, где наш аэродром и какой курс на него. Обрадовался, что хорошо отбомбился и в темноте ориентировку потерял. Забыл, что нам до дому добираться надо? А пеленгатор - дело верное...

...Еще какое-то время длился спорный диалог штурмана с летчиком. Чуверов был твердо уверен в том, что командир экипажа совершает грубую ошибку, которая чревата крайне нежелательным исходом. Но Петя Савельев - если ему что в голову «втемяшится», трудно доказать обратное - упорно стоял на своем. Тем более, что стрелок-радист Садырин, как бы подтверждая его правоту, раз за разом передавал получаемые от радиопеленгатора однозначные или близкие друг к другу пеленги-курсы, которые, казалось, выведут самолет на свой аэродром.

Благодушное настроение покинуло Женю. Он разозлился. Как же так? Самолет летит неизвестно куда, он - штурман - точно знает, как надо вывести его на свой аэродром, командир же, как ненормальный, упрямо не желает ничего слышать и признавать, кроме того курса, который через стрелка-радиста сообщает ему неизвестно какой и чей пеленгатор?

Еще раз по внутренней связи, официально:

- Командир! Идем не на наш пеленгатор! Курс домой — 80 градусов!

- Не морочь мне голову! - запальчиво отозвался Петя. И - с подковыркой: - Тоже мне штурман...

Заносчиво-язвительный тон командира и его незаслуженно-обидные намеки вывели Женю из себя.

- Все, командир, снимаю с себя ответственность за возможные последствия. Больше от меня ничего не услышишь...

Он замкнулся в себе: что поделаешь с этим упрямцем, не понимающим, к чему его упрямство может привести...

Вздохнул. Определил примерное положение самолета - ответственность за ориентировку с него никто не снимал. Оказалось, они находятся где-то между Харьковом и Полтавой. Уточнил, на всякий случай, расположение запасных аэродромов: Полтава, Рогань на окраине Харькова, Конотоп... Покрутил рукоятку настройки радиополукомпаса. Среди наполнявших эфир шума, писка, музыки, русской и немецкой речи уловил позывные приводной радиостанции Конотопа. Что ж, хоть одна зацепка при необходимости будет. В их положении и это - божий дар. Уточнил остаток топлива - ого!.. Его осталось не больше, чем на час полета...

Посмотрел по сторонам, вперед - что такое? Вдали по полету - зарницы артиллерийских залпов, пожары...

Да это ж линия фронта!..

Хоть и «грозился» Пете, что тот от него ничего не услышит, но - впереди линия фронта, противник...

- Командир, впереди передовая...

Тот сразу же с примирительно-извинительным оттенком в голосе:

- Вижу, Женя, вижу... Давай курс домой...

- До дому не дойдем, бензина не хватит, - и уверенно: - Идем на Конотоп. Там приводная работает, курс 340!

- Есть курс 340!

Петя снова скрупулезно выполнял команды своего штурмана: во-первых, они разумны и точны, а во-вторых, надо же как-то реабилитировать себя в его глазах за свое же неверие в его штурманские расчеты, выраженное, кстати, не лучшим образом...

Через 30-40 минут их Ил-4 произвел посадку на конотопском аэродроме, удаленном от линии фронта всего на 120 - 130 километров.

Сразу же после того, как экипаж выбрался из своих кабин, Петя, забыв освободиться от парашюта, буквально ринулся к своему штурману, признательно прижал его к себе.

- Молодец ты, Женя! Во всем прав был! Не то, что я - осел упрямый... Давай забудем, что меж нами в полете было... Никогда такого не повторится! Это — точно... Нечистый попутал меня, не подумав, Садырину доверился...

Женя молчал. А что говорить - боевой вылет он и есть боевой вылет. Нервы у всех в экипаже - туго натянутые струны. Иногда рвутся. Все может быть. Слава Богу, благополучно завершился. Могло быть и хуже. А Петя... Что ж... Летчик и товарищ вообще-то неплохой. Сибиряк к тому же.

Вот что говорило Женино молчание. И Петя Савельев это понял.

...На попытки выяснить, почему Садырин едва не завел самолет на территорию противника, сообщая летчику сомнительные курсы, тот твердил одно: «Такие курсы я получал от пеленгатора, - и добавлял: - От нашего пеленгатора».

Впоследствии, по возвращении экипажа на свой аэродром и выяснении всех обстоятельств этого боевого вылета, конкретную оценку случившегося до летного состава эскадрилий довел начальник связи полка капитан Куликов:

- Садырин напортачил в работе с пеленгатором, проявил вопиющую халатность и небрежность. Для стрелка-радиста дальнего бомбардировщика это непростительно. Поэтому отстраняю его от полетов и перевожу наземным радистом на полковую радиостанцию. Под моим присмотром, думаю, впредь подобных ляпсусов он не допустит. Все.

Коротко и ясно. Непосвященным в дела радиосвязи не совсем было понятно, что подразумевалось под словами «напортачил», «халатность», «небрежность».

Ну, а о конфликте штурмана и командира экипажа в том полете, который в полку широко не обсуждался, знали все. Знали потому, что им обоим - и Чуверову, и Савельеву - пришлось писать обстоятельные объяснительные по поводу всего, что привело к конфликту и его благополучному разрешению.

«Акции» Жени Чуверова, как штурмана, поднялись достаточно высоко. Он их, эти «акции», поддерживал на должном уровне и в последующих боевых полетах. Все с тем же командиром экипажа Петром Савельевым, который целиком и полностью уверился в непревзойденном мастерстве своего штурмана.

Поэтому не вызвало никаких кривотолков в полку, когда, при переучивании на новые, лучшие самолеты-бомбардировщики того времени Ту-2, Чуверов был назначен штурманом эскадрильи.

И когда слишком разборчивый заместитель командира полка майор Салов, возглавлявший большинство боевых вылетов наших эскадрилий Ту-2 в воздушных сражениях 1944 - 1945 годов, подбирал в свой экипаж штурмана, то, следуя негласным советам большинства летчиков и штурманов полка, остановил свой выбор на Жене Чуверове.

Он его не только выбрал. Он проверил Женю в деле: добился разрешения выполнить приаэродромный полет с бомбометанием по выбранной им условной цели - маленькому островку в центре озера на окраине литовского города Шяуляя, служившего местом аварийного сброса бомб. Приказал подвесить в бомболюки своего самолета максимальное число «соток» - девять ФАБ-100 — и в полете начал испытывать Женю в искусстве бомбометания на разных скоростях, высотах и курсах.

С честью выдержал испытание Женя. С какой бы стороны ни подводил свой бомбардировщик к островку Салов, как бы ни маневрировал высотой и скоростью, взрывы бомб, сброшенных «испытуемым», приходились точно по центру того островка. Девять бомб — девять попаданий в островок.

Они, Салов и Чуверов, как говорится, пришлись друг другу «ко двору».

Салову импонировала манера работы своего штурмана в полете. Его немногословность, точность в расчетах, обостренное - ну как не скажешь, что есть в нем что-то от таежного охотника - зрение, от которого, кажется, ничто не ускользало в обозримом им из кабины самолета пространстве ни на земле, ни в воздухе. Нравились обстоятельность и надежность в отыскании и поражении заданной цели.

Чуверов же проникся чувством искреннего уважения к своему командиру и летчику за его отличительные от многих других начальников качества. И чисто человеческие: вежливость, тактичность, доброжелательность к окружающим. И чисто военно-служебные: требовательность к себе и к подчиненным, справедливость, исполнительность, доскональное знание своего дела, готовность принять решение в сложной обстановке боевого полета, взять ответственность за само решение и за его выполнение на себя.

Там, в боевом полете, они почти без слов понимали друг друга - в небе войны лишь секунды и даже доли секунды давались на принятие решения и его выполнение. А слова и фразы произносились только в крайне необходимых случаях.

«Командир, цель вижу, вправо... градусов!», «Так держать!», «Бомбы сброшены!», «Курс от цели...» - вот какие, примерно, команды подавал в боевом полете своему командиру Чуверов.

Только так - «командир» - называл он своего летчика после того, как они занимали свои места в кабине самолета.

«Женя, шасси!», «Уточни курс!», «Будь внимателен, цель близко!», «Понял!», «Молодец, Женя!» - это основные саловские слова и фразы, обращаемые им к своему штурману в полете.

Он, Салов, обращался к Чуверову по имени - «Женя».

Немало мощных бомбовых ударов нанес полк по врагу, когда во главе колонны эскадрильских Ту-2 находился экипаж Салова. И по вражеским укреплениям в Восточной Пруссии. И по группировкам немецко-фашистских войск в городах-портах Либава, Кенигсберг, Пиллау, Розенберг. И по логову фашистского зверя, последнего оплота гитлеровского рейха - Берлину.

И в этом большая заслуга счастливого для полка штурмана - Евгения Чуверова.

О последнем, памятном всем его участникам, боевом вылете полка на бомбардировку танковой группировки противника, затруднявшей продвижение войск 5-й ударной армии к рейхстагу, хочется сказать особо.

Все в нем, в том вылете, было необычным.

И погода. Низкая, с редкими разрывами, слоисто-кучевая облачность, переходящая на высоте трех километров в необозримые башни высококучевых облаков, полет в которых невозможен.

И полет по маршруту, его профиль. Двум «девяткам» самолетов Ту-2, ведомых экипажем Салова, пришлось вначале идти за облаками, в плотном строю всей группы пробивать облачность, пусть и не совсем сплошную, вниз, а затем, после встречи с истребителями сопровождения и тоже в плотном совместном строю вверх, для полета к цели за облаками.

 

25 апреля 1945 года. Группа бомбардировщиков ТУ-2 6 бап наносит бомбовый удар по танковой группировке противника в центре Берлина

 

И этот самый полет к цели, след которого, если бы его можно было изобразить в плане, напоминал извилины горной дороги с той разницей, что вместо гор там были башни отливающих синевой высококучевых облаков, вокруг которых «петляла», выдерживая общее направление полета на Берлин, наша группа бомбардировщиков и истребителей.

И, наконец, - выход на цель. На наше военное счастье, перед самой окраиной Берлина образовался разрыв облачности - «окно». Сквозь это окно и устремились в пологом пикировании к увиденным острым штурманским зрением Чуверова вражеским танкам - такого еще не было в практике боевых действий авиации - 36 самолетов!!! 18 бомбардировщиков Ту-2 и столько же истребителей Ла-7! Потеряв за считанные секунды три километра высоты, вся группа, на удивление точно - вот где Женя в полной мере проявил свое штурманское мастерство! - вышла на боевой курс и с высоты 800 метров поразила цель крупнокалиберными бомбами, от взрыва которых немного тряхнуло замыкающие самолеты.

Как в сложнейших условиях боевого полета сработали экипажи группы и особенно ее ведущий экипаж - словами передать невозможно. Тут, думается, как раз имел место тот исключительный случай, когда благоприятное стечение обстоятельств - своевременное, с оправданным риском принятое решение ведущим группы, высочайшее летно-штурманское мастерство летчика и штурмана, их уверенность в возможностях каждого экипажа самолетов полковых девяток, наконец, страстное желание сокрушить противника, — все это в комплексе обеспечило нанесение эффективного бомбового удара по врагу.

...Потом, много лет спустя, когда между однополчанами вдруг случайно зашел разговор об этом боевом вылете, Салов душевно ностальгически проронил: «Да-а... Я из Жени тогда выжал все, что мог и на что он был способен...». Чуверов, когда у него пытались выяснить подробности того полета, смущенно улыбался и... молчал. Как всегда. Но в его молчании чувствовалось полное удовлетворение выполненной боевой работой.

В послевоенное время служебные пути-дороги Салова и Чуверова пересеклись на многие годы снова. Но в новом качестве: первого - в качестве командира, второго - старшего штурмана одного и того же бомбардировочного полка. Они по-прежнему пришлись друг другу «ко двору».

Обо всем этом вспомнилось мне в дни 35-й годовщины Победы, на встрече однополчан в славном городе Ленинграде, когда среди других своих друзей-товарищей увидел я счастливых для нашего 6-го бомбардировочного авиационного Берлинского ордена Кутузова полка дальней авиации и памятных мне двух человек: полковника Салова Василия Геннадьевича и подполковника Чуверова Евгения Григорьевича. Оба - в запасе Советской Армии. А памятных потому, что в большинстве боевых вылетов полковых групп экипаж нашего бомбардировщика Ту-2 с бортовым номером «5» - «пятерка», командиром которого был лучший летчик полка, «правая рука» Салова и самый дорогой моему сердцу человек - Иван Луценко, всегда «ходил» справа от саловской «двойки». И в каждом полете мы видели сквозь плексиглас кабины своего самолета, как надежно и основательно делал свое важное, направленное на разгром врага дело счастливый для полка штурман - Евгений Чуверов.

 

Экипаж машины боевой, на борту которой надпись «За Петра Первушина!», после последней бомбардировки Берлина (слева направо): моторист Гребенщиков, техник звена Кривобородов, штурман Чуверов, пилот Салов, стрелок-радист Климас, воздушный стрелок Муравьев, техник самолета Кулаков, механик Федотов

 

И не раз, видя, как сброшенные по Жениной команде бомбы своими взрывами перекрывают военные объекты противника, мы мысленно и вслух произносили: «Молодец, Женя!».

...Такие, отдельные, памятные картины нашего, теперь уже далекого боевого прошлого, вызвала в моей памяти первая встреча с фронтовыми однополчанами. Таким мне запомнился Женя Чуверов - счастливый штурман тех трудных, тяжелых, но незабываемых фронтовых дней.

 

ВОЕННО-МОРСКАЯ БАЗА (ВМБ) ЛИБАВА

 

В конце января 1945 года три экипажа нашей эскадрильи, в том числе и наш, находились в командировке на ставшем нам родным подмосковном аэродроме. Там прошлым летом полк переучивался на самолеты Ту-2 - там мы получали и должны были перегнать на фронт новые машины взамен тех, что были потеряны в боевых вылетах на бомбардировку позиций противника в Прибалтике.

Однако прибалтийская погода в то время была настолько мерзко-пакостной с точки зрения применения авиации, что мы «засиделись» в тылу около принятых на туполевском авиазаводе новеньких, готовых к перелету самолетов до начала марта.

Родным для нашего экипажа аэродром стал не просто так. Здесь, на глазах всех его членов и не без их одобрения, зародилась и расцвела пышным цветом любовь нашего командира Ивана Луценко к голубоглазой, прекрасной простой русской красотой, светловолосой девушке Клаве Клыковой из селения, примыкавшего непосредственно к окраине аэродрома.

Ветер, как известно, усиливает, заставляет полыхать жарким пламенем большой огонь и гасит малый. Более чем трехмесячная разлука, вызванная пребыванием Ивана на фронте, не погасила, а, как оказалось, усилила и укрепила его любовь к Клаве, ибо она, подобно большому огню, была Настоящей Большой Любовью.

Короче говоря, обоюдные отношения между ними зашли настолько далеко, что возникла необходимость «ратифицировать» их союз. Что и было сделано. Сделано, к обоюдному удовольствию заинтересованных сторон скромной - война же! - свадьбой. Сделано надолго, на всю оставшуюся жизнь...

«...Эх, туманы мои, растуманы... Не дают окаянные нам возможности вести так нужные наземным войскам боевые действия...» - так выразил свое отношение к капризам погоды при всем «честном народе» майор Салов, какой уже день подряд оглядывая опустившийся до самой земли сырой и плотный прибалтийский туман.

Из-за этих «растуманов» и мы не могли перегнать на фронт новые самолеты, и полк, в наше отсутствие, почти все светлое время многих суток «просидел», ожидая хотя бы временного улучшения погоды, в готовности №2, выполнив лишь два боевых вылета. Один из них, в котором наиболее ярко проявились лучшие морально-боевые качества экипажей полка, описывает в своем военном дневнике майор Салов.

«26 января. Погода улучшилась. Веду полк на ВМБ Либава под прикрытием восьми истребителей сопровождения. При подходе к цели неожиданно ударили зенитки. Небо, еще минуту назад высокое и чистое, теперь до самого горизонта усеялось множеством разрывов. Сопровождавшие нас истребители, чтобы не нести неоправданные потери от огня зенитной артиллерии противника, изменили высоту полета, ушли вверх.

Внезапно огонь зениток прекратился - значит, где-то на подходе истребители противника. А через несколько секунд наш боевой порядок снизу атаковала группа «фоккеров» - ФВ-190. С первой атаки они подожгли идущие от меня справа самолет капитана Первушина и слева — самолет лейтенанта Вениамина Трифонова. При отражении атаки два ФВ-190 были сбиты стрелками из экипажей Кобца и Осипова. Повторные атаки «фоккеров» были отражены экипажами Ту-2.

На горящих самолетах экипажи Первушина и Трифонова до конца выполнили свой воинский долг, Военную присягу, проявили при этом мужество, высокое воинское мастерство, презрение к смерти.

Как только мои ведомые вышли из строя, я остался один. Экипажи левого звена - командир звена старший лейтенант Белоусов, лейтенанты Усов и Большаков - подошли ко мне и образовали заслон от внезапных атак истребителей противника. Мне стало веселее, а указанные экипажи проявили настоящее войсковое товарищество, душевную щедрость, готовность в любую минуту прийти на выручку попавшим в беду товарищам.

Хотя воздушный бой и длился лишь секунды, но на командиров экипажей он произвел сильное впечатление. Это выразилось в том, что при заходе на свою территорию в действиях некоторых из них стали заметны признаки волнения и смятения, и мне потребовались большие усилия, чтобы привести летчиков в нормальное состояние.

Горящий самолет лейтенанта Трифонова упал па территорию порта Либава. О судьбе экипажа ничего не известно. Капитан Первушин вышел на нашу территорию за линию фронта. По его команде экипаж: покинул самолет на парашютах. При этом стропы парашютов стрелка и стрелка-радиста перехлестнулись, в результате чего их парашюты не раскрылись, и они погибли при падении на землю. Штурман - Яков Копытько, покидая самолет, ударился о шайбу стабилизатора руля поворота и, хотя его парашют раскрылся, приземлился мертвым. Первушин приземлился нормально и к вечеру прибыл в часть.

Должен отметить четкое взаимодействие зенитной артиллерии противника со своими истребителями. И полное отсутствие взаимодействия нас с истребителями сопровождения. Надо срочно ликвидировать эту ненормальность. Боевое задание было выполнено отлично.

На земле, после боевого вылета, все становится проще. В бою некогда анализировать свои действия. У ведущего, когда он принимает мгновенное решение, советник один: его собственная голова, его боевой опыт, который дается кровью, затратой огромных физических и нравственных сил».

Последняя фраза - неизменное кредо самого Салова, подтвержденное его боевыми делами летное качество. То свойственное лучшим советским асам качество, которое позволило ему незамедлительно принимать и осуществлять верное решение в самые критические моменты выполнения боевых полетов.

 

ВМБ ЛИБАВА

(продолжение)

 

На войне многие фронтовики не однажды взволнованно-горестно, с замирающими до боли сердцами, следили за разыгравшейся на их глазах трагедией, в которой судьбой таких же, как и они, боевых друзей-товарищей, попавших в страшенную, даже по военным меркам, беду уже, казалось, предначертан роковой исход. Помочь им, вызволить из той невообразимой беды в сложившейся сутолоке боя никакой возможности, как правило, не было. И потому в их гибели сомневаться не приходилось. Тем более что вроде бы неопровержимые факты это подтверждали.

И вдруг - может быть, через годы и десятилетия - вопреки логике, здравому смыслу, тому, что виделось своими глазами, наперекор злосчастному року и любым неопровержимым фактам, ОНИ, давным-давно считавшиеся ушедшими в мир иной, занесенные родственниками в скорбные церковные поминания, а друзьями-фронтовиками - на памятные скрижали погибших в боях однополчан, оказываются ЖИВЫ!

Вот так и в памятный для нашего полка день войны 26 января 1945 года в суровом прибалтийском небе над Либавой, заполненном гулом моторов двух «девяток» наших бомбардировщиков Ту-2, их воздушным боем с фашистскими истребителями, фейерверком залповых взрывов зенитных снарядов противника и пронизываемом во всех направлениях пулеметно-пушечными трассами, экипажи следили - взволнованно-горестно следили - за самолетом левого ведомого головного звена полковой группы, пилотируемого летчиком Трифоновым...

Нелегко сложилась летная служба Вениамина Трифонова на войне. И не по его вине - летчиком-то он был отличным. Но почему-то как какая техническая неполадка в эскадрилье, то чаще всего в связи с ним, с его экипажем, с его самолетом. Ну вот, например, случай с его самолетом Ил-4, происшедший при перелете с аэродрома Старосельска, что под Рыбинском, на аэродром Киржач, приведший к трагическому исходу.

Весь полет тогда проходил нормально. Заход на посадку и саму посадку на киржачском аэродроме он произвел отменно: самолет коснулся земли у самого посадочного знака «Т». А дальше - началось...

Начиная, как положено, притормаживать самолет в конце пробега, он внезапно почувствовал, что тормоза колес шасси «не держат», не работают... А посадочная полоса кончается. И за ней просматриваются какие-то препятствия. Он сразу же - время на раздумья не оставалось - убрал обороты правому мотору и дал полный газ левому, круто, на скорости, довернул самолет на свободное место самолетной стоянки. Понимая, что неуправляемый самолет - тормоза-то не работают - может проскочить стоянку, а за ней совсем близко - лес, он, на всякий случай, выключил моторы. При возможном столкновении с деревьями работающие моторы могли бы вызвать пожар.

В то же время штурман самолета, чтобы, очевидно, разобраться в причине такого непонятного для него «скоростного» маневра самолета на завершающем этапе пробега и желая при необходимости помочь летчику сориентироваться на незнакомом аэродроме, открыл астролюк кабины и, к своему несчастью, по пояс вылез из него.

Что он увидел и ощутил — один Бог знает... Потому, что в тот же самый миг неуправляемый тяжелый бомбардировщик, правое колесо шасси которого попало в небольшую канавку-неровность, сворачивает вправо и... врезается в другой Ил-4, заправлявшийся на своей стоянке бензином от притулившегося к нему автомобиля-бензозаправщика. И, к ужасу всех невольных свидетелей этой невыразимо-жуткой картины, - ажурная кабина штурмана сминается в гармошку, зажав деформированной рамой астролюка, как тисками, ее хозяина - штурмана Шаламова.

Опять-таки, к всеобщему несчастью, лопасти вращающегося по инерции винта выключенного мотора пробили цистерну бензозаправщика и застряли в ней, вызвав вспышку пожара. А шофер бензозаправщика вместо того, чтобы попытаться отогнать свой, пусть горящий автомобиль от сцепившегося с ним самолета, испугавшись происходящего, сбежал. Попытки однополчан выполнить эту работу широко применяемым в авиации приемом «раз-два - взяли!» результата не дали. Да и пожар, переметнувшийся на трифоновский самолет (другой-то сумели оттащить), не позволил разъединить охваченные пламенем крылатую машину и бензозаправщик.

И вот, страшная, не приведи Господь Бог никому видеть, картина: самолет, объятый вместе с бензозаправщиком бушующими языками огня, в смятой штурманской кабине которого, в полном сознании, намертво стиснутый искореженной рамой астролюка, заживо сгорает ее последний обитатель - штурман лейтенант Шаламов. И все это на глазах бессильных чем-нибудь ему помочь своих товарищей. Эта трагедия длилась секунды...

Вечная память жертве ее...

...Или второй случай. Не столь трагический.

При перелете из подмосковного аэродрома на фронт в декабре 1944 года эскадрилья капитана Коваля, в которой числился экипаж Трифонова, из-за непогоды по маршруту вынуждена была произвести непредвиденную посадку на аэродроме Шаталово, расположенного вблизи Смоленска. И там, при проверке технического состояния самолетов, выяснилось, что на одном из них мотор «гонит стружку» - дефект, который вот-вот должен был бы вывести его из строя.

Так что ж вы думаете? На чьем самолете оказался мотор с таким дефектом? Конечно, на самолете Трифонова.

В то время порядок повсюду, особенно в авиации, был достаточно строгим. И это, и сложившаяся обстановка требовали быстрейшего устранения неисправности: в любую минуту могла поступить команда о вылете на фронт.

- Цто будем делать? - обратился к собравшимся под трифоновским Ту-2 техникам и механикам эскадрильи во главе с ее инженером капитаном Болдиным старший инженер полка Чекалов, внимательно разглядывая

злополучный мотор. У Чекалова зачастую буква «Ч» звучала как «Ц», а «Ш» как «С». - Времени в обрез. Запасного мотора нет...

Помолчав, он остановил взгляд на Болдине:

- Цто думает инженер?

А тот, считая себя ответственным за любую техническую неисправность каждого эскадрильского самолета, уже принял решение:

- Что ж думать? Надо, полагаю, причину неисправности установить. А потом уже думать, что надо делать. Разрешите лично мне этим делом заняться? Вместе с механиком Рожевым?

- Цто ж... Разресаю. - Зная характер и деловую хватку Болдина, Чекалов и ожидал примерно такого ответа. - Цто получится - сразу мне докладывай... Да, имей в виду - недалеко отсюда в болоте Ту-2 на вынужденную сел, поломался. Его списали... Может, с него цто-то пригодится...

И закипела работа над неисправным мотором. Были тщательно осмотрены, прочищены, продуты и промыты все моторные трубопроводы, связанные с маслосистемой. Исследованы состояние масляных фильтров, насоса, клапанов, поддона и отстойника. И таки найден источник дефекта: металлическая стружка оказалась лишь в маслотрубопроводе, идущем от редуктора до маслоотстойника. Значит, дефект - в одном редукторе! Значит, если его заменить, то мотор даже ремонтировать не потребуется!

Чекалов, когда Болдин доложил ему результат своей работы, взглянул на часы, несколько удивленно помолчал - не ошибается ли инженер эскадрильи - и сказал недоверчиво:

- Уж больно скоро вы это дело закончили... Пойдем к самолету, покажи мне этот маслотрубопровод.

Что ж, пошли. Посмотрели. Чекалов сам на ощупь, пальцами исследовал содержание рокового трубопровода и отстойника. Убедился, что металлической стружки больше нигде нет.

- Да, - заключил он, вытирая замасленные руки ветошью, - вроде и точно причина дефекта в редукторе...

Бери машину, инструмент, с собой прихватывай кого надо — отправляйся к списанному самолету, снимай с него редуктор... Но имей в виду: ответственность за всю эту техническую операцию ложится на тебя. Ошибешься - не сносить головы ни мне, ни тебе...

Отвечать за свои действия Болдину было не привыкать: за тринадцать лет пребывания на технических должностях - от рядового механика, борттехника и до инженера эскадрильи - не раз ему приходилось попадать в сложнейшие ситуации. И его техническая интуиция и инженерные решения никогда еще не давали осечки.

Так и в этот раз, меньше суток потребовалось ему и его помощнику Рожеву на то, чтобы снять редуктор с мотора аварийного Ту-2, привести его в Шаталово и установить на мотор трифоновского самолета.

Облетать бомбардировщик № 25 по завершению этих работ поручили его летчику — Вениамину Трифонову. Взлетев и убедившись, что приведенный в порядок мотор работает, «как часы», он так лихо спикировал на середину аэродрома, так красиво вывел самолет из пике, закончив маневр крутым боевым разворотом, с такой вертикальной скоростью устремил его ввысь, что наблюдавший вместе с другими эскадрильцами этот классный пилотаж бывший комэска нашего полка Герой Советского Союза Тюленев Иван Николаевич, чей 63-й авиаполк на американских «Бостонах» базировался тоже на шаталовском аэродроме, с некоторым чувством восхищения и профессиональной зависти произнес, обращаясь к своему давнишнему другу капитану Ковалю:

- Да-а... Это - самолет! Получше наших «Бостонов»... И летчик - хорош! ...Третий случай...

Полк - три эскадрильи - выполняет свой первый боевой вылет на самолетах Ту-2 с аэродрома города Шяуляя. Экипаж Трифонова на самолете № 25 - в головной девятке полковой группы, ведомой экипажем командира полка Дороховым, слева от дороховской «единицы».

Весь экипаж - его командир и летчик Трифонов, штурман Дремлюга, стрелок-радист Нагуманов, воздушный стрелок Кичигин - во взволнованно-приподнятом состоянии. А как же? Первый вылет в небо войны на новом самолете, для некоторых - вообще первый в жизни боевой вылет! Поневоле будешь волноваться.

Все вначале получалось так, как надо. И взлет с солидной бомбовой нагрузкой - шесть фугасок ФАБ-250. И пристроение своего самолета к дороховскому. Но - что такое? Один из моторов начал давать перебои в работе. Раз... два... три - и остановился. Совершив по инерции несколько десятков оборотов, лопасти его винта замерли в неестественном для летящего самолета фиксированном положении. Как неестественно, например, выглядела бы мчавшаяся стремглав пароконная коляска, запряженная одной лошадью.

Доложив ведущему - Дорохову: «Отказал мотор, иду на посадку», Трифонов, разворачиваясь с малым креном в сторону исправного мотора, по командам штурмана вывел самолет на посадочный курс своего аэродрома. Начал, выпустив шасси и закрылки, снижаться - все у него получалось вполне нормально. Уже выровнял самолет перед приземлением, уменьшил скорость до посадочной... Но... Ох, уж это «НО»...

Но внезапно, в это время, на малой высоте, вслед трифоновскому Ту-2, заходит на посадку транспортный самолет Ли-2, и дежурный солдат-финишер – по-неопытности, что ли? - дает красную ракету (запрет на посадку) не экипажу этого Ли-2, а экипажу Ту-2, выполняющему посадку на одном работающем моторе.

И Трифонов, высоко чтивший непреклонные авиационные законы, повел самолет, находящийся в положении выравнивания — это высота 8—10 метров, — на второй круг. Однако на перегруженной бензином и бомбами крылатой машине, на одном моторе, который, к тому же, начал перегреваться и тоже мог отказать в любую минуту, второй круг выполнить ему не удалось. Он, успев убрать шасси и закрылки, приземлил самолет на фюзеляж, отлетев от аэродрома примерно на два километра.

Когда экипаж выбрался из своих кабин, то увидел, что распластанный на земле и ставший непривычно низким самолет остановил свой «тормозной путь» всего в нескольких шагах от высокой насыпи мелиоративного канала. Проползи он по припорошенной тонким слоем снега промерзшей земле еще чуть дальше - неизвестно, что было бы и с самолетом, и с экипажем.

А так - получилось, что и экипаж, и самолет почти не повреждены.

...Четвертый случай. О нем - рассказ впереди.

Так вот, 26 января экипажи самолетов с замирающими от боли-жалости сердцами следили за Ту-2 левого ведомого головного звена первой «девятки», пилотируемого летчиком Трифоновым.

Внимание экипажей этот самолет привлек к себе с первого залпового разрыва снарядов вражеских зениток, окутавшим фейерверком огня и облаком черного дыма головное звено - зенитчики всегда стремятся вывести из строя это звено в первую очередь. Привлек тем, что, выскочив из этого зловещего облака и волоча за собой длинный шлейф огня и дыма - очевидно, осколки снарядов пробили бензобаки одной из плоскостей, - самолет оставался в строю.

Привлек тем, что, объятый пламенем, этот самолет не сошел с боевого пути, держался в плотном строю эскадрильи даже после того, как зенитный огонь противника сменился атакой «фоккеров», направленных в основном на то же головное звено.

 

Схема воздушного боя в районе порта Либава 6 бап 25 января 1945 года

 

И тем, что экипаж этого горящего бомбардировщика самоотверженно вел воздушный бой с фашистскими истребителями, сосредоточив все свои силы, возможности и умение на выполнение боевой задачи. Воздушный бой экипаж не прекращал и после того, как «фоккерам» удалось зажечь другую плоскость самолета, и он превратился не в простой горящий самолет, а в пылающий факел с очертаниями самолета.

В той же атаке «фоккеры» смогли поджечь самолет и правого ведомого головного звена, пилотируемого капитаном Первушиным.

Страшно трагическая по своей человеческой сути панорама развернулась перед глазами всех тех, кто в этот неповторимо-уникальный миг войны находился в воздухе Прилибавья и на ее земле: ведя непрерывный бой с истребителями противника, на боевом пути - плотный строй двух эскадрилий бомбардировщиков Ту-2, во главе которого самолет командира группы майора Салова. А ведомые... Нет, не ведомые самолеты его звена, а пылающие факелы: слева - самолет-факел экипажа Трифонова, справа - экипажа Первушина... Они, эти огненные самолеты-факелы, вопреки всякой логике, понятий о предельном напряжении человеческих сил, возможностей человека и крылатых машин, строго выдерживают режим полета, четко соблюдают свои места в строю головного звена.

Необыкновенно тяжкая, мучительно загадочная картина ошеломила ее невольных свидетелей: что ж это за люди в тех самолетах?., что у них тела-то из асбеста или другого огнестойкого вещества?., а вместо нервов - струны стальные?., на какие муки, если не на верную смерть, себя обрекают... им бы вывести свои самолеты из общего строя, да на парашютах спасаться... кто бы осудил?..

Это невероятное и неправдоподобное зрелище длилось до сброса бомб. После чего сразу же освободившийся от фугасок самолет Первушина ушел с резким снижением вправо, на свою территорию. Видно было, как поспешно покидали пылающий бомбардировщик члены его экипажа, как белыми одуванчиками начинали раскрываться купола их парашютов.

А самолет Трифонова вновь привлек к себе внимание. Он, превратившись в огненный клубок, после сброса бомб ринулся в пологом пикировании вниз, к просматриваемому сквозь огонь и дым пожаров скоплению войск и техники противника на территорию порта...

Напрягая все свои пять органов чувств, не спускали глаз со стремительно приближающегося к порту огненного, со шлейфом черного дыма клубка штурманы и стрелки развернувшихся на обратный курс бомбардировщиков, все те, для кого открывался обзор задней полусфера самолетов. Со щемящей болью в сердцах увидели и следили за тем, как на перехват огненному шару рванулись «фоккеры», пытаясь его сбить, не допустить до территории порта. И за тем, как из огненного клубка по направлению к вражеским истребителям протянулись штрихи-пунктиры сверкающих трасс пулеметных очередей. Следили за тем, как точно к выбранной цели устремился огненный клубок. Значит, живы еще стрелки обреченного на гибель самолета, жив его штурман. Значит, жив еще летчик, умело направляющий все то, что осталось от самолета, туда, куда надо.

Следили до тех пор, пока огненный клубок не скрылся за пеленой дыма и огня и в районе порта Либавы не взметнулся ввысь огненный взрыв...

Кто-то из штурманов засек время трагического полета отважного трифоновского экипажа бомбардировщика-факела от момента сброса бомб до его взрыва на территории порта Либавы - 1 минута 45 секунд.

Все. Нет больше бомбардировщика Ту-2 номер 25. Нет и интернационального экипажа этого бомбардировщика - русского Трифонова, украинца Дремлюги, башкира Нагуманова, мордвина Кичигина. Совершив свой героический подвиг, такой же и на таком же душевном подъеме, что и экипаж капитана Гастелло, они ушли в бессмертие. В том взрыве, очевидно, и следа от них не осталось... Разве мог кто-либо в этом сомневаться?

...Пришло больше недели после того трагического для двух экипажей полка боевого вылета. Об экипаже Трифонова никаких известий не было. Кроме, впрочем, одного: подтверждения наземными войсками неизвестного дотоле в полку еще одного подвига огненного экипажа - огнем своих пулеметов в своем последнем воздушном бою его стрелки и штурман сбили один из «фоккеров», атаковавших пылающий, устремленный к порту Либава, бомбардировщик. Вражеский истребитель упал на нашей территории вблизи линии фронта.

На очередном построении полка память погибших боевых товарищей была почтена коротким траурным митингом и минутой молчания. Близкие друзья помянули их положенной после боевого вылета чаркой горькой по старинному, освященному веками, славянскому обычаю...

А в адрес родных каждого из погибших командование полка послало скорбное извещение: «Ваш сын... погиб в воздушном бою с противником...»

Кто сказал, что чудес в этом мире не бывает?! Бывают! Да еще какие чудеса: «отыскался след Тарасов»!

В 1975 году, на встрече ветеранов полка в городе наших шефов Иваново по случаю 30-летия Победы неожиданно появились, естественно считавшиеся погибшими, командир героического экипажа Трифонов и его штурман Дремлюга. Появились, как сказочные птицы Фениксы, возрожденные из пепла того, взметнувшегося ввысь, огненного взрыва.

Оказалось, что чудом спасшиеся тогда, 26 января 1945 года, они попали в плен, затем вернулись на Родину. Вернулись из небытия (Поданным Центрального архива МО. в войну «огненный таран» — подвиг капитана Гастелло - совершили 503 экипажа советских самолетов. И там, где, казалось бы, их ожидала верная смерть, каким-то чудом выжили 8 человек. Наши однополчане вошли в их число).

А через три года оба они вновь встретились с однополчанами по случаю 40-летнего юбилея полка. Встреча проходила в том самом литовском городе Шяуляе, с аэродрома которого они в последний раз взлетели в небо Прибалтики на бомбардировщике Ту-2 номер 25 более тридцати трех лет назад.

Невозможно передать словами их переживание и волнение, когда в сопровождении тоже взволнованных фронтовых друзей приблизились они к Стене Памяти полка и на третьей и девятой ее скрижалях среди знакомых-презнакомых фамилий погибших в боях однополчан со слезами на глазах прочитали на мраморе свои:

л-т Дремлюга Т.П., л-т Трифонов В.М.

Их скупые немногословные ответы на град вопросов боевых друзей: «Как у вас тогда все было?», уточнение, казалось бы, второстепенных подробностей того боевого вылета в откровенных разговорах-воспоминаниях, освещение геройского подвига экипажа в прессе - это все позволило воссоздать примерную картину действий экипажа Трифонова над Либавой 26 января 1945 года. (Источники, использованные в рассказе: 1. Материалы выставки «Они повторили подвиг Гастелло» в Центральном музее Вооруженных Сил, приуроченной к 40-летию победы над фашистской Германией, г. Москва; 2. Краткие сведения о героях-летчиках, о тех, кто, подобно отважному экипажу капитана Гастелло, ценой своей жизни уничтожал живую силу и технику противника, обрушивал свои горящие самолеты на вражеские объекты в 1945 году, в подготовке которых среди других авторов участвовал и Главный маршал авиации А.А. Новиков, и где имеются такие строки:

«Трифонов Вениамин Михайлович, лейтенант, старший летчик 6-го бомбардировочного авиационного полка. Родился в 1919 году в г. Белорецке Башкирской АССР.

Дремлюга Терентий Петрович, лейтенант, штурман этого же полка. Родился в 1922 году на хуторе Топчий Лебединского района Сумской области.

Нагуманов, старший сержант, стрелок-радист.

Кичигин, рядовой, стрелок.

26 января во время нанесения удара по артиллерийско-минометным позициям врага их самолет был подожжен. Сбив один истребитель врага, экипаж обрушил свой бомбардировщик на вражеские войска.

Лейтенант Трифонов В.М. и лейтенант Дремлюга Т.П. остались в живых». -Журнал ЦК ВЛКСМ «Молодой коммунист» № 5, 1975. С. 33; «Огненные пилоты» - ст. IO. Альникова в уфимской газете «Ленинец» от 8 сентября 1983 г.; «Один день войны» - ст. В. Салова в балашовской газете «Патриот» за апрель 1979 г.; «Вогненш гплоти» - ст. москвича А. Злотина в лебединской газете «Бушвник комушзму» от 23 декабря 1985 г.; ст. газеты «Меланжист» Ивановского меланжевого комбината, в которых систематически публикуются материалы о боевых делах подшефного комбинату 6-го бомбардировочного Берлинского ордена Кутузова авиаполка)

А было это тогда так...

Эскадрилья шла к цели.

- Впереди НБП (начало боевого пути), - предупреждает штурман Дремлюга своего летчика, - будь внимательней!

От НБП - характерного наземного ориентира — обе эскадрильи, вслед за самолетом их ведущего, саловской «двойки», встанут на боевой путь. Это значит строгое выдерживание курса, скорости, высоты всеми самолетами группы. Они не должны изменяться, что бы то ни было, от момента прохода группой НБП до сброса бомб и фотографирования результатов бомбового удара. Это самый ответственный, но и самый опасный для бомбардировщиков, участок полета. Именно на этом коротком, длившемся одна-две минуты, участке зенитная артиллерия противника наиболее эффективна - ведь расчеты на поражение воздушной цели зенитчиками как раз предполагают ее неизменный режим полета.

Поэтому бомбардировщики этот участок - дабы он длился поменьше - проходят на максимально возможной скорости. И момент, когда ведущий группы бомбардировщиков включает полные обороты моторам своего самолета, ведомым экипажам упустить никак нельзя: упустишь - твой самолет отстанет от общего строя эскадрильи, нарушит ее боевой порядок.

- Вижу! - ответил Трифонов.

А там, впереди, в расплывчатой дымке пожаров, столбов черного дыма и пыли, с трехкилометровой высоты уже различались очертания береговой кромки Балтийского моря, тянувшаяся вдоль нее, повторяя причудливые изгибы побережья, ниточка железнодорожных рельс и, на фоне необозримого водного пространства, контуры самого города-порта Либавы.

Вдруг эту панораму экипажу заслонило внезапно возникшее облако взрывов залпа зенитных снарядов противника, насыщенного клубами черно-серого, с огненными проблесками, дыма. И, одновременно, какая-то не совсем понятная сила резко подбросила самолет вверх.

Сквозь пелену дыма еле-еле просматривались, оказавшиеся в центре облака, самолеты ведущего звена. Но Трифонов все-таки «уловил» миг прохода НБП, когда из патрубков моторов саловского самолета вырвались кольца черных выхлопов - признак резкого увеличения их оборотов, а, следовательно, и скорости самолета.

Незамедлительно дав газ «на всю железку» моторам своего Ту-2, он уравнял его скорость со скоростью самолета ведущего, удержав, таким образом, свое место в строю звена.

...Не прошел бесследно для их Ту-2 пролет через зловещее облако. Как только самолет «выскочил» из его «объятий», летчик и штурман увидели, что правую плоскость бомбардировщика, пробитую осколками зенитных снарядов, охватили обрамленные черным дымом языки пламени. И тут же в наушниках их шлемофонов раздался встревоженный крик стрелка-радиста:

- Командир, горим!.. Правая плоскость...

- Без паники, хлопцы... - с подачи штурмана Дремлюги Трифонов своих «стрелкачей»именовал по-украински - «хлопцами». - Без паники. Мы на боевом пути... Смотрите в оба глаза, «фоккеров» не проморгайте... А огонь с плоскости - собьем...

И - как напророчил...

- «Фоккеры»!.. Снизу, слева... Много!.. - крик-вопль воздушного стрелка Кичигина.

Корпус бомбардировщика задрожал в такт та-та-таканья березинских пулеметов (Березин М.Е. - конструктор авиационных пулеметов калибра 12,7 мм.) защитников задней полусферы самолета, огнем которых они встретили атаки вражеских истребителей.

Атака «фоккеров» тоже оставила болезненный след на их подраненном бомбардировщике...

- Левый мотор горит! - слышится, перекрывая грохот пулеметных очередей, смятенный голос Нагуманова. И через мгновение: - Самолет Первушина горит!..

- Крепитесь, хлопцы... Чуть-чуть осталось... - стиснув зубы, прохрипел-потребовал Трифонов.

Все его силы, возможности, мысли устремились на одно: удержать полыхающую крылатую машину в строю, обрушить на цель бомбы.

- Надо же фрицам показать, почем фунт лиха... За все... Держитесь... После сброса бомб - выбрасываться на парашютах... Всем... По команде...

И Дремлюга, затаив дыхание, напряг свои силы и умение на том, чтобы поточнее нанести бомбовый удар по противнику. С облегчением - «Уф-ф!» -выдохнул скопившийся в груди воздух, сбрасывая в нужный момент серию фугасок и оповещая экипаж:

- Сброс!

Трифонов уменьшил высоту полета, чтобы не мешать эскадрильям выполнять разворот для ухода от цели, и, выдерживая еле управляемый самолет в горизонтальном полете, скомандовал:

- Прыгать!.. Всем!..

...Не покинул экипаж горящий самолет. Как бы в ответ на приказ командира, но в пику ему, пулеметы «стрелкачей» опять начали захлебываться дрожью очередей и самый настоящий, истошный крик Нагуманова чуть ли не оглушил остальной экипаж:

- «Фоккеры»! Две пары!..

- Ах, щоб им повылазыло, усе им мало!.. - вырвалось у Дремлюги. - Ну, гады, подождите трохи...

Он резко, как волчок, «крутанулся» на своем сиденье, припал всем телом к штурманскому пулемету, и трассы его пулеметных очередей перехлестнулись с направленными на «фоккеров» пулеметными трассами «стрелкачей».

Что оставалось делать Трифонову?

Он понимал, что в непредсказуемо сложившейся обстановке, когда члены его экипажа ведут смертельный воздушный бой, нельзя требовать от них выполнения его команд. Понимал, что их общая участь не зависит ни от каких команд. И даже ни оттого, сколько пулеметов - все три, два или один - своими очередями-трассами обороняют их самолет-факел, огненные языки которого начинают уже «лизать» переднюю кабину, от яростных атак «фоккеров». Понимал, что она, их общая участь, зависит сейчас от той неуловимой силы, которую можно назвать боевым духом. Понимал, что ему, командиру, следует только следить за проявлениями этой силы, руководить ею, насколько это предоставлялось возможным.

Поэтому-то он и старался удерживать в горизонтальном полете свой самолет-факел - о противоистребительном маневре не могло быть и речи до завершения воздушного боя, длившегося секунды. Продолжал для того, чтобы создать хотя бы призрачно-сносные условия «стрелкачам» в маловероятной их попытке покинуть самолет на парашютах. Потому-то, как только стихла пулеметная стрельба, он снова скомандовал:

- Прыгать!.. Всем!.. Прыгать!.. - и - Дремлюге: - Открывай кабину!!!

Выдержав горизонтальный полет в течение секунд, достаточных, по его расчету, для покидания своей кабины «стрелкачами» - что-либо иное предпринять для спасения этих отважных воздушных бойцов было уже не в его силах, - он повернулся к Дремлюге, а тот... А тот никак не мог открыть колпак кабины, дюралевый остов которого деформировался и оплавился, спаяв его с дюралевым же каркасом-основанием жарким огнем пылающего самолета.

Бросив штурвал и предоставив самолет самому себе, Трифонов, полусогнувшись - только так можно было переместиться в низкой закрытой кабине Ту-2 - придвинулся к штурману, который безуспешно пытался сорвать колпак с точек его крепления на каркасе. Неимоверными усилиями, многажды увеличивающими у людей в экстремальных обстоятельствах, они все же сумели открыть кабину. И тотчас же под воздействием центробежной силы, возникшей в этот момент у «клюнувшего» вниз самолета и потока ворвавшихся в кабину волн воздуха, Трифонова, оказавшегося ближе к открытому борту кабины, приподняло, но... Но выброситься ему из кабины не удалось - лямки парашюта за что-то зацепились, и он рухнул вниз на пол кабины и на застывшего в недоумении от всего происходящего на своем сиденье Дремлюгу.

Однако тот не растерялся. Напрягая все свои и так недюжинные силы, он отчаянно подтолкнул своего командира вверх, где его подхватил и вытянул из кабины обтекающий ее быстротечный воздушный поток.

И остался Терентий Дремлюга один. Один в открытой кабине самолета, которая превратилась в центр стремглав несущегося к земле клубка огня и дыма. Один потому, что командиру своему он помог покинуть этот клубок на парашюте, а «стрелкачи» не подавали никаких признаков жизни. Значит, либо они убиты пушечными снарядами «фоккеров», либо сумели выброситься из самолета, и, возможно, парашюты спасли их жизни.

Щемящее чувство безнадежности и неотвратимости рокового исхода этого, злополучного для всего экипажа, полета охватило его.

Взглянул на высотомер, стрелки которого, неумолимо приближаясь к нулевому делению шкалы, показывали высоту 400 метров. Выброситься из охваченного пламенем самолета на такой высоте — верная смерть.

Смерть дважды. От того, что парашют наверняка сгорит, попав в один из языков огня и дыма, все более и более охватывающих кабину. И от того, что даже чисто случайно не поврежденный огнем купол парашюта не успеет полностью раскрыться - мала высота...

«Все... Амба, друг Терентий... Конец... - промелькнуло в сознании Дремлюги. - Жаль, прожил мало... - и сразу же: - Если уж помирать, то с музыкой!»

Во исполнение последней мысли он принял и осуществил отчаянное решение: дотянувшись до сидения летчика, ухватил штурвал и направил в пологом пикировании самолет-факел на скопление войск и техники противника около одного из причалов порта. А пока он доли секунды удерживал штурвал в руках, новая неумолимо жесткая мысль, гневно выраженная по-русски и по-украински, живчиком ощутимо билась у его левого виска: «Попомните погани фрицы, хай вам бис, штурмана Терентия Дремлюгу! Ще е порох у пороховницях!»

- Це кинець... Прощевайте, Мамо, Тату, прощевайте, бойови друзи-товариши! - на том же русско-украинском диалекте, преодолевая естественное чувство страха и дыхание смерти, исступленно-яростно не проговорил - прокричал - Дремлюга, видя, как разбегаются в разные стороны фашисты от того места, куда он устремился в своем огненном клубке. Он приготовился к самому худшему, закрыл глаза и, обреченно опустив руки, освободил штурвал...

Кто сказал, что чудес на свете не бывает?! Бывают чудеса! Да еще какие!..

...Как только Дремлюга, приготовившись к самому худшему — что для живого существа может быть хуже неминуемой смерти? - закрыл глаза и, оторвав руки от штурвала, обреченно опустил их, какая-то неведомая сила буквально выволокла его из кабины и бросила, причинив нестерпимо острую боль, на пылающую плоскость самолета-факела. Совершенно интуитивно, а, возможно, подсознательно понимая, что в сложившейся более чем критической обстановке, когда жизнь его висит на тончайшем, готовом вот-вот порваться, волоске, любое действие не будет хуже бездействия, он, превозмогая боль, выдернул парашютное кольцо...

Как полураскрывшийся и чудом уцелевший купол парашюта стянул его с пышущей жаром плоскости самолета; как, очутившись на высоте 20-30 метров в положении, близком к свободному падению, неотвратимо приближаясь к земле, почувствовал он холодок, казалось бы, неминуемой смерти и которая, опять-таки вопреки логике, не наступила?! Сколько времени-секунды или всю жизнь - длился его, невообразимый для человека, двойной переход от жизни к смерти и опять к жизни - все это он осознал лишь после того, как вдруг, внезапно - его даже подбросило вверх - прервалось его падение, и он в полуобморочном состоянии, мало соображая, где он и что с ним произошло, оказался висящим в лямках парашюта на высоте пяти-шести метров над заснеженной земной поверхностью.

Он мало-помалу начал приходить в себя и осмысливать все то, что с ним случилось - за секунды! - когда услышал громкий раскатистый отзвук недалекого мощного взрыва и в направлении его источника увидел взметнувшийся вверх столб огня и черного дыма.

- Ага!.. - озарило его. - Это наш Ту-2 взорвался... Верно, кое-какие неприятности фрицам преподнес...

Осмотрелся с высоты «висения». Вот оно что! - он угодил в пригородный сосновый бор, и купол парашюта - сразу видно, что наполовину лишь раскрыт - зацепился за верхушку высоченной корабельной сосны, его спасительницы, одиноко стоящей на полянке среди бора... Вон сколько сучьев на ней обломало его грешное тело, когда рушилось вниз... А сейчас, как на качелях, он висит и еще раскачивается от порывистых дуновений ветра...

А почему же купол парашюта не сгорел - плоскость-то пылала?..

Он не заметил, что, перебирая в своей памяти картину динамики своего же чудесного спасения, идет, так сказать, от обратного - от последующего к предыдущему.

«Тут, видимо, чистая случайность: может, неуправляемый самолет в момент моего падения на горящую плоскость произвольно вошел в режим скольжения, почему языки пламени отклонились от купола раскрывающегося парашюта... А, может, между отдельными очагами пожара на плоскости оказалась, ну, нейтральная полоска, что ли, прогалинка умеренной температуры, куда угодил купол... Во всяком случае, частично наполнившись под напором набегающего потока воздуха, он - купол парашюта — увлек меня за собой, стащил с плоскости... Так. Ну, а почему из кабины меня выбросило - это понятно: работа центробежной силы при пикировании самолета. Пока я держался за штурвал, то как бы компенсировал ее воздействие. Но, как только, приготовившись к смерти, оторвал руки от штурвала, тут-то благодатная центробежная сила, спасибо ей, проявила себя в полной мере...»

Страшным сном промелькнула во встревоженной памяти Дремлюги картина его невероятного спасения.

Пробуждение от этого страшного видения перенесло его в суровую явь.

Вот он висит под сосной-спасительницей. Обожженный, только сейчас почувствовал, как к боли от падения на плоскость самолета присоединилась не менее нетерпимая, обострявшаяся с каждым порывом ледяного ветра, боль его обожженных, покрывшихся кровавыми волдырями, лица и рук. И вид у него: весь в копоти и масляных пятнах, прожженный местами комбинезон, опаленные огнем - вместо меха колючие обгоревшие щетинки - унты. Хорошо, что они не спали с ног при его падении... Сморщившийся от высокой температуры и теперь тугим обручем сжимающий голову кожаный шлемофон. Хуже не бывает. И - его положение: в таком состоянии, да на вражеской территории, да в такую погоду - со снегом, ветром, морозом, без куска хлеба - не приведи Господь Бог...

«Может, лучше было бы сгореть, взорваться вместе с самолетом, чем терпеть такие муки? - обреченно подленькая мыслишка скользкой змейкой вползла в сознание Дремлюги. - Все равно пропадать... Ну, нет! - решительно отогнал ее от себя. - Помирать мне рановато...»

Он освободился от подвесной парашютной системы и плашмя свалился в снег, немного смягчивший удар о промерзшую землю.

После всего пережитого прикосновение к земле, пусть покрытой снегом, пусть чужой и враждебной, было не то, чтобы приятным, но вселяло в его сознание чуть-чуть таившуюся в глубине души надежду выбраться из того наземного ада ледяного ветра, холода и снега, в который он угодил прямиком из огнедышащего ада воздушного: раз живым выбрался из несусветной - расскажи кому - не поверит - воздушной передряги, то уже на земле-то шансов выжить больше...

Он поднялся. Сначала на колени, потом - на ноги. Приложил ладони, с налипшим на них снегом, к ноющему от жгучей боли ожогов лицу. Немного полегчало. А в голове в такт явственно ощущаемым ударам пульса бился-звучал вопрос: «Что делать?.. Что делать?..»

Взглянул в одну сторону, в другую... Сосновый бор не очень густой... Снег -не так, чтоб глубокий, вон по щиколотку ноги увязли... Следы на снегу только птичьи да каких-то зверюшек мелких. Сплошная белая пустошь...

А пульс у висков продолжает отстукивать свое: «Что делать?.. Что делать?..»

Пошевелил ногами - побаливают. Особенно правая нога. Подвигал руками - тоже побаливают, но, вроде, поменьше. Потрогал карманы, пояс, кобуру. В карманах комбинезона, кроме десятка патронов к ТТ, ничего нет. Подумал: «Знать бы, что будет - кусок хлеба положил бы. Пистолет на месте - уже хорошо». А в голове все громче: «Что делать?.. Что делать?..»

- Как «Что делать?»! - решительно сам себе ответил. - К своим пробираться - вот что надо делать!..

Он снова окинул взглядом пространство, в котором остался один. И снова убедился - ничего хорошего. Сосновый бор, снег, мороз, ветер и он - оборванный, обожженный, покалеченный. Невеселая картина. Определился: «Ага, если север там, где ветви сосны короче, то там, где был взрыв нашего Ту-2, - запад. А железная дорога Шяуляй - Либава, оставшаяся справа, когда мы летели с курсом триста градусов, сейчас северо-восточней этой сосны - спасительницы моей, под которой я стою... Линия фронта отсюда - километров тридцать. Лучше было бы пробираться к ней, а значит и к своим, вдоль рельс железной дороги. Но - опасно. Она наверняка фашистскими патрулями охраняется. Стало быть, пойду на юго-восток, оставляя железнодорожный путь слева... На всякий случай...»

Он выбрал направление, в котором надо было двигаться, и пошел... Пошел медленно, неуклюжей походкой, прихрамывая на правую ногу. Морщился от боли, когда, балансируя руками, осторожно вытаскивал из снега и переставлял вперед левую, меньше пострадавшую при его падении, ногу и когда вся тяжесть тела приходилась на больную. Но, превозмогая боль, шел. Шел, не останавливаясь...

Так это было тогда. Так завершился боевой вылет экипажа самолета-бомбардировщика Ту-2 номер 25. И было это 26 января 1945 года.

Как, с трудом бредя по снегу, вздрагивая от каждого шороха, крика птицы, треснувшегося под его же ногами сучка, Дремлюга неожиданно - подумать только! - встретил тоже обессилевшего, обожжённого и оборванного своего летчика Вениамина Трифонова. Как они вдвоем, преодолевая постоянно возникающее желание лечь на снег и уснуть, все-таки не уснули - стремление дойти до своих перевешивало это желание. Как они в течение четырех суток, без сна и отдыха, голодные и холодные, днем и ночью не шли, а пробирались к линии фронта и уже слышали отзвуки фронтовой канонады. Как их, обгоревших и обмороженных, вконец обессилевших, потерявших сознание обнаружили-таки и взяли в плен вражеские разведчики. Как, немного подлечив, гитлеровцы безуспешно пытались завербовать их на свою сторону, действуя по иезуитскому правилу «кнута и пряника»: то обещая им всяческие блага, задабривая, подсылая к ним «парламентеров» из власовской РОА (аббревиатура «Русской освободительной армии», военного формирования, созданного гитлеровцами из насильно мобилизованных советских военнопленных), то подвергая «энергическому» допросу - «шаффернемунту» эсэсовцами и следователями тайной полиции Гиммлера. Как их мучили, как издевались над ними охранники фашистских лагерей смерти. Как, выдержав все испытания и муки, вернулись они на родину. Как и в каком качестве продолжали службу в Советской Армии и как, наконец, отыскали они своих фронтовых друзей-товарищей из 6-го бомбардировочного Берлинского ордена Кутузова авиаполка... Чтобы рассказать обо всем об этом, требуется отдельное большое повествование.

В июле 1988 года в литовском городе Шяуляе проходила встреча наших однополчан по случаю 50-летнего юбилея полка.

Как всегда в таких случаях, у Мемориала Памяти ушедших в мир иной в годы войны однополчан состоялся небольшой митинг, на котором добрые слова в адрес погибших в воздушных боях соратников высказали их боевые друзья-товарищи. Каждый из участников митинга возложил цветы к подножию Стены Памяти, не раз прочитал знакомые-презнакомые фамилии фронтовиков, высеченные на десяти ее скрижалях.

По окончании торжественно-траурной церемонии площадка мемориала, украшенная цветами многочисленных газонов, освободилась, большинство однополчан покинули ее. И тут оказалось, что один человек как замер перед Стеной Памяти с начала церемонии, так и остался одиноко стоять на том же месте, в одной и той же напряженной позе, поочередно переводя взгляд с третьей скрижали Стены на девятую и с девятой на третью. Три красные розы, так и не положенные им к подножию Стены, пунцовели в его левой руке.

- Деда, а почему вон тот дедушка, - глазами указывая на одиноко стоящего человека, шепнула мне на ухо внучка Юля, которой, впервые присутствующей на таком грустно-торжественном зрелище, до всего было дело, - долго-долго стоит на одном месте и так странно смотрит на щиты с фамилиями погибших летчиков?

- Пусть постоит, посмотрит... не надо его тревожить, - тоже шепотом ответил я. — Этот человек — Терентий Петрович Дремлюга. И не просто так он смотрит на скрижали Стены Памяти, а по многу раз читает и перечитывает среди других фамилий свою и своего летчика. Представляешь, будучи живым, каково это найти себя и своего командира в списках погибших... Мы его называем «огненным штурманом».

И я рассказал внучке эту удивительную невыдуманную историю боевого вылета экипажа самолета-бомбардировщика Ту-2 номер 25, трагический финал которого длился ровно 1 минуту 45 секунд.

 

Информация к размышлению.

В годы войны 503 экипажа наших самолетов совершили «огненные тараны» - так назывались тогда подобные героические подвиги советских летчиков. И там, где, казалось бы, их ожидала неминуемая смерть, выжило 8 человек. Из них 2 - мои однополчане Вениамин Трифонов и Терентий Дремлюга.

Но если за такие героические подвиги даже погибшие летчики удостаивались, как правило, почетного звания Героя Советского Союза, то подвиг наших отважных однополчан - ни еще пока живого Терентия Петровича Дремлюги, ни ушедшего из жизни Вениамина Михайловича Трифонова - вообще не был отмечен никакой государственной наградой.

Может, потому, что кто-то, где-то, когда-то посчитал, что остаться живым в такой передряге на грани жизни и смерти и есть самая высокая награда. Оно, конечно, так... Однако - почти по Твардовскому:

«...Речь не о том,

Но все же, все же,

Все же...»

 

УТРО ПОБЕДЫ

 

Удивительно быстро по сравнению с другими промелькнула ночь с 8-го на 9 мая 1945 года. Ночь, в которую мало кто спал.

Как всегда, накануне 8 мая с вечера наши самолеты были оставлены на аэродроме в полной боевой готовности. Не подвешивались лишь бомбы - их полный комплект, удобно расположенный оружейниками под каждым самолетом, казалось, ждал только команды на подвеску.

Как всегда в эти первомайские весенние дни все в полку - от рядового солдата до его командира - находились в состоянии какого-то напряженно-выжидательного оцепенения — все ожидали чего-то, что могло случиться в любой час, минуту, секунду. Ожидали приказа на боевой вылет - нам уже были известны вероятные цели. Ожидали новых сенсационных, будоражащих умы и души новостей - их было предостаточно в последнее время. Но подсознательно каждый из нас ожидал наиважнейшего, выстраданного четырьмя годами тяжелейшей войны сообщения. Того сообщения, содержанием которого был насыщен майский 1945 года воздух нашей планеты - сообщения о Победе.

И, как всегда, то, что тревожно и нетерпеливо ожидается, приходит вдруг, как гром с ясного неба, ошеломительно, нежданно-негаданно.

...Среди предрассветного полумрака начинавшегося утра внезапно возник необыкновенный, неслыханный ранее шум, раздались разноголосые крики, несусветная пальба. Усеянное звездами небо озарилось светлячками многоточий пулеметных трасс, феерическими разноцветными взрывами сигнальных ракет, напоминающих звездный дождь.

Это была какая-то спонтанно-естественная реакция «служивого люда» на переданную по «солдатскому телеграфу» через дневальных, вестовых и различного уровня дежурных весть о победе, которая - эта благостная весть - мгновенно облетела весь полк, всю нашу дивизию, весь военный гарнизон польского города Шнайдемюля.

Что повсюду творилось! Все вокруг кричало, обнимало, плакало и, в нарушение всяческих уставов и инструкций, стреляло. Стреляло в те предрассветные часы все оружие, которое могло стрелять: пистолеты и наганы офицерского и сержантского летного состава, карабины и автоматы всех видов, самолетные пулеметы и приаэродромные зенитные пушки, сигнальные ракетницы. Стреляли бы и самолетные крыльевые пушки, но не поставишь же Ту-2 на хвост, чтобы стволы оружия летчиков были направлены, как положено при салютах, в зенит?

- Отставить!..

Решительная команда и волевой голос заставили радистов и стрелков нашей эскадрильи прекратить беспорядочную стрельбу, чем они с упоением занимались, намереваясь, надо думать, салютовать Победе до последнего патрона.

- О-о-отставить! - повторил команду, оказавшийся почему-то среди салютующих и «возмущенный» крайне неорганизованным выполнением важнейшего воинского ритуала — салюта, командир звена Коля Зинаков. — Разве так надо Победе салютовать?.. - он многозначительно помолчал. И - безапелляционно:

- Слу-у-шай мою команду!.. В одну шеренгу... становись!..

Коля посмотрел на Полярную звезду, тускло мерцающую в начавшем светлеть утреннем небе. Сориентировавшись, встал лицом строго на запад, вытянул горизонтально в сторону левую руку.

Команда была выполнена незамедлительно. Во-первых, потому, что до салютующих «дошло» - они, получается, просто палят в небо, а не салютуют Победе. Во-вторых, Коля Зинаков пользовался большим авторитетом у однополчан, тем более у одноэскадрильцев - ему всегда подчинялись безоговорочно: без дела он никогда никаких команд не подавал. И, наконец, потому, что приказ начальника, согласно Уставу - закон для подчиненных... А Коля был офицером, командиром, начальником.

- Перезарядить оружие! - продолжал командовать Коля. - Ра-а-авня-а-йсь! Смирно!.. Стрелять по моей команде!..

Он внимательно осмотрел шеренгу недвижно замерших по его команде «салютчиков», пройдя вдоль нее. Ничего не скажешь — выстроились по всем правилам Строевого устава. Даже ранжир соблюли: долговязый Гена Климас - на правом фланге, а не столь высокий Боря Свердлов - на левом. Снова встал на правый фланг шеренги, поднял руку с перезаряженным пистолетом вверх:

- О г о н ь !

Последовал дружный залп.

- Вот это, - удовлетворенно, - салют! - И снова: - О г о н ь ! Вновь дружный залп.

Третий залп в честь Победы произвести не удалось... - Товарищ «К»... - пронеслось-прошелестело по шеренге, которая моментально рассыпалась и растаяла в предутренней полутемноте.

- Это кто же здесь так славно командует?.. - нарочито вежливо, с иронически-глумливым оттенком в голосе произнес-пропел появившийся из-за угла ближайшего здания начальник штаба полка подполковник Калиниченко, за глаза именуемый однополчанами товарищ «К». - Уж, не лейтенант ли Зинаков организует тут ночные стрельбы по неизвестному воздушному противнику, а?.. - он добродушно-весело уставился на Колю. - Ай-ай-ай, какой беспорядок...

Коля, как стоял по стойке «Смирно!» с поднятой вверх правой рукой, в которой был зажат приготовленный к очередному выстрелу ТТ - так, ошеломленный неожиданным появлением начштаба и настолько же неожиданным «испарением» «когорты» «салютчиков», и замер в этом положении.

- Да я... я... - замялся было он. А потом твердо: - Так Победа ж, товарищ подполковник! Посмотрите вокруг — все стреляют...

- Да-а... Действительно... - покрутил головой Калиниченко, - все... Слушай, Николай Иванович... - он заговорщицки огляделся, пристально посмотрел на уже оправившегося и пришедшего в нормальное состояние, но крайне изумленного его небывалой фамильярностью, собеседника. - Давай, пока никого близко нет, салют с тобой произведем. Ведь, в самом деле, Победа!

Они — салютовали. Дали три залпа из двух пистолетов. Команду «Огонь!» подавал Калиниченко.

...Шнайдемюль, как и все воинские гарнизоны на Советском фронте от Белого до Черного морей, салютовал. Это был фронтовой, стихийно возникший салют нашей Победе. Дню, к которому наша Родина шла долгие 1418 дней и ночей непрерывных боев; шла, теряя лучших своих сыновей и дочерей, шла, освобождая от фашистского ига народы Европы.

Этот салют выражал многие чувства советских людей.

И чувство радости - пришла долгожданная Победа, война завершена.

И чувство печали - сколько боевых друзей-товарищей погибло на глазах многих, чудом доживших до этого знаменательного дня, фронтовиков; сколько не вернулось домой отцов и сыновей, матерей и дочерей, сестер и братьев, дедов и бабушек, внуков и внучек, сколько горя перенесла каждая советская семья...

И чувство ожидания чего-то нового, неизвестного - война-то окончена, а что ожидает каждого из нас завтра?..

...Позже пришло официальное сообщение: 9 мая 1945 года в 0 часов 43 минуты московского времени была поставлена последняя подпись под Актом о безоговорочной капитуляции фашистской Германии.

 

БЕРЛИН, МОСКВА, ЗАБАЙКАЛЬЕ, МОНГОЛИЯ,

МАНЬЧЖУРИЯ И - ДО САМЫХ ДО ОКРАИН...

Фрагменты трансъевропейско-азиатского перелета

(1 июля - 13 сентября 1945 года)

 

Лето 1945 года. Аэродром нашего и других полков авиадивизии расположен в 150 километрах от Берлина вблизи небольшого, примерно как наш Бердск, польского городка Заган у речушки Бобер, которая впадает в Одер. Городок поражал нас ухоженностью, сохранностью зданий готического стиля - каким-то образом война его не задела - и... полной пустотой. Представляете - ни одной живой души на асфальтированных улицах и в домах городка.

Оказалось - это результат депортации немецкого населения, проживавшего на территории отходящих к Польше земель. Эта достаточно радикальная акция осуществлялась отрядами польской конной полиции, препровождавших толпы выселенцев с их немудреным скарбом, помещенным на детских колясках, тележках и тачках, в рюкзаках и сумках, в направлении новой польско-германской границы. Именно такие, медленно ползущие на запад, людские потоки видели мы, рассекая крыльями наших Ту-2 воздух польского неба весной и летом победного года.

Что ж... Поляков, освобождающих свои земли от засилья оккупантов, понять можно. Но, вот так... женщин, стариков, детей... пешком... Как когда-то гитлеровцы со славянскими народами... Странно.

И вот, этот самый Заган стал исходным пунктом маршрута нашего перелета на восток - таков был приказ.

Первые промежуточные аэродромы посадки - город Кобрин в Белоруссии и подмосковная Кубинка. На каких аэродромах нам еще предназначено побывать — пока что было неизвестно, секрет.

Впрочем, это был секрет полишинеля. Потому что, как нам стало известно, не только нашему авиакорпусу бомбардировщиков Ту-2 генерала Скока приказано осуществить перелет самолетов на восток, но и такому же корпусу генерала Ушакова. И понимали, что беспримерный воздушный «бросок» более четырехсот бомбардировщиков предполагается совершить не ради прогулки, а для боевых действий против империалистической Японии. Но то, что 326-я бомбардировочная авиадивизия, в составе которой числился наш 6-й бомбардировочный Берлинский ордена Кутузова авиаполк, закончит многодневный воздушный «бросок» в каком-то забытом Богом забайкальским поселке Бада, когда и откуда нам доведется наносить бомбовые удары по японским военным объектам в Маньчжурии или непосредственно в метрополии «Страны восходящего солнца» — это нам было неведомо. Как неведомо и то, что «бросок» - то будет иметь нежданно-негаданное продолжение.

Вот хронологическое изложение отдельных, применительно к нашему авиаполку, фрагментов того уникального «броска».

1 июля. Перелет Заган - Кобрин. Мы уже привыкли к частым перелетам, поэтому предполетная подготовка много времени не занимала. Что касается «технологии» взлета, сбора самолетов и полета строем, то нашими экипажами она была отработана до автоматизма с недавних времен еще памятных боевых вылетов. В этом отношении полк считался одним из лучших в дивизии. Недаром одиннадцать месяцев назад - в воскресенье 20 августа 1944 года - эскадрильи нашего полка были удостоены права возглавлять колонну боевых самолетов в единственном за всю войну воздушном параде, посвященном Военно-Воздушным Силам страны. Наши Ту-2 тогда пронеслись над Красной площадью на высоте 50 метров с невиданной для бомбардировщиков того времени скоростью - около 600 километров в час. Говорили нам потом, что Маршал Сталин нашел время посмотреть парад и увиденным остался доволен.

Так что, при установленном 30-секундном интервале взлета, экипаж последнего самолета нашей замыкающей общий строй полка эскадрильи взлетел через 13 минут после начала взлета группы. И занял свое место в строю эскадрильи, когда полковая группа - колонна эскадрилий в строю клиньев звеньев Ту-2 - уже следовала в направлении Кобрина.

В кабине нашего Ту-2 — «пятерки» - между пилотом Яковом Черствым и мною «примостился» техник самолета Александр Володькин. Мы - в первом звене эскадрильи, справа от самолета комэска Байдакова. Поскольку наши девять самолетов в строю полка находятся выше впереди летящих эскадрилий, нам «сверху видно все» - все восемнадцать Ту-2, возглавляемых командиром полка Дороховым. А под ними - и под нами тоже - проплывают одна за другой меняющиеся картины земной поверхности, раны войны которой отчасти закамуфлированы ее летним светло-зеленым убранством. Внушительная по красоте наблюдалась панорама...

Мы - я и Яша Черствой - к ощущению таких и даже более красивых зрелищ привыкли. Почти в каждом боевом вылете лицезрели «красоты» нацеленных на нас разноцветных пулеметно-пушечных трасс. И огненные фейерверки взрывов зенитных снарядов. И горящие, рушившиеся оземь самолеты, «одуванчики»-парашюты покидающих их экипажей. И когда еще в разных экипажах воевали, чрезвычайно «интересные» ощущения испытывали, приводя домой свои подраненные бомбардировщики на одном исправном моторе... Да, мало ли еще какие «прелести» преподносило нам грозное небо войны.

И сейчас нам было не до красот пролетаемой нами местности — каждый из нас свои обязанности в полете выполнял: Яша - пилотажные, я - навигационные. А вот технику нашему любоваться красотой природы земли нашей было чрезвычайно интересно и возможно. Чем он весь полет и занимался.

Когда мы подлетали к Бугу, изгибы которого обозначали польско-советскую границу, меня вдруг охватило чувство какой-то благостной радости: наконец-то через мгновение мы будем в небе своей Родины! Оглянулся назад - вот там, в небесах только что оставленных нами Германии и Польши, совсем недавно полыхало смертельно-опасное пламя войны. Живыми из того грозного неба вернулись те, кому, как бывает в игре, повезло. В том числе и мне, хотя - по Высоцкому - «...я и в тыл не просился, и судьбе под подол...».

...Роспуск и посадку самолетов на грунтовой Кобринский аэродром экипажи группы произвели благополучно - и эти элементы полета ими были отработаны до автоматизма.

Зарулив и установив самолеты на отведенные им стоянки и «подкрепившись» в уже ожидавшей нас столовой, мы возвращались на аэродром, чтобы подготовиться к завтрашнему перелету в Подмосковье. Вот на этом коротком пути произошла у нас встреч с интересным человеком.

Подходя к самолетным стоянкам, мы еще издали заметили приткнувшийся к ряду наших Ту-2 тупоносый истребитель - сразу видно, что из семейства «Ла». Заспорили: одни говорили, что это Ла-5, а другие - Ла-7. А тут нам навстречу попался невысокий человек в авиационной фуражке и накинутом на плечи реглане. Ни с того ни с сего кто-то из нас поинтересовался у него:

- Извините, Вы не знаете, чей и какой марки вон тот, - показал на истребитель, - «ястребок»: Ла-5 или Ла-7?

- Истребитель этот - Ла-7, - уклончиво ответил человек с регланом внакидку - сразу видно, что не «оратор».

- Говорят, Кожедуба какого-то...

Когда мы подошли к этому Ла-7 вплотную, то увидели, что фюзеляж истребителя буквально усеян красными звездочками. Только тогда, когда кто-то из нас подсчитал их количество (62), мы поняли: это самолет аса из асов истребительной авиации знаменитого трижды Героя Советского Союза И.Н. Кожедуба, а встретившийся нам немногословный и скромный внешне человек - он сам. (Третьей медалью «Золотая Звезда» он был удостоен 18 августа 1945 года.)

Потом выяснилось, что Иван Никитович, оказывается, перегонял свой многозвездный Ла-7, как исторический экспонат, в Монино для создаваемого там Музея авиации.

2 июля. Полк приземлился на аэродроме Кубинка. И сразу же последовали «ЦУ» - ценные указания.

Первое: экипажи могут заменить свои Ту-2 на новые, расположенные на аэродроме Туполевского авиазавода в Люберцах, куда они будут доставлены самолетами Ли-2.

Второе: при перелете из Люберцев в Кубинку над Москвой пролетать запрещено, следует обходить столицу с юга.

Третье: завтра, 3 июля, всем быть на построении полка в 12.00. До этого часа - личное время; желающим разрешается выезд в Москву.

Мы, в экипаже, обменялись мнениями: есть ли смысл менять нашу «пятерку» на новую машину?

Я, конечно, был сторонником лететь на испытанном в боевых полетах самолете. Даже подбитый зенитками, он нас не подводил. Володькин - от него многое зависело - заявил, что их Ту-2 находится в хорошем состоянии, моторы ресурсов не выработали, так что нужды в замене «пятерки» нет. Воздушные стрелок и радист в этом вопросе были индифферентны: не могут они определять судьбу машины, но ее крупнокалиберные пулеметы пристреляны, проверены в воздушных боях, рация и СПУ в отличном состоянии... Точку в этом «микрореферендуме» поставил Яша Черствой:

- Все. Не меняем мы нашу «пятерку». Я уже привык к ней. Пилотируется она легко, самолетные системы отрегулированы донельзя точно. Что еще надо? Тем более - мне необходимо в Москве побывать, жену молодую навестить... Сами понимаете, зачем... А лишние пару часов неплохо иметь в запасе...

А я остался в Кубинке. Что толку побыть с дальними родственниками два-три часа? К тому же замкомэска Коля Цыба попросил слетать с ним за новой машиной - его штурман Миша Кузнецов к знакомым московским подался...

Ну что... Прибыли мы в Люберцы. А там, на аэродроме, - подряд, один к одному, стоят новенькие, отливающие на солнце краской и лаком красавцы Ту-2. Выбирай, какой хочешь... Выбрали. А что выбирать - они все одинаковы.

Взлетели. Проверили работу моторов и самолетных систем во всех режимах. Все оказалось в норме. Очевидно, туполевские летчики-испытатели и специалисты знали, кому и для чего эти Ту-2 потребуются. Вот и довели их до полной кондиции.

Полетели в обход Москвы по рассчитанному мною курсу. Вот она, столица наша, справа по полету... Вся в серой дымке, которая широчайшим столбом поднимается над многомиллионным городом... И тут у меня в голове «мелькнула» идея:

- Коля, - говорю Цыбе, - давай навестим наше Малино. Мы ж оттуда на фронт улетали, сколько знакомых там осталось...

- Давай! - почему-то сразу согласился тот, обычно скрупулезно выполняющий полетные задания. А тут — такое отклонение от заданного маршрута. — Давай курс!

- 150 градусов! - незамедлительно «выдал» я.

...На двухкилометровой высоте подвели мы свой Ту-2 к Малино, спикировали на центр аэродрома и, покачав крыльями, - такой вот воздушный привет «организовали» знакомым местам и друзьям - боевым разворотом ушли в сторону Москвы.

Находившиеся в это время вблизи аэродрома люди, наверно, удивились внезапному появлению и маневру самолета, похожему нате, что когда-то заполняли малинское небо. А кое-кто, возможно, посчитал, что таким необычным образом именно ему (ей) передают привет летчики, обиходившие приаэродромные окрестности год назад.

А может, наш маневр был вызван, так сказать, подсознательным проявлением местной ностальгии?..

4 июля - Казань. 7 июля - Свердловск. 9 июля - Омск.

...Когда наши эскадрильи «оседали» на очередном аэродроме, то местные руководители воинских частей и гражданских организаций, да и местное население проявляли по отношению к нам исключительную заботу и внимание. Все наши запросы и нужды - правда, лишнего мы и не просили - не только немедленно удовлетворялись, но во многих случаях и предвосхищались.

Их можно понять: они ж видели и понимали, что летчики-фронтовики, воевавшие в берлинском небе - вон как блестят ордена и медали на их гимнастерках, как и у участников недавнего Парада Победы, радиорепортажи, кадры кинохроники и газетные статьи о котором у всех на памяти - летят из-под поверженного Берлина на другую войну. А останутся ли они живы?.. Вернутся ли в родные края?.. Как таких людей не уважить? Как не облегчить и не скрасить им кратковременное пребывание на новом месте добротой и вниманием?..

Нам было как-то даже неудобно ощущать непонятное чувство исключительности, что ли... Не привыкли мы к этому...

10 июля. Новосибирск. Мы приземлились на Толмачевском аэродроме Новосибирского военного авиационного училища летчиков-бомбардировщиков. И сразу же были окружены прямо-таки небывалым радушием. Нас ведь встречали представители - командование, летчики-инструкторы, обслуживающий персонал - военной «альма-матер» большинства летчиков-пилотов полка, которые именно здесь осваивали теорию и практику летного искусства. Ну, как же было не порадеть «родным» ребятам - бывшим курсантам, а ныне заматеревшим в воздушных боях летчикам-фронтовикам, их полковым сотоварищам?

И порадели. Не говоря уже об обслуживании самолетов, нам создали чрезвычайно благоприятные условия: разместили в благоустроенных двух- и трехкомнатных квартирах, организовали прекрасное питание, концерты, показы кинофильмов; предоставили автотранспорт для желающих посетить Новосибирск. Постарались сделать все, чтобы наиболее комфортным оказался наш короткий отдых перед дальней дорогой в неведомое нечто не только нам, грешным, неведомое, но, вероятно, и тем, кто нас в это самое нечто направил.

Пользовались мы уважением и у населения Толмачево. Особенно у мальчишек. Мы, наверно, казались им, ну, чуть ли не чудо-богатырями, с воздуха крушившими фашистское чудовище. Стайками кружились они вокруг нас везде и всюду. Издали пересчитывали ордена и медали на наших гимнастерках. О чем-то перешептывались, спорили. Возможно, о том, какой орден лучше, или кто из нас самый храбрый. Особо смелые из них «отваживались» подходить поближе к выбранным им авиаторам.

- Дядя, - застенчиво спрашивает такой «отважный» малец, — можно я ордена и медали ваши потрогаю?

- Что ж... потрогай, - отвечает «дядя». Отказать-то любопытству мальчугана невозможно. И после того, как тот «потрогал», спросил:

- А какой орден тебе нравится?

- Вот этот... - не раздумывая, указывает малец на орден Красного Знамени.

Понятно... Соображает человек. Этот орден, как известно, самый желанный для любого фронтовика. Один из них подошел ко мне:

- Товарищ лейтенант, - спрашивает на полном серьезе, - вы оккупант?

- Да какой же я оккупант? - отвечаю. - Я ведь у вас тут, в Толмачево, с тобой разговариваю. Из Польши прилетел. Правда, это недалеко от Берлина...

- А в войсках маршала Жукова были? — настойчивый «интервьюер» попался.

- Был.

Лукаво засветились глазенки у парнишки: раз этот лейтенант служил в войсках знаменитого маршала, значит, он оккупант, пусть и бывший.

- Дайте марку! - и ладошку протягивает...

Подарил, конечно, я ему разного достоинства оккупационные марки из тех, что нам выдавали в качестве денежного довольствия на чужбине. Может, из него, подумал, великий нумизмат вырастет...

И еще. Получилось так, что во фронтовые дни начала 1945 года мой жизненный путь совершенно случайно - чего на войне не бывает! - пересекся и завязался, как оказалось, крепко-накрепко в один узел с жизненным путем-дорогой девушки-фронтовички, связистки из штаба дивизии Машей Шуминой. Ее отец был в армии, а мать с сестренками проживала недалеко от Толмачево, в районном поселке Коченево... Так вот, мне предстояла встреча с моими, неизвестными пока, будущими родными.

Что ж... Встреча, которую я с некоторым замиранием сердца ожидал, состоялась. Моя будущая теща оказалась прекрасной женщиной. Сколько было внимания и неподдельной радости в ее глазах и в глазах ее дочек, когда я рассказывал им о фронтовых наших делах, передавал скромные подарки и письмо от дочери из далекой Польши! Как радушно она нас - а со мной был и Яша Черствой - угощала неприхотливой деревенской снедью и самым ходовым напитком того времени - самогоном! Как душевно желала она нам и боевым друзьям нашим успехов в боевых делах, какие теплые напутственные слова говорила нам при расставании!..

...Сделав несколько шагов от калитки ее дома, я оглянулся: положа левую руку под сердце, правой она осеняла нас мелким-мелким молитвенным крестом...

Улетая из Толмачево, мы «завернули» свой Ту-2 на Коченево, отсалютовали зеленой ракетой и покачиванием крыльев над домом моей будущей тещи - вот такое воздушное расставание получилось, - а затем с боевым разворотом ушли на восток.

Вот чем запомнился мне Толмачевский аэродром.

При первом послевоенном посещении родительского дома моей уже супруги нам рассказывали, что тогда, в июле победного года, наш воздушный «маневр» произвел неизгладимое впечатление на сестренок жены и их малолетнее окружение: они неистово прыгали, приветливо вздымали свои ладошки в сторону оказавшегося над ними любого самолета и орали, что есть мочи: «Дядя Боря прилетел!.. Дядя Боря!..»

И потом не пропускали из вида ни одного пролетающего вблизи самолета: а вдруг это опять дядя Боря летит...

14 июля - Красноярск. 15 июля - аэродром Белая (Иркутская область). 16 июля - Улан-Удэ.

17 июля - Бада. Пролетев по маршруту, совпадающему в основном с 55-градусной параллелью северной широты 23 часа 10 минут, оставив за собой Германию, Польшу, европейскую часть страны, Урал и Сибирь, наш полк оказался на аэродроме этого небольшого поселка, расположенного в сорока километрах западнее Читы.

Этот населенный пункт, как и большинство рассеянных по транссибирской железнодорожной магистрали поселков послевоенной поры, не вызывал «восхищения» своей планировкой, невзрачными строениями и домишками, не ухоженностью улиц и проулков, по которым свободно разгуливали телята, собаки и прочая разнокалиберная домашняя птица. Короче говоря, у нас создалось впечатление, что поселок этот, в котором полк вынужден некоторое время пребывать, как говорят в Одессе, не фонтан... Именно здесь нам стало известно, что полку предстоит ожидать таинственного часа «Ч» на местном аэродроме.

...Ждать да догонять - самое неприятное и утомительное дело. А ожидать чего-то неизвестного особенно утомительно. Мы уже более недели ожидали решения своей судьбы, надоела нам такая длительная неопределенность, поскольку подспудно осознавали лишь одно: нам предстоят боевые полеты в монголо-маньчжурском небе. А вот когда и откуда они, боевые полеты, конкретно начнутся - этого мы не знали.

Но даром время не теряли. Силами летных экипажей проверяли и перепроверяли боевую готовность самолетов и особо — их приборное, стрелково-пушечное и бомбардировочное оборудование. Особо потому, что, во-первых, с этим оборудованием нам предстояло воевать, а во-вторых, потому, что всю нашу эскадрилью обслуживали лишь два технических специалиста — приборист Федор Клищенко да оружейник, мой друг и тезка Борис Ардзинба. Достаточное внимание уделяли изучению особенностей предполагаемого района боевых действий, в чем нас усиленно «просвещали» начальники служб полка, дивизии и даже корпуса. А где-то в конце июля в Баду «нагрянул» и выступил перед личным составом дивизии Главнокомандующий ВВС Красной Армии Главный маршал авиации Новиков.

...Второй раз довелось нам так близко «лицезреть» своего Главнокомандующего, да еще в сопровождении высокопоставленной авиационной свиты, среди которой выделялись известные в авиационных кругах военачальники - командующий нашей 12-й воздушной армией маршал авиации Худяков и главный штурман ВВС генерал Стерлигов.

Главный маршал доходчиво и кратко охарактеризовал предстоящий регион боевых действий.

В частности, он сообщил, что исходная линия Забайкальского фронта, очевидно, будет проходить по советской и монгольской границам с Маньчжурией. Что вдоль этой линии, кроме водных, - труднопреодолимые горные преграды: хребты Большого Хингана, расположенного в меридиональном направлении на северо-западе Маньчжурии, и Малого Хингана на ее севере. Что за этими хребтами располагается Маньчжурская равнина, через которую проложены две железные дороги и примыкающие к ним тракты. Эти пути сообщения имеют стратегическое значение: по ним японцы снабжают всем необходимым войска в укрепрайонах и на границах, поскольку равнина, усеянная лесами, реками и болотами, трудно проходима и непригодна для крупных перевозок. Поэтому, вероятнее всего, полоса наступления главной ударной группировки фронта будет совпадать с направлением этих дорог, что, в свою очередь, и определяет основную боевую задачу бомбардировочной авиации - разрушение узлов скопления войск противника на этих дорогах.

В ходе своего выступления Главнокомандующий использовал красочно подготовленную карту-десятикилометровку. И вот, следя за острием полутораметровой указки в его руках, с легкостью неимоверной отмеряющей сотни и тысячи километров, мы начали понимать, сколь масштабные задачи предстоит решать в ближайшие дни фронту, его авиации и, стало быть, нам, полку нашему.

И еще о многом поведал нам Главнокомандующий. И о том, что дивизия, вероятно, будет базироваться в северо-восточной части пустыни Гоби у подножия отрогов Большого срединного Хингана. Что местность там настолько равнинная, что взлет и посадка самолетов возможна в любой ее точке. И что для визуальной ориентировки там могут быть использованы лишь характерные вершины гор и отрогов того же Большого Хингана - пустыня, она и есть пустыня, пусто в ней, почти полностью отсутствуют населенные пункты, реки и дороги. И что климат там резко континентален: жаркие - до плюс 45 градусов - дни и холодные - не более плюс 3-5 градусов - ночи. Зато - Главнокомандующий впервые за все время выступления улыбнулся - погода там ожидается прекрасная, поскольку в среднем 250 дней в году ясные, солнечные... В отличие от погоды в Маньчжурской равнине - там начался сезон ливневых дождей...

Что ж... Кое-что в нашем туманном представлении о своем недалеком будущем прояснилось. По крайней мере, мы уже знаем, что ожидает нас пустыня Гоби, несусветная дневная жара и ясная погода. А что еще - жизнь и время покажут...

Удовлетворенный вниманием слушавших его офицеров, Главнокомандующий, как обычно в таких случаях, спросил: - Вопросы есть?

Вопросов могло быть много, очень много. Но мы понимали, что, когда разговор идет о государственных делах, о подготовке войск к войне, тогда позволительно задавать лишь очень важные, затрагивающие, например, судьбы людей, вопросы. Поэтому и был задан только один, животрепещущий, именно такого плана, вопрос. И задал его один из заслуженных комэсков:

— Командир эскадрильи 445-го авиаполка, — как положено, представился он, - капитан Марченко. Товарищ Главный маршал... - взволнованно звучал его голос: как-никак, Главнокомандующему задает он вопрос. - Товарищ Главный маршал, хотелось бы иметь представление о том, что нас ожидает по окончании боевых действий... Большинство из нас служило на Дальнем Востоке еще до войны. Многие участвовали в воздушных боях с японскими захватчиками у озера Хасан и реки Халхин-Гол. Когда Родина потребовала - воевали против гитлеровской Германии. Кенигсберг и Берлин штурмовали... А что - и после окончания войны с японцами мы обречены быть дальневосточниками и забайкальцами? Это ж было бы несправедливо... Мы ж рязанские, ярославские, воронежские... Там, а не на Дальнем Востоке наши родные места...

Волны взволнованного шумка пролетели-прошелестели по аудитории - то, о чем говорил комэска, таилось в душах многих из нас...

Главнокомандующий, участливо слушавший эмоционально-сбивчивый, полный надежды голос-крик души заслуженного фронтовика, поднял вверх левую руку и, вглядываясь в лица напряженно ожидающих ответа офицеров, четко и обстоятельно ответил на волнующий их вопрос.

- Я в курсе этой проблемы, - в наступившей глубокой тишине его голос звучал особенно отчетливо. - И в свое время ознакомился с кадрами офицерского состава авиационных соединений, направляемых с польско-германских аэродромов на Дальний Восток и в Забайкалье. Так что, кто вы такие, откуда попали на фронт, где и как воевали - представление имею. И поэтому перед отлетом сюда на совещании Ставки Верховного Главнокомандования почти тот же вопрос, что мне только что был задан, задал Верховному Главнокомандующему. Товарищ Сталин... - Главный маршал выдержал паузу, как бы припоминая детали разговора в Ставке. - Товарищ Сталин с большим интересом меня выслушал, молча подошел к своей, занимающей полстены кабинета, рабочей карте и внимательно рассмотрел дальневосточную ее часть. Медленно перевел взгляд на центр Европы, а затем вновь оглядел дальневосточный район. Неторопливо прохаживаясь вдоль стола, за которым расположились представители Ставки и Главного командования наших войск на Дальнем Востоке, будничным голосом, как будто этот вопрос им давным-давно решен, негромко проговорил: «Передайте своим забайкальским соколам, что после завершения Дальневосточной компании все авиационные части и соединения, базирующиеся до ее начала в составе наших групп войск за границей, будут дислоцироваться в европейской части страны...».

Дуновение всеобщего вздоха облегчения прокатилось по нашим рядам. А как же? - вожделенная мечта каждого из нас служить в привычных просторах любого района государства, но не восточнее уральских гор - может осуществиться: у генералиссимуса слова с делом не расходятся. В этом мы не сомневались.

Я тоже почувствовал облегчение. Потому как появилась надежда на неплохое, вроде, личное будущее. И еще потому, что я уже два раза «сбегал» с Дальнего Востока - в 1940 и 1943 годах. Первый раз из Куйбышевки Восточной (ныне Белогорск) в Чкаловское военное авиационное штурманское училище, а второй - из-под Комсомольска-на-Амуре на фронт. Так что «прелести» дальневосточного «бытия» мне были досконально известны. В третий раз их «ощущать» как-то не хотелось. Хотя, забегая вперед, таки довелось...

А полк продолжал ожидать своего часа «Ч». И он, высочайшей секретности час, по всем признакам приближался.

Первой ласточкой его приближения было получение нами координат места базирования полка в самом ближайшем будущем. «Точка № 5» или «Пятая точка» - вот как называлось это место.

Мы сразу же эту точку нанесли на полетные карты. Вот так аэродром! - безвестная местность в пустыне Гоби у западных отрогов гор Большого Хингана примерно в двухстах километрах юго-восточней города Чойбалсана. Так сказать, абсолютная пустота в пустыне...

Начальство нас утешило: братские полки и штаб дивизии будут расположены вблизи нашего аэродрома, в таких же пронумерованных «точках». Но так, чтобы удобно было осуществлять боевую работу.

И - пошло-поехало...

Вскоре поступила команда на подготовку к перелету полка в эту самую «Пятую точку». С соответствующими «ЦУ»: каждый самолет должен иметь полностью заправленные топливные и масляные баки, боевые комплекты пулеметно-пушечных боеприпасов, по девять бомб ФАБ-100 в люках и две ФАБ-250 под центропланом. И разъяснено: это для того, чтобы полк имел возможность выполнить первый боевой вылет на собственных ресурсах, на случай, если наземная база по обслуживанию самолетов будет готова не полностью. В неведомой пустыне все может случиться...

А в первых числах августа поступило еще более ценное указание - «ЕБЦУ»: подготовить полетные карты и произвести инженерно-штурманский расчет полета в крейсерском режиме на высоте 1000 метров по маршруту Бада - «Пятая точка». И - приказ: к исходу 3 августа подготовку к полету завершить, а с 4-го перевести полк в состояние боевой готовности №2.

Собственно говоря, ко всему этому мы были готовы - частые учебные тревоги, тренажи и розыгрыши полетов были проведены не впустую. Так что все требуемое было исполнено добротно и в указанные сроки.

Не только вопросами боеготовности заполнялось наше баданское «томление» в ожидании конкретного дела. Мы «просвещались» и в политическом, и даже в историческом планах, о чем неустанно радели политработники различных рангов и должностей. И, надо сказать, они достаточно интересно и умело расширяли наши более чем скромные познания о потенциальных противниках -японцах и давнишних союзниках — монголах, о важнейших событиях, происходивших когда-то на территории, где нам предположительно суждено быть и воевать.

Ну, например, мы еще со школьных времен имели скудные понятия о том, что около 700 лет назад в этих местах владычествовала монголо-татарская орда, которую возглавлял чтимый на востоке и доныне основатель и великий хан Монгольской империи Чингисхан. Что умело руководимые им и его потомками тысячи и тысячи жестоких, привыкших воевать, всадников подчинили себе огромную территорию - от восточных морских берегов Китая до обширных земель восточной Европы. Что в наше советское время на границах с чанкайшистским Китаем и оккупированной японцами Маньчжурией неоднократно вспыхивали военные конфликты, самыми значительными из которых были события 1929 года на КВЖД, 1938 года у озера Хасан и 1939 года у монгольской реки Халхин-Гол.

Нет, кое-какие подробности все-таки нам были известны. Известно, что, судя по немому фильму «Потомок Чингисхана», великий хан действительно очень и очень даже почитался на Востоке... А о событиях на КВЖД нас информировал поэт Демьян Бедный:

«Нас побить, побить хотели, нас побить пыталися, Но мы тоже не сидели - того дожидалися.»

И еще:

«У китайцев генералы все вояки смелые: На рабочие кварталы прут, как очумелые...»

Таким образом, советскому народу стало известно, что мы, оказывается, ожидали провокации чанкайшистов в Забайкалье и что китайские генералы, ну, положим, - не очень-то...

Так это или не так, но мы знали также, что в боях на КВЖД и у озера Хасан в полной мере проявилось полководческое дарование командарма 1 -го ранга, а затем Маршала Советского Союза Блюхера. Что в боях у реки Халхин-Гол прославился своим оперативно-стратегическим талантом тогдашний комкор и тоже будущий Маршал Советского Союза Жуков. И что - это нам, авиаторам, доподлинно было известно - там отличились и стали первыми дважды Героями Советского Союза наши летчики-асы — Смушкевич, Кравченко, Грицевец, Денисов.

Вот, примерно, и весь «банк» наших знаний о далеком и недалеком военно-политическом прошлом тех маньчжурско-монгольских пространств и народов, с которыми, очевидно, нам доведется встретиться. Этот своеобразный «банк» сведений по вышеприведенным и не приведённым вопросам непрерывно пополнялся подробностями, иногда весьма существенными и интересными.

Так, нам стало известно, что ландшафт Монголии, особенно в ее северной части, схож с ландшафтом Забайкалья: там и тут горы, леса, степи, пустыни. Что склоны монгольских гор и степи - это места расположения войлочных юрт, овечьих отар, табунов выносливых и неприхотливых низкорослых лошадей, караванов верблюдов, спокойных и неторопливых в движениях кочевников-аратов. Что между воспетыми монгольскими поэтами-дервишами чистейшей воды реками «голубым» Куруленом и «золотым» Ононом простиралась когда-то отгороженная от южных земель Забайкалья широким валом вотчина грозного Чингисхана. Где-то в этих местах стоял его золотисто-желтый, отобранный у китайского императора, шатер. Отсюда он, «посланный небом», отправлял свои «всепобеждающие тумены» захватывать восточные и западные пространства, порабощать их народы.

Довели до нас и некоторые подробности событий, происходивших здесь в 1929 и 1939 годах.

В подробностях о событиях на КВЖД нас заинтересовали три момента.

Первый. Особая Дальневосточная армия была организована в августе 1928 года в связи с явно назревавшим китайско-советским конфликтом.

Второй. В боевых действиях на забайкальском участке китайско-советской границы впервые было осуществлено танковое наступление во взаимодействии с пехотой. Появление на поле боя быстроподвижных, извергающих огонь бронированных чудовищ, о которых и китайские солдаты, и наши красноармейцы знали лишь понаслышке, во-первых, удивило и тех, и других, а во-вторых, обратило наших противников в паническое бегство, способствовало расчленению, с последующим окружением и разгромом чанкайшистских войск в Маньчжурском и Чжалайнорском районах. Что, в конечном счете, заставило китайское командование капитулировать.

И третий. В тех боях отличились лихие всадники тогдашнего комбрига и будущего маршала двух народов Рокоссовского.

А к тому, что мы знали о халхингольских событиях 1939 года, добавилось лишь то, что в воздушных боях над Халхин-Голом достойно сражались летчики 260-го авиационно-бомбардировочного полка из СибВО. Знали и то, что в небе Халхин-Гола достойно сражалась истребительная эскадрилья нашего 6-го бомбардировочного авиаполка, политруком, а затем комиссаром которой был будущий дважды Герой Советского Союза Ворожейкин Арсений Васильевич. Что воздушные сражения там были страшенные. В отдельные дни в них, длившихся три-четыре часа непрерывных противоборств советских и японских летчиков, участвовало до четырехсот самолетов одновременно. Такое и в Великую Отечественную редко наблюдалось. Последнее - информация для размышления.

И еще нам стало известно, что более чем миллионная Квантунская армия считается главной и самой мощной частью японских войск. Что ее личный состав воспитан в духе фанатичной преданности своему императору и патологической ненависти к народам Советского Союза, Китая и Монголии. Что в ее составе имеются специальные части смертников - «камикадзе», готовых ценой своих жизней уничтожать живую силу и технику Красной Армии. Они, как правило, в плен не сдаются, предпочитая ему самурайскую смерть - «харакири».

Вот с каким коварным противником нам предстоит иметь дело. С противником более опытным и опасным, чем он был во времена Хасана и Халхин-Гола. Но ведь и нынешняя победоносная Красная Армия уже не та. Свидетельство тому - разгром фашистской Германии в Великой Отечественной войне. Так что, надо полагать, и разгром империалистической Японии неминуем.

И, наконец, нельзя не упомянуть о нашем досуге, о тех немногих часах и минутах, которыми мы могли распоряжаться по своему усмотрению, снять тяжесть внутренней напряженности и нервозности. Предстоящая война - по себе знаем, что это такое, — есть война, и как она скажется для каждого из нас — неизвестно. Отсюда и напряженность, и нервозность. Отсюда - желание как-то преодолеть незавидное наше состояние, развлечься.

Что ж... И - развлекались. Не пропускали ни одного кинофильма, демонстрируемого в гарнизонном ДКА, - в зарубежье-то соскучились по советским кинокартинам. Любовались летним разноцветьем смешанного леса, подступающего к окраинам аэродрома и, как магнитом, притягивающего к себе внимание охотников пообщаться с природой. Загорали на берегу близлежащего озера... И - молодые же все - общались с местными представительницами лучшей половины рода человеческого на ежевечерне «функционирующей» танцплощадке.

Маленькое пояснение. Перед нашим прилетом в Баду кем-то в непонятных целях был распущен слух о том, что вот, мол, летят сюда фронтовики, привыкшие там, в чужих краях, чувствовать себя завоевателями, которым безнаказанно прощается любая выходка по отношению к населению. И тут они могут вести себя по-бандитски — вооруженные же все! Тем более что на новую войну направляются... Так что, молодухи и девчата, поимейте это в виду, с ними шибко-то не контактируйте — как бы чего плохого не вышло...

Мы этого, конечно, не знали. И были несколько удивлены, когда, посетив первый раз танцплощадку, обнаружили там явный дефицит «партнерш».

Однако вскоре все встало на свои места. Убедившись в том, что мы не только молоды и красивы, но также тактичны и обходительны, местное женско-молодежное сообщество, преодолев непонятное нам и, наверно, ему, женско-девичьему сообществу, табу, на, так сказать, телесное общение с «бандитами» посредством танцев, стало уделять достаточное внимание танцплощадке. Дефицит «партнерш» в этом заветном для молодежи месте был исчерпан.

...А в состоянии боевой готовности нам быть так и не довелось. Поскольку 4 августа экипажи получили приказ: подготовиться, согласно ранее данному указанию, к перелету в Монголию 5 августа.

Так, так... Значит, завтра перелетом на пока неведомый нам аэродром пресловутой «Пятой точки» закончится наше баданское «томление».

Выполнили мы, как и все экипажи, этот приказ. Бомбы подвесили, боекомплекты пушечно-пулеметные пополнили. Перепроверили исправность всех самолетных систем, агрегатов и приборов. Рации настроили на заданные волны, а радиополукомпас - на частоту приводной радиостанции аэродрома посадки.

Еще раз просмотрели полетную карту. Обратили внимание на немногочисленные линейные и площадные ориентиры в полосе маршрута полета, которые могли бы быть использованы в интересах воздушной навигации. Нанесли на карту новый характерный линейный ориентир - недавно построенную узкоколейку Чойбалсан - Тамцак-Булак. В районе последнего, кстати, и располагался аэродром «Пятой точки». И с житейскими заботами покончили: разместили по кабинам и люкам свои немудреные пожитки, даже выданные нам фляги заполнили свежей водой, которая, как известно, в тех местах, куда мы летим, -дефицит.

К исходу дня наша «пятерка» к перелету была готова. Экипаж - тоже. Даже не побрился никто: бритье перед полетом, по нашим фронтовым понятиям, - плохая примета.

5 августа. Перелет Бада - «Пятая точка». Мы уже второй месяц живем «на колесах» - имеется в виду шасси наших Ту-2. Привыкли к постоянным перелетам, к пребыванию в небесах не только своей, но и других стран. А теперь вот летим в Монголию, где нас ожидает неведомое пока никому, уже упомянутое нечто. И оно связано с боевыми полетами.

Поэтому утренняя сегодняшняя предполетная подготовка сводилась, в основном, к добрым пожеланиям и напоминаниям об особенностях перелета, о действиях экипажей в особых случаях полета, о полном радиомолчании. «Забудьте, что у вас есть радиопередатчики», — так это напоминание «озвучил» начальник связи полка капитан Анатолий Куликов.

...И вот, три эскадрильи полка, ведомые экипажем его командира подполковника Дорохова, в полете. Наш Ту-2 - «пятерка» - по еще фронтовой традиции - на своем «штатном» месте, справа от командирского самолета «единицы». Это - проявление неписаного, но разумного консерватизма. Если все боевые вылеты, в которых «пятерка» держалась справа от ведущего самолета полка, были успешными и без потерь, то ни к чему лишать ее — «пятерку» — этого места в строю полковой группы.

Экипажи строго соблюдают заданный режим полета. Высота - 1000 метров, чтобы хребтом Большого Хингана отсечь нашу группу от возможных японских локаторов и заглушить шум самолетных моторов полка; скорость - оптимальная для этой высоты - 350 километров в час; в эфире - сплошная тишина. Благодать!

И погода хороша: голубое небо, чистый воздух, видимость - десятки километров. Сменяющиеся под нашими самолетами картины ландшафта Забайкалья радовали глаза. Сначала это были картины необозримых темно-зеленных массивов таежного леса. Затем - дубравы лиственных деревьев, среди сплошной зелени которых августовское солнце «нарисовало» множество пятен слегка позолоченных рощиц. А подлетая к монгольской границе в том самом месте, где протекают воды «золотого» Омона, мы смогли полюбоваться красотой лесостепного ландшафта, в котором вперемежку попадались то лесные массивы, то травяные степи и луга с их реками и озерами.

Однако чем дальше мы продвигались на юг, тем скуднее становился травяной покров. Степь постепенно - через зону полупустынь - переходила в неохватную, с высоты нашего полета кажущуюся монотонно-ровной, пустыню. Но это - впереди и справа по полету. А слева в далекой дымке просматриваются горы Большого Хингана - тысячелетними гранитными старцами смотрели на наши Ту-2 их величавые вершины.

- Не пойму, что это за стежка-до рожка там, впереди, тянется? Посмотри, - обратился ко мне Яша. Ему через переднее остекление кабины дальние ориентиры лучше, чем мне, видны.

Я присмотрелся. Действительно, впереди, поперек нашего курса виднелось, возвышаясь над песчаной равниной, непонятное моему командиру «что». Сразу сообразил - это вал Чингисхана. И по времени - глянул на часы - мы это древнее сооружение вот-вот должны пролетать. Доложил Яше. Показал ему полетную карту:

- Видишь, какой дугой тянется этот вал от китайского города Маньчжурия до монгольского селения Баян-Уласа. Точно летим, через полчаса будем на месте.

Тот удовлетворенно кивнул головой - понятно...

Вскоре под нами промелькнуло извилистое русло «голубого» Курулена. Затем - лента узкоколейки, заканчивающаяся в Тамцак-Булаке. И, наконец, «Пятая точка» - служебно-жилой «массив» из нескольких десятков палаток, вблизи которых красовалось желанное нам посадочное «Т». Это и был прифронтовой аэродром, на котором полк благополучно приземлился.

Невзрачно-грустное зрелище представляло собой наше новое местопребывание: иссушенная солнцем зелень и ее бурая расцветка полностью заполняет обозримое нами пространство. Аэродром - большая ровная грунтовая площадь, позволяющая, как и информировал нас наш Главнокомандующий, выполнять взлет и посадку в любой точке летного поля. Лишь бы не попасть колесами шасси в норы сусликов, которых здесь множество. Палатки, самолеты, окрашенные сверху в серо-зеленый защитный цвет, весь личный состав полка и даже вершины Большого Хингана кажутся случайными инородными объектами в этом царстве пустыни, голубого неба и неимоверно яркого солнца. Днем - несусветная жара. До самолета не дотронешься — прямо-таки раскаленная сковорода. Тень - только под самолетными крыльями и тентами палаток. Но и они не спасали от жары - весь воздух, казалось, пышет ею. Шоколад, который мы всегда носили в карманах своих комбинезонов, как аварийный пищевой запас, плавился и превращался в желеобразную массу.

Облегчение наступало лишь в короткие утренние и предвечерние часы, в которые мы старались уложиться со всеми своими заботами по постоянной боеготовности, да когда экипажи были в воздухе. Вот в какой «обстановочке» мы ожидали совсем близкого часа «Ч».

6 августа. Взрыв американской атомной бомбы утром этого дня полностью уничтожил японский город Хиросиму, убил и поранил сотни тысяч его жителей. Руководство США считало, очевидно, что эффект этого, невиданного доселе, средства поражения поставит Японию на колени. Но президент Трумэн и К° не дождались немедленного и важного сообщения из Токио о капитуляции Японии. Там с этим вопросом не спешили. По-видимому, надеялись добиться определенных политических «дивидендов» в продолжение вооруженной борьбы, рассчитывая на высокую боеспособность своей Квантунской армии.

Представляется, что в этом был определенный смысл: Сталинград, Киев, Минск и многие другие города Советского Союза были гитлеровцами превращены в руины, но Москва не капитулировала, и Красная Армия сказала свое веское слово в Великой Отечественной войне. Об этом весь мир знает... Так что боевых действий здесь не миновать: недаром же мы к ним долго-долго готовились - «заряжались». А заряженное ружье обязательно должно когда-то выстрелить. Но вот когда? И к чему наш «выстрел» может привести?

8 августа. А таки выстрелило наше «заряженное ружье». Наступил тревожно ожидаемый нами час «Ч». Сегодня до нас довели экстренные «ЦУ»:

- завтра, 9 августа 1945 года, ранним утром полку приказано нанести бомбовый удар по железнодорожной станции укрепленного района противника Холун-Аршан;

- полковую группу Ту-2 и первую эскадрилью возглавит командир полка, вторую и третью - их комэски;

- командирам эскадрилий к исходу дня доложить в штаб полка о готовности экипажей к боевому вылету;

- в боевой готовности № 1 экипажам быть к 6.00 9 августа;

- сегодня в 20.00 - отбой всему летному составу полка.

Все «ЦУ» экипажами были исполнены полностью, добротно и даже досрочно - непреложное фронтовое правило сказалось: победа в воздухе куется на земле - усвоенное до взлета, ох как в небе войны может пригодиться... Что день грядущий нам готовит?

9 августа. Еще затемно полк начал готовиться к боевому вылету. К 6.00 чуть посветлело небо над вершинами Большого Хингана, а экипажи уже находились у своих, подготовленных к боевому вылету, Ту-2: бомбы подвешены, пушки и пулеметы заряжены, приборное оборудование самолетов и всех их систем проверены.

В 6.00 — всеобщее полковое построение, на котором мы познакомились с содержанием обоснованного заявления Советского правительства о том, «что с девятого августа Советский Союз будет считать себя в состоянии войны с Японией», и обращение Военного Совета Забайкальского фронта, заканчивающееся знаменательными словами: «помните, что в победных боях с японскими захватчиками мы боремся за свободу, честь и независимость нашей Родины и утверждаем безопасность наших священных восточных границ». Эти важные документы зачитал командир полка.

Он же кратко-тезисно напомнил о порядке взлета, сбора полковой группы Ту-2 и следования ее по маршруту. Сообщил о том, что истребителей сопровождения не будет: они, очевидно, имеют задачу прикрыть наступление советско-монгольских войск, уже устремившихся к отрогам Большого Хингана, а также блокировать аэродромы противника. Поэтому встреча с японскими истребителями маловероятна, но возможна. Указал, что сигнал к запуску моторов прежний - зеленая ракета.

И скомандовал: «По самолетам!»

...Первый день новой войны (второй для многих из нас) - подготовка к боевому вылету и его выполнение - по всем параметрам напоминал наши фронтовые будни Великой Отечественной. Потому что взлет, сбор и набор высоты тремя эскадрильями наших Ту-2, их полет к цели и ее бомбардировка, весь комплекс наших действий в монголо-маньчжурском небе осуществлялся по «технологии», применяемой и многажды проверенной в «воздействиях» на военные объекты фашистской Германии. С одним лишь отличием: как мы ни «крутились» в своих кабинах, проявляя образцы сверхосмотрительности, японских истребителей и что-либо похожего на разрывы снарядов зениток противника не обнаружили. В небе Берлина да Кенигсберга бы так...

Поэтому экипажи имели возможность рассмотреть не только то, что окружало наши эскадрильи в воздухе, но и панораму того, что можно было увидеть с высоты нашего полета.

А в воздухе, примерно на одной высоте, вместе с нашей полковой группой летела, неумолимо приближаясь к вершинам Большого Хингана, целая армада, таких же, как и наши Ту-2, бомбардировщиков. Узким веером расходились колонны эскадрилий этой воздушной армады, сохраняя общее направление полета из района Тамцак-Булака на восток. В моем поле зрения оказались три таких колонны: одна, слева по полету, следующая на Хайлар, и две, маршруты которых пролегали через железнодорожную станцию Салунь и укрепрайон города Ванемяо - справа. Лучи восходящего солнца, пронизывая невидимые в своем вращении лопасти винтов, порождали перед моторами каждого Ту-2 блестящие, прозрачно-голубые, с бликами солнечных зайчиков, диски...

Внушительная по красоте и по скрытой внутри самолетов этих эскадрилий мощи наблюдалась картина.

Кстати, несколько слов и цифр, характеризующих мощь нашей армады.

Средняя бомбовая нагрузка нашего Ту-2 - две тонны фугасных авиабомб. Наша воздушная армада состоит из 324 бомбардировщиков, входящих в состав 36 эскадрилий, 12 полков 4 авиадивизий 6-го и 7-го бомбардировочных авиакорпусов. Следовательно, 324 х 2 = 648 - арифметика простая. Вот, сколько тонн взрывчатки вскоре обрушится на японские позиции. К чему это приведет - мы знаем: сами видели результаты наших бомбардировок Кенигсберга, Данцига, Берлина...

...Интересный, быстро меняющийся прихинганский пейзаж открывался под нашими самолетами по мере их продвижения на восток. За пустыней, с ее бескрайними песками, следовали залежи солончаковой, с островками зелени, степи. Затем - хинганское предгорье, сопки которого пестрели мелким кустарником. И, наконец, горы Большого Хингана, с покрытыми таежным лесом, склонами. Но наше внимание привлекало не мелькающая внизу местность, а то, что на ней происходило. Происходило же там невиданное в этих местах перемещение множества различного рода войск - пехоты, мотострелковых и танковых частей, конницы и артиллерии со всем их вооружением и средствами передвижения.

По многим, почти параллельным путям - дорог-то там нет - двигались войска. Двигались, поднимая облака пыли, подобно большим рекам, нескончаемыми потоками, истоки которых терялись где-то в далекой пустыне, а устья упирались, протоками растекаясь по ущельям, горным тропам и перевалам, в каменные глыбы Большого Хингана.

Тоже впечатляющее зрелище. Зрелище, вселяющее в наше сознание уверенность - мы победим.

Между тем, мы приближались к цели. Вот она, та самая железнодорожная станция Халун-Арашан, основная база снабжения всего укрепрайона. Затаилась среди гор. А рядом, на плоскогорье, вблизи истока всем известной реки Халхин-Гол, - аэродром.

...Эскадрильи на боевом курсе.

Вот как описывает этот момент мой однополчанин Геннадий Ануфриевич Климас, тогдашний стрелок-радист экипажа командира полка.

«...В первой декаде августа мы всем полком перелетели в Монголию, где нас посадили прямо в степи. Оттуда мы совершили один массированный боевой вылет на укрепрайон в районе Халхин-Гола, где наши девятки сбрасывали бомбы на железнодорожную станцию и аэродром истребителей в горах, которые так и не поднялись со своих стоянок.

Затем было осуществлено несколько полетов на другие объекты небольшими группами наших самолетов. Командир Дорохов на задания со своим экипажем больше не летал...»

А мы летали. Еще два дня поднимались в уже не столь опасное монголо-маньчжурское небо войны. Но не полком летали, а эскадрильями и даже звеньями. Наш экипаж, например, в своем последнем боевом вылете бомбардировал окруженное нашими войсками скопление японской группировки в районе железнодорожной станции Солунь именно в строю звена, который возглавлял экипаж замкомэски Коли Цыбы. Кстати, на другой день - 12 августа - наши войска овладели этой станцией.

А потом, как и в первые майские дни этого года, личный состав полка объяла атмосфера ожидания завершения войны. Полк-то, как и вся бомбардировочная авиация Забайкальского фронта, оказался невостребованным. Для нас война как бы закончилась, а мир еще не наступил. Это породило состояние всеобщей неопределенности и вызвало у всех нас единый, но животрепещущий вопрос-триаду: откуда, когда и куда перебазируется полк после завершения Дальневосточной кампании. Мы же помнили, что Сталин обещал...

Между прочим, война закончилась для нас весьма условно. Мы продолжали дежурить у своих подготовленных к вылету Ту-2. И, при необходимости, могли нанести бомбовый удар - ведь в чреве каждого нашего самолета «дремало» до двух тонн взрывчатки - по любой указанной нам цели.

Однако наша «вахта» у самолетов была не очень-то обременительна. Во-первых, потому, что боевой дух Квантунской армии, судя по всему, сломлен - наши три фронта победоносно шествуют по Маньчжурии и Северной Корее. Особенно стремительно, что нам весьма приятно, наступают войска Забайкальского фронта: за пять первых дней войны они, преодолев горы Большого Хингана, продвинулись в глубь Маньчжурии на 250 - 400 километров. Во-вторых, потому, что наш полк перебазировался на другой, запасной, аэродром, поближе к штабу дивизии и Тамцак-Булаку. Очевидно, по причине неизвестных нам «меркантильных» соображений начальства. Из чего мы интуитивно пришли к всеобщему выводу: наша «вахта» приобрела чисто символический характер.

Эти два довода, думается, свидетельствовали о том, что не востребованность нашего полка становится необратимой.

И, наконец, в-третьих, потому, что стоянки наших Ту-2 находятся буквально в нескольких шагах от полкового служебно-жилого палаточного «массива». Так что, в принципе, дежурство у самолетов и «вахта» в палатках - понятия адекватные, обуславливающие нашу повседневную бивачную действительность.

Нашу «вахту-дежурство» и некоторую неопределенность мы воспринимали как временную и заслуженную передышку в нашем нелегком «броске» из-под Берлина до Монголии, включая в этот «бросок» и боевые полеты над монголо-маньчжурскими просторами. Полк достойно выполнил свою боевую задачу - способствовал ратным успехам Забайкальского фронта и, стало быть, скорейшему окончанию войны. Но «броску» нашему конца пока что не было видно.

Пользуясь передышкой, мы сумели подразузнать кое-что новое об окружающей нас среде. Оказалось, что степь не так уж бесплодна и безлюдна, как представлялась нам она в начале нашего пребывания в Монголии. Под бурым слоем пожухлой травы, например, мы обнаружили листики свежей зелени — основного корма всех травоядных животных в этих краях. А совсем рядом с аэродромом паслись отары овец, оберегаемые, естественно, пастухами-аратами. Они были поставщиками баранины полку и при встрече с нами - разговорным русским языком большинство монголов владело - со свойственной степному народу непосредственностью, шутили по этому поводу: «У нас баранов стало мало-мало, а орденов у Чойбалсана много-много...»

И еще. Мы случайно узнали, что наш аэродром - это старинное кочевье, по которому пролегли тропы, проторенные многими поколениями аратов-кочевников. Одна из таких троп, незаметных для нас, пролегла как раз через стоянку наших полковых Ту-2. И нам довелось увидеть, как по этой тропе кочевало монгольское семейство.

...Караван овец, коней и верблюдов, одноконных кибиток, с неприхотливым житейским скарбом, детьми, женщинами и стариками, сопровождаемый всадниками на мохнатых малорослых лошадях и стаей собак, приблизился к нашей стоянке. Не останавливаясь и не сворачивая со своей тропы, этот своеобразный монгольский табор легко и величаво, в полном безмолвии, «продефилировал» по стоянке. Причем сами кочевники не обращали внимания ни на невиданные ими стальные птицы, под крыльями которых они оказывались, ни на нас, с интересом взирающих на эту оригинальную процессию, ни на белые палатки, так не похожие на их юрты. Гордо и невозмутимо выглядели неотличимые друг от друга всадники: одинаковые, чуть сплющенные, с как будто лакированной кожей лица, жесткие усы, припухшие узкие глаза - всех их объединяла какая-то общность. Может быть, родство... Даже кавалерийская посадка у них была одинаковая...

Миновал табор нашу стоянку. А мы еще долго смотрели вслед ему, продолжавшему кочевку по своей прямой, как бесконечно туго натянутая струна в степной шири, тропе. Как кочевники не сбиваются с нее - уму не постижимо.

Удивительное зрелище!

17 августа. Покидаем Монголию и перелетаем на грунтовый аэродром, расположенный вблизи только что освобожденного от японских войск города Хайлар.

А накануне командир полка решил произвести рекогносцировку этого аэродрома, около которого, как нам стало известно, в отдельных укрытиях хайларского укрепрайона и его дотов, затаились вражеские отряды, оказывающие упорное сопротивление нашим войскам.

И - правильно сделал. Потому что посланный на рекогносцировку на самолете У-2 наш офицер Александр Перистый и пилот самолета сразу после приземления были атакованы группой японских солдат. В завязавшейся перестрелке самолет оказался подожженным, экипаж его, отстреливаясь из пистолетов ТТ, был вынужден отступить и укрыться в расположении недалеко дислоцированной танковой части...

А что ожидало нас, если бы наши Ту-2 на этом аэродроме приземлились без предварительной рекогносцировки? Думается, что урон полку был бы нанесен более значительный, чем потеря одного «кукурузника».

...По сравнению с бивачным нашим пребыванием в монгольской степи, здесь мы весьма неплохо благоустроились. И настроение наше улучшилось: отсюда, полагали мы, полетим в Россию родненькую - невмоготу уже мотаться по заграницам - восточная Пруссия, Польша, Германия, Монголия... Вот сейчас - Маньчжурия... Сколько можно?..

Это был основной лейтмотив наших мыслей, рассуждений и предположений в свободное от дел время. Многие думали-гадали - «а когда?», «а куда?»...

Такие вот радужные мечты и надежды витали в наших головах.

Но мы так предполагали, а где-то там, в высоких военных инстанциях, располагали совсем по-другому. Рушились наши радужные мечты и надежды: нам объявили, что наш полк в составе 6-го бомбардировочного авиакорпуса будет включен в войска Советской зоны оккупации Японии с дислокацией на острове Хоккайдо. В том, что такая зона будет создана именно на этом острове, Верховное Главнокомандование, очевидно, не сомневалось.

В связи с этим полку приказано подготовиться к перелету на наш приморский аэродром Варфоломеевка, с дозаправкой ГСМ на аэродроме маньчжурского города Муданьцзян.

Что ж... Оккупация поверженного противника-дело государственное... И Главного маршала авиации Новикова, определившего судьбу нашего полка, понять можно: Ту-2-лучшие бомбардировщики второй мировой войны, личный состав авиакорпуса имеет большой боевой опыт, и кому же, как ни его частям и соединениям, достойно представлять бомбардировочную авиацию Красной Армии в будущей Советской зоне оккупации Японии!.. Это-однозначно.

Тут о личных интересах и пожеланиях думать не приходится... Вот какое нежданно-негаданное продолжение ожидало наш знаменательный «бросок» -уже до самых до окраин.

27 августа. Три наши эскадрильи - в маньчжурском, уже мирном, небе, поскольку Квантунская армия полностью капитулировала, а ее самурайское воинство бросило оземь свое оружие и подняло вверх белые флаги и руки. Летим курсом на Муданьцзян, вдоль железной дороги через города Цицикар и Харбин, параметры которой - расстояние и прямолинейность - те же, что и у нашей Октябрьской железнодорожной магистрали. Летим по «компасу Кагановича» - так до войны называли ориентировку по железнодорожным линиям.

Все было бы хорошо, но на траверзе Харбина горы Малого Хингана закрыла облачность, а такой группе самолетов входить в облака недопустимо. Поэтому командир полка принял решение произвести посадку на аэродроме города Харбина, что и было благополучно исполнено.

Встретить и обслужить наши Ту-2 на харбинском аэродроме было некому. Там тогда хозяйствовала лишь временная комендатура - несколько человек из числа десантников, высаженных здесь самолетами Ли-2 18 августа. Так что пришлось нам самообслуживаться. Правда, эта малочисленная комендатура -спасибо ей! - обеспечивала нас продовольствием со складов известной на востоке фирмы «Чурин и К°», в котором, к нашему удовольствию, оказалось неплохое вино «Токай».

...До конца августа задержался наш полк в Харбине - не позволяла дальнейшему его перелету облачная погода. Это позволило нам тщательно обследовать состояние своей авиатехники, выявить и устранить возникшие в ней изъяны и дефекты. Кстати, и у нашей «пятерки» дефект обнаружился - трещина шпангоута в хвосте самолета, на котором крепится стойка заднего колеса - «дутика» крылатой машины. Дефект, требующий вмешательства специалистов и оборудования авиационно-ремонтных мастерских. Таковые и таковое были срочно доставлены из Хабаровска самолетом Ли-2 прямо к временной стоянке нашего «приболевшего» Ту-2.

Вот как заботилось о нас Верховное Главнокомандование!

А мы опять познавали «прелести» спартанско-бивачной жизни: ночевали под самолетами, накинув на их стабилизаторы брезентовые чехлы, на постелях из сена, покрытых брезентом, а вместо подушек под головы сумки парашютные подкладывали. Там же и от солнечных лучей днем прятались. И трапезничали - кушали на восточный лад: сидя на брезентовом же «ковре-столе», поджав под себя ноги или полулежа, опираясь на согнутые в локтях левые руки.

Правые наши руки выполняли свои обычные обязанности при этой необходимой и довольно приятной церемонии.

Много чего занимательно-интересного довелось нам узнать, увидеть и услышать за время харбинского «сидения». Сам город, на наше удивление, оказался цел, война его, вроде бы, как и польский город Заган, не коснулась. Видимых разрушений нет. Сравнительно чистые асфальтированные улицы, проспекты и городские площади. Вот только большое, как в Москве, пожалуй, многолюдье и заметное разноречье отличает этот маньчжурский город от того - польского.

Почти в любом людном месте города одновременно можно было услышать китайскую, японскую и, к нашей радости, русскую речь. Это ведь очень приятно, когда в заграничье твой слух ласкают родные, знакомые с детства слова и фразы.

Иной раз и не подумаешь, что за пределами своей родины находишься - уж больно много здесь чисто русского: и речь, и обличье харбинских переселенцев из России, их уважительное к нам отношение. Чувствовалось, что последние гордятся советским народом, сумевшим добиться победы в смертельной схватке с немецко-фашистскими ордами, пытавшимися поработить народы Советского Союза, превратить его, а значит и их, русских эмигрантов, исконную родину, в свою колонию.

И даже городская реклама - торговая, театральная и официально-политическая, обозначения служебных зданий, магазинов, театров, улиц, наряду с китайско-японскими иероглифами, пестрели русским шрифтом. И чисто русские названия мы встречали: «Магазин Иркутск», «Петров и Сын», «Томское торговое товарищество»...

Что касается отношения к нам китайцев и японцев, то первые восторженно встречали представителей Красной Армии, казалось, что они считают нас своими верными друзьями. А японцы - настороженно-негативно. Под покорно-угодливым выражением их лиц угадывалась затаенная ненависть, злоба и коварство. Глаза - «зеркала души» - выдавали их истинные чувства. Понятно, почему...

31 августа. Полк, намеревавшийся сразу же перелететь из Харбина в Варфоломеевку, все ж был вынужден произвести дозаправку ГСМ в Муданьцзяне, поскольку в здешних приаэродромных хранилищах отсутствовал бензин - основным топливом японских самолетов служил спирт. И даже не ядовитый - древесный, а как показала рискованная дегустация его нашими знатоками спиртного - технический, без какой-либо очистки, страшно неприятный на вкус, но этиловый спирт. Сам пробовал... А наш экипаж остался в Харбине, около своего стоявшего в гордом одиночестве Ту-2, ремонт которого еще не был завершен.

Таким образом, «сидение» нашего экипажа в Харбине продолжилось, и мы получили возможность пополнить полученные за проведенные здесь дни впечатления новыми, не менее интересными и занимательными.

Харбинский аэродром, вообще-то, не бездействовал. На наших глазах довольно часто приземлялись и взлетали в маньчжурское небо различные самолеты. Чаще всего - транспортные Ли-2 и связные У-2. Некоторые из них даже дневали и ночевали возле нашей «пятерки», разделяя ее вынужденное одиночество. А их экипажи, не без удовольствия - как же, как-никак, а братья-славяне на чужбине совершенно случайно встретились! - зачастую общались с нами. И тогда у нашей стоянки нет-нет, да и возникали своеобразные «сообщества» авиаторов. Представители его, как правило, восседая или возлежа на нашем непритязательном «ковре-столе», вели откровенные беседы, затрагивающие прошедшее, настоящее и предположительное будущее общающихся.

И мы участвовали в этих беседах-разговорах, кратко информировали новоявленных братьев-славян о том, что мы собой представляем, кто мы такие, откуда прибыли, что нас может ожидать в обозримом будущем. Не делали из этого секрета. И от них получали аналогичные сведения.

А однажды в приватной беседе с экипажем Ли-2 посетовали на нашу невезучесть: вот, «кукуем» здесь, а когда и где полк свой догоним?.. С их стороны встретили искреннее сочувствие: ничего, мол, все у вас образуется - вон какие вы молодцы... Бывает хуже - аварии, «блудежки»...

Прозвучавший в воздухе «общения» термин «блудежка», что означает потеря экипажем ориентировки в полете, незнание местоположения их самолета, направил течение взаимоинтересной беседы в русло воспоминаний о таких неприглядных для летчиков ситуациях. Разговор пошел о том, что «блудежка» не всегда заканчивается благополучно. Приводили примеры и удачного восстановления ориентировки. И неординарные случаи вспоминали. Как, например, один летчик определил пункт, над которым он пролетал, по красовавшемуся на здании железнодорожной станции названию, прочитанном этим «асом» с 20 -30-метровой высоты. А другой - методом опроса местных жителей. Он просто-напросто приземлил свой самолет у околицы неизвестного ему селения и спросил подбежавших к месту посадки мальчишек: «Как эта деревня называется?». Те, конечно, ему ответили...

И мы внесли свою лепту в вопрос «блудежки» и как с ней бороться. Рассказали, как прошлым летом экипаж Ту-2 нашего полка, выполняя пилотаж в зоне недалеко от своего подмосковного аэродрома, «блуданул». И летчик, и штурман - ребята молодые, малоопытные... Сразу не смогли определить свое местонахождение. И вдруг летчик увидел, как группа «Яковлевых», ведомая лидером - «пешкой» - куда-то летит. И, недолго думая, пристроился к истребителям - на какой-то аэродром группа прилетит, в конце концов. И, правда, вскоре вслед за «Яковлевыми» и «пешкой» посадил свой Ту-2 на бетонную полосу большого аэродрома. Зарулил самолет на стоянку рядом с «пешкой». И восстановил ориентировку путем «опроса местных жителей» — экипажа Пе-2.

- Да, Кубинка это, — улыбаясь, ответил ему командир «пешки». — А мы-то думали-гадали, что за странный Ту-2 к нам пристроился - начальство какое контролирует наш полет, что ли? А это - вы...

...Ошеломляющую новость-быль, связанную с «блудежкой» - информацию к размышлению, - поведал нам штурман Ли-2.

- Общеизвестно, что город Харбин, на аэродроме которого мы сейчас «загораем», две недели назад - 18 августа - освободил от японских войск наш воздушный десант, - неторопливо-рассудительно начал он свой рассказ. - Но вот прелюдия этого важного события в сегодняшней войне мало кому известна. Между тем, высадке десанта предшествовала... «блудежка» экипажа Ли-2, выполнявшего полетное задание в достаточно сложных условиях: почти сплошная облачность, моросящий дождь, ограниченное радиообеспечение полета.

В поисках характерного ориентира, по которому можно было хотя бы район местонахождения самолета определить, экипаж вдруг увидел впереди большой город, на окраине которого - летное поле с взлетно-посадочной полосой, стоянки самолетов, ангары - сразу видно, что военный аэродром.

Что за город - экипажу неизвестно. После короткого диалога командира Ли-2 со штурманом было принято решение восстановить ориентировку самым надежным способом - «опросом местных жителей». Кто-то же должен присутствовать на таком аэродроме!

Решение, конечно, рискованное - война же... Но по их самолету не стреляли. Значит, либо этот город уже занят нашими войсками, либо в нем располагаются отряды японцев, император которых недавно заявил о полной капитуляции Квантунской армии. А городские власти, в том числе и военные, возможно, намереваются выполнить «высочайшее» указание главы своего государства и сдать город Красной Армии без боя. На бортах же, крыльях и киле их самолета - красные звезды, символ Красной Армии. Значит, экипаж их Ли-2, каждый из них, в какой-то мере ее представитель...

Вот такие примерно мысли должны были занимать головы всех членов экипажа, когда их самолет заходил на посадку.

После приземления самолета пилоты подрулили его поближе к основному зданию аэродрома, где - это они заметили еще, будучи на глиссаде посадки - на краю посадочной полосы кучковалась небольшая группа людей.

- Ваня, - приказал командир экипажа воздушному стрелку, - ты у нас самый видный и красноречивый человек, иди и узнай, что это за город, и кто такие в-о-о-н — кивнул головой — те люди, что толпятся на посадочной полосе.

Пошел Ваня. А ему навстречу целое шествие - делегация городская хлеб-соль, по русскому обычаю, преподносит на узорчатом полотенце и символический ключ от города Харбина. Глава делегации начал было что-то торжественное провозглашать, но Ваня учтиво перебил его и заявил — ну, дипломат и дипломат! — что их экипаж послан сюда, чтобы выяснить, готовы ли власти города обеспечить разоружение находящихся в Харбине и его окрестностях японских войск.

Получив положительный ответ, Ваня предложил выполнить их миротворческую миссию в контакте с официальными представителями Красной Армии, которые, возможно, прибудут сюда к исходу дня.

Быстренько возвратившись в свой Ли-2, Ваня доложил командиру о выполнении им важного поручения. Тот незамедлительно приказал стрелку-радисту срочно радировать о случившемся своему командованию, а штурману - проложить маршрут от Харбина до своего хорольского аэродрома, расположенного невдалеке от города С пасека-Дальнего в Приморье. И, так и не выключая моторов, взлетел. Благо, что погода немного улучшилась.

В тот же день в 19.30 дальневосточного времени самолетами Ли-2 на харбинский аэродром было доставлено 120 десантников.

Для такого дела и «блудежка» - Божий дар.

Утром 3 сентября мы, фривольно облаченные в майки, кимоно, а кто и в одни трусы, завтракали, занимая свои места на установленном скромными яствами «ковре-столе». Нам уже было известно, что накануне — 2 сентября — на американском линкоре «Миссури» был подписан акт о безоговорочной капитуляции Японии. Поэтому, несмотря на то, что по утрам спиртное принимать не рекомендуется, мы таки пригубили по полкружки чего-то хмельного, отмечая, таким образом, День победы над Японией и, одновременно, всемирно-историческое событие - окончание второй мировой войны.

Погода - чудесная. Небо - ни облачка - синее-синее. Ремонт нашей «пятерки» завершается. По-видимому, завтра начнем догонять свой полк.

Настроение - праздничное: как-никак, а мы ведь способствовали достаточно эффективному установлению мира на всей нашей планете. И даже здесь, в Маньчжурии. Даже при том, что не испытывали противодействия противника в небе войны. Возможно, именно потому не испытывали, что наличие таких бомбардировщиков, как наши Ту-2 в составе авиации Забайкальского фронта, заставило командование Квантунской армии отвести большую часть своих войск от западной границы в центральные районы Маньчжурии. Возможно...

А тут наше благодушное настроение еще больше повысилось - над аэродромом появилась своеобразная воздушная «кавалькада»: несколько фешенебельных американских Си-47 в сопровождении множества истребителей. Последние барражировали в харбинском небе до тех пор, пока их «подопечные» пассажирские лайнеры не приземлились и не зарулили на предназначенные им стоянки в некотором отдалении от нашей «пятерки», а стало быть, и от нас.

- Наверно, о-очень большое начальство прилетело, - спокойно, предопределенно заметил Яша. - Просто большое начальство на таких самолетах да с таким сопровождением не летает... Что-то будет сегодня в Харбине.

И - правда. Через десяток минут мимо нас - шагах в двадцати - прошествовали самые большие военачальники на Дальнем Востоке — Маршалы Советского Союза Василевский, Малиновский, Мерецков, Адмирал Флота Советского Союза Кузнецов, Главный маршал авиации Новиков, многие другие известные полководцы и, конечно, соответствующая свита.

Какие вопросы в Харбине решали Главнокомандующий войсками на Дальнем Востоке и сопровождающие его военачальники, нам, естественно, было неведомо. Возможно, это был один из первых поверочных «визитов» выдающихся полководцев по городам, бывшим центрами разоружения японских войск. Но вот что они в этот день присутствовали на победном параде частей 1-й Краснознаменной армии, первой вошедшей в город, - это точно.

Однако бочка меда нашего празднично-благодушного расположения духа была подпорчена небольшой ложечкой дегтя...

Примерно в середине дня на стоянку возле нашей «пятерки» зарулил У-2. Мы на него и внимания не обратили - мало ли тут какие самолеты прилетают, заруливают и опять улетают. Даже такие редкостные, как Си-47. Тем более что были заняты подготовкой к завтрашнему перелету в Муданьцзян. Я своими штурманскими расчетами занимался, а Яша - командир же - тоже ими интересовался, поскольку нам в полете вместе ими пользоваться придется. А потом он в аэродромную комендатуру подался - полетный лист на перелет оформить, а я в кабине свое навигационное «хозяйство» начал в рабочее положение приводить. И вдруг замечаю - к нашему Ту-2 подходит пилот с того У-2. Слово за слово - познакомились мы. Поговорили о том, что война де-факто уже завершилась - вон, как свободно здесь себя чувствует наша авиация, как и в российском воздухе. Что мирная жизнь уже не за горами... И неожиданно, вроде как невпопад, он говорит:

- Слушай, друг, выручи. Мне в Цицикар надо слетать, а моя полетная карта ограничена районом Харбина - дальше его я не летал... Дай мне свою туда-сюда слетать, а то ж и маршрут проложить, и курсы измерить, и ориентироваться не по чему...

- Да как же это я без карты останусь, - отвечаю. - Завтра утром в Приморье перелетать надо.

- Выручи... - канючит пилот. - Честное слово, к вечеру вернусь... И лету-то всего два часа туда, два обратно...

И глаза у него, ну, прямо собачьи - жалостливо-заискивающие. Уговорил он меня. Остался я без карты.

Когда, возвратившийся с оформленным полетным листом, Яша узнал о моем благодеянии, то сразу же посерьезнел и укоризненно-недоуменно покачал головой:

- Напрасно ты так поступил. Штурману перед полетом отдать свою карту первому встречному, это все равно — что охотнику — а Яша заядлый охотник — перед выходом на медвежью облаву патроны кому-то отдать... А что делать, если тот пилотяга сегодня не вернется? Как завтра перелет начинать?.. Ну, ладно, до Муданьцзяна долетим по «компасу Кагановича». А дальше?.. Как Варфоломеевку по мелкомасштабной общеобзорной карте отыщем?.. Подумай - ты штурман, тебе этот вопрос и решать.

Засосало как-то у меня под ложечкой от справедливых слов командира. Редко в чем он меня упрекал - повода не было. А тут... Прав он, безусловно: завтра лететь, а я свое основное полетное штурманское пособие этому пилотяге, не зная, кто он и откуда, преподнес «на блюдечке с голубой каемочкой». Доброту проявил.

Что хуже воровства. А как быть, если Яшино предвидение сбудется?.. Решать надо, как он говорил. Мне решать. Уже сейчас...

Развернул я свою обзорную карту в масштабе не то 20, не то 25 километров в одном сантиметре, уже точно не помню, рассматриваю на ней район Варфоломеевки - конечного пункта нашего перелета. Вот он, этот пункт - просто точечкой обозначен в одной из межгорных долин хребта Сихотэ-Алиня. Подсчитал: оказалось, что эта долина - последняя, третья, если их считать от озера Ханко. И она, и две другие, разграниченные межгорными отрогами, долины тянутся с юга на север от северных границ Приханкайской низменности.

Так, так... Прикинул: если от Муданьцзяна мы полетим точно на восток с курсом 90 градусов, то выйдем на южную оконечность озера Ханко у города Спасска-Дальнего. И дальше - к южным отрогам гор Сихотэ-Алиня, которые спускаются к той же низменности. Спасск-Дальний мы легко определим с помощью мелкомасштабной карты, а вот Варфоломеевку...

И тут меня осенила простая «гениальная» мысль - ведь все гениальное отличается простотой: если продолжать лететь от Спасск-Дальнего, не изменяя курса, то, миновав две первые долины, мы окажемся в начале третьей, той самой, где расположены и Варфоломеевка, и искомый нами аэродром. Значит, выполняя полет вдоль этой долины, мы сможем достигнуть конечной цели. Убедиться, что на аэродроме находятся самолеты именно нашего полка, достаточно легко: ярко-красная окраска коков моторных винтов, оконечностей крыльев и килей хвостового оперения присуща только нашим полковым Ту-2. С высоты 100 - 200 метров эти приметы хорошо видны.

4 сентября. Перелет Харбин - Муданьцзян.

Сбылись наши опасения. Ни к вчерашнему вечеру, ни к сегодняшнему утру на аэродроме тот У-2 не появился.

- А что я говорил? - озабоченно констатировал этот, прискорбный для нашего экипажа, факт Яша. И, адресуясь почти официально ко мне: - Что скажет штурман?

Что я мог сказать? Виноват, мол, больше не буду, что ли? А я просто и аргументированно, с показом на обзорной карте, изложил ему свое видение предстоящего перелета.

- Что ж... - сдержанно отреагировал на мой «проект» Яша. - Определенный смысл в твоих доводах имеется. А справишься? - вопросительно взглянул на меня. - Доведешь «пятерку», куда надо, таким глазомерным способом воздушной навигации?

Увидев, что на моем лице «написана» уверенность в том, что «доведу», он добродушно-поощрительно заключил:

- Не сомневаюсь, что справишься. Не в таких переплетах бывал... Короче говоря, затратив всего один час летного времени, мы приземлили свою «пятерку» на муданьцзяиском аэродроме.

Дальнейший наш перелет в этот день не состоялся, поскольку необходимо было дозаправить самолет ГСМ и провести непременный «техосмотр» самого самолета, его систем и агрегатов. А также проверить качество ремонта крепления стойки самолетного «дутика».

Основным исполнителем этих работ был, разумеется, техник экипажа Александр Володькин. Ну, конечно, и остальные члены экипажа оказывали ему посильную помощь. Энтузиазма в этом деле нам было не занимать, так что к исходу дня «пятерка» оказалась в полной боевой готовности к перелету.

Под вечер мы - я и Яша - решили пройтись по окраинам аэродрома, осмотреть его окрестности, просто подышать свежим воздухом. Погода этому благоприятствовала: безветрие, на небе - ни облачка, закатное солнце оделяло ровным и приятным теплом все обозримое нами пространство. И осенняя маньчжурская природа - еще зеленая травка аэродрома, местами украшенная солнышками ромашек, синью васильков и другим разноцветьем, недалекие бело-зеленые березовые рощицы - радовали глаза. Прямо как у нас в России. Не верилось, что пару недель назад здесь проходили ожесточенные бои.

Красота природы - как будто мы «Пейзаж настроения» великого Левитана смотрим — впечатляла, настроение наше приподнимала. Но... ох, уж это вечное «но»... Но то, что вскоре мы увидели, несколько омрачило наше благостное расположение духа. Вроде как на чудесное левитановское полотно кто-то пятно блеклой краски посадил.

Вблизи аэродрома находилась железнодорожная станция Эхо, на путях которой стояло несколько товарных вагонов. В своем любовании природой мы ее как бы и не заметили. А когда подошли поближе - в глаза бросилась уж слишком оживленная суета на станционном перроне. Присмотрелись. А там солдатики габаритные грузы в вагоны заталкивают - ящики большие, мебель, пианино, рояли... И очень активно этой суетой руководит, судя по красным лампасам, генерал какай-то: руками размахивает, перебегает от вагона к вагону, кричит что-то...

- Это ж надо, — высказал я свое суждение увиденному, - чтобы под вечер генерал погрузкой цивильных вещей занимался. Первый раз такое вижу...

- Так он, полагаю, - развивает мою мысль Яша, - не казенное имущество грузит, а «освоенное» им и его начальниками барахло - «военные трофеи». Торопится домой все это поскорее да как можно незаметнее - вечером - отправить...

Вот этот неприличный «пейзаж» и омрачил наше радужное настроение.

Мы, конечно, знали, что и наше, даже не столь высокое, начальство на западных фронтах было не без греха. Кое-чем обогащались. Но, во-первых, не так нагло-демонстративно и не вагонами, как на станции Эхо. А, во-вторых, четыре года Великой Отечественной войны это не две недели Маньчжурской кампании, и гитлеровский Вермахт - это не Квантунская армия 1945 года. Так что, тот грех нашего фронтового начальства Господь Бог может и отпустить.

Между прочим, наш экипаж, как и большинство однополчан в этом деле, безгрешен: все, что у нас имеется - на нас самих да в наших небольших чемоданчиках и рюкзаках...

5 сентября. Перелет Муданьцзян - Варфоломеевка.

Это последний этап нашего перелета. Наконец-то, мы надеемся, закончится наше одиночество, длительное пребывание в «гостях». «В гостях хорошо, а дома лучше» — мудрая народная пословица. А полк-то - наш дом родной...

...Взлетаем. При взлете справа по курсу видна станция Эхо. А на ее путях - вот это да! - стоят те же, что и вчера вечером, вагоны, грузят их те же самые солдатики, суетится между ними тот же генерал. Не успела, наверно, эта «команда» вчера дотемна свое неприглядное дело завершить. Говорю Яше:

- А не спикировать ли нам на это самое Эхо, да не пройти ли бреющим полетом над той «толкучкой», что на перроне сосредоточилась? Попугать бы кое-кого следовало...

- Согласен! - отвечает тот. - Уж больно мне генерал не по душе...

И вот, с трехкилометровой высоты на перрон станции пикирует наша «пятерка». С неимоверной скоростью на высоте 20 - 30 метров проносится она над «толкучкой», заставив солдатиков во главе с генералом рухнуть на землю в надежде укрыться от громоподобного рева двух мощных самолетных моторов и от самого самолета, нос которого, как, вероятно, кажется каждому из них, направлен именно на него.

- Порядок, напугали, долго будут помнить нас! - с долей злорадства в голосе отметил Яша и боевым разворотом вывел «пятерку» на оговоренную ранее двухкилометровую высоту полета с курсом 90 градусов.

Перелет по невиданному никому способу глазомерной воздушной навигации начался.

Летим. И сразу «влипли» в небольшую неприятность: в кабине запахло бензином. Володькин - он же пассажиром летит в нашей кабине и переговорной связи с экипажем не имеет - забеспокоился, на своем засаленном блокноте написал «бензин, надо садиться» и эти три слова показал Яше и мне.

- Это бывает, - спокойно пояснил Яша. - При пикировании и боевом развороте самолета возникают перегрузки, которые способны ослабить незатянутую до конца крышку бензобака, и пары бензина могут проникнуть через сухой сальник крышки. А когда сальник пропитается этими парами, «намокнет», — выход их из бензобака прекратится сам собой. А возвращаться в Муданьцзян нам нельзя - верный трибунал будет нам троим за пикирование на станцию Эхо...

Поведение и спокойный вид командира и без этого пояснения успокоил нас. Тем более что запах бензина больше не ощущался.

...Вообще-то, неплохим оказался «невиданный» никому способ глазомерной воздушной навигации...

Мы продолжаем полет. Внимательно следим за пролетаемой самолетом местностью. Впереди — Яша первым заметил — блеснуло зеркало озера Ханко. Значит, с правильного пути не сбились. А дальше, как в любом маршрутном полете, начался немногословный и своеобразный диалог между штурманом и пилотом: я пояснял и подавал команды, Яша же кивком головы обозначал понятие «понял» и исполнял мои команды, подтверждая, в определенных случаях, их исполнение уставным термином «есть»... А так-то мы и без слов понимали друг друга.

...Диалог начался с пролета озера Ханко, когда по его конфигурации я определил местонахождение «пятерки», и, в основном, состоял из моих пояснений и команд: «Командир, впереди справа Спасск-Дальний. Так держать!», «Миновали первую долину. Так держать!», «Вторая долина. Так держать!», «Третья долина... Приготовиться к левому развороту...», «Разворот влево на нулевой курс!».

- Есть разворот влево на нулевой курс! - по «полной программе» подтверждает эту мою команду Яша и разворачивает «пятерку» для полета на север вдоль долины.

Летим чуть выше гор, окаймляющих долину с востока и запада. Все внимание экипажа направлено на обнаружение одного из нескольких, расположенных в долине, аэродромов - того, на котором базируется наш полк. И опять отличился наш командир:

- Вижу аэродром! - громогласно провозгласил он. - Снижаюсь до двухсот метров!..

...Вот на этой высоте и вывели мы свою «пятерку» на аэродром нашего полка - знакомые меты стоявших на нем Ту-2 это подтвердили. Приземлились. Радости нашей предела не было.

В этот же день штурман эскадрильи Коля Боровик снабдил наш экипаж набором листов пятикилометровых карт, охватывающих Приморский и Хабаровский края, Сахалин, Курильские острова и остров Хоккайдо. Пояснил, что задача войти в состав войск Советской зоны оккупации на острове Хоккайдо, с полка не снята. Что полк будет базироваться на аэродроме вблизи японского города Саппоро, расстояние до которого от Варфоломеевки около 650 километров. Команда на перелет может поступить в любой день и час. Экипажу надлежит подготовить полетную карту, проложить маршрут перелета, произвести необходимые навигационные расчеты. Бомболюки загрузить четырьмя ФАБ-250.

К исходу следующего дня были выполнены указания нашего флаг-штурмана - так, по традиции, мы величали своего штурмана эскадрильи. И Володькин доложил о готовности «пятерки» к перелету. Осталось ждать команды...

Ждали мы - весь полк, конечно, день, ждали два... Началось, как и в Баде, но уже «варфоломеевское» томление. Пять дней оно длилось. А 10 сентября поступила команда на перелет, но не на остров Хоккайдо, а на Сахалин - тоже остров, с дозаправкой ГСМ на военном аэродроме Хабаровска.

Объяснили нам причину такого «перенацеливания». Погода, оказывается, во всем виновата. Над Японским морем, через которое нам предстояло бы перелетать, установился полный штиль, на небе - ни облачка, море - чистое зеркало. «Миллион высоты, сто тысяч видимости» - так в авиации именуют такую погоду. Вдали спокойная гладь моря как бы сливается с безоблачной синевой неба в одно целое сине-голубое пространство, исчезает линия горизонта, по которой сохраняют пространственную ориентировку пилоты, что приводит, как правило, к «ЧП».

При перелете на Хоккайдо с сахалинских аэродромов такая опасность сводится на нет: южную оконечность острова от Хоккайдо отделяет всего около пятидесяти километров пролива Лаперуза.

И маршрут определили: Хабаровск - Николаевск-на-Амуре - пересечение Амурского залива - Сикига (Паронайск) с посадкой на аэродроме Камисикука (Леонидово) - Саппоро.

Что ж, не впервые нам к очередному перелету готовиться - вон, сколько их было за почти полтора месяца нашего «вояжа». Все было сделано «по уму» и вовремя.

11 сентября. Перелет Варфоломеевка - Хабаровск.

13 сентября. Перелет Хабаровск - Сикига.

Оба эти перелета полк благополучно выполнил.

...Некоторая ностальгия по местам, мною обхоженным и облетанным -Тайсин, Менгон, Амур, озеро Болонь... - обуяла мое сердчишко, когда эти места оказывались под нашей «пятеркой». В 1943 году я «сбежал» на фронт именно из этих мест...

Посадкой на аэродром Камисикука завершился «бросок» нашего полка из-под Берлина до самых до окраин. Ибо дальше на восток - острова Курильской гряды, омываемые обширными водами Тихого океана.

Правда, полк еще несколько дней находился в состоянии готовности № 2 к перелету на аэродром Саппоро. Не получилось. По разным причинам не получилось.

И началось наше долгое-долгое сахалинское «томление».

 

Один из лучших штурманов полка л-т Мамчур А.Г.; п. Леонидово, о. Сахалин, 1949 год	Во время долгого «сахалинского томления» 1945-1951 гг. И. Луценко, п. Леонидово, о. Сахалин

 

Лейтенант Погодин А.И. у своего Ту-2 №26, штурвал которого он твердо удерживал, рассекая грозные небеса Великой Отечественной и Японской войн. Аэродром Камисикука (п. Леонидово), о. Сахалин, 14 сентября 1945 года

 

 

 

 

 

 

 

Ветеран полка с первого дня его формирования капитан Романов А.В. В суровые дни и ночи трех войн - Финской, Отечественной и Японской - он занимал скромные должности техника самолета и звена. На подготовленных им бомбардировщиках ТБ-3, ДБ-3, Ил-4 и Ту-2 экипажи полка выполнили более тысячи боевых вылетов. Шесть боевых орденов и десятки различных медалей - так Родина отметила ратный путь Александра Васильевича; п. Леонидово, о. Сахалин, январь 1950 года

 

 

 

Однополчане-сахалинцы старшие лейтенанты: в середине 1-го ряда Антошин М.С.; 2-й ряд (слева направо): Луценко И.П., Семенов Н.И., Масленников Б.Н., Зимин В.П., майор Бершадский; п. Леонидово, о. Сахалин, 1948 год

 

P.S. Указами Верховного Совета СССР в сентябре 1945 года были удостоены высших наград Родины: - Главный маршал Авиации Новиков А. А. - за умелое руководство авиацией в советско-японской войне - второй медалью «Золотая Звезда»; - Адмирал Флота Советского Союза Кузнецов Н.Г. - за образцовое выполнение заданий Верховного Главнокомандования боевыми операциями флотов и достигнутые успехи - присвоением звания Героя Советского Союза с вручением ордена Ленина и медали «Золотая Звезда».

Общеизвестно, что в 1946 году - не прошло и года после такого высокого поощрения этих выдающихся военачальников - они были подвергнуты репрессиям.

Новиков А.А. - по причине «срыва» выполнения правительственного задания по созданию стратегического бомбардировщика, способного доставить атомную бомбу до любой цели на территории вероятного противника. Он был осужден на пять лет лишения свободы, лишен высокого воинского звания, звания дважды Героя Советского Союза, орденов и медалей.

Кузнецов Н.Г - за то, что Наркомат Военно-Морского Флота передавал союзным державам чертежи якобы секретного торпедного оружия и будто бы закрытых карт подходов к нашим портам. Его освобождают от должности и понижают в звании до контр-адмирала. Это все равно, что Маршала Советского Союза понизить до звания генерал-майора. Практически ни за что.

Указанные «проступки» высших руководителей ВВС и ВМФ, достойно проявивших свое оперативно-стратегическое мастерство в величайших сражениях, и проявленная к ним явная несправедливость со стороны самых высоких военно-государственных инстанций - официальны.

Имеются и иные версии их «проступков». Об одной из них, имеющей хождение в тех военных кругах, представителям которых не понаслышке известны перипетии непредсказуемой военно-политической обстановки августа-сентября 1945 года на дальнем Востоке, все-таки хочется сказать. Тем более что личный состав нашего авиаполка к этой самой непредсказуемой обстановке имел непосредственное отношение.

Согласно этой версии, косвенно подтвержденной военными историками, основной «проступок» координаторов боевых действий ВМФ и ВВС в завершающей кампании второй мировой войны заключался в том, что они не обеспечили своевременную высадку морского и воздушного десантов на территорию самого северного острова собственно Японии - Хоккайдо. Не обеспечили потому, что основные наши морские и авиационные десантные силы были заняты преодолением фанатичного сопротивления японских гарнизонов на Курильских островах. И самым северным островом Курил - Шумшу - десантники овладели лишь 24 августа, когда Квантунская армия уже капитулировала, а самым южным у берегов Хоккайдо - Кунашир - I сентября, накануне подписания акта о безоговорочной капитуляции Японии.

 

 

Версия. КАКСАМУРА И СПАСЛИХОККАИДО

Советский Союз был близок к оккупации части японского острова Хоккайдо в августе 1945 г., и только отчаянное сопротивление императорских войск на Курилах помешало Сталину осуществить этот план. Со ссылкой на обнаруженные в архиве Министерства обороны СССР секретные документы об этом сообщил газете «Май-нити» российский военный историк Владимир Галицкий, однако его утверждения сразу же поставили под сомнение местные специалисты.

Как заявил Галицкий со ссылкой на найденные им документы, Сталин принял решение вступить в войну с Японией в начале 1945 года, и уже в апреле на Дальний Восток началась переброска необходимых сил.

20 августа Сталину доложили, что к операции все готово. Вслед за этим пехоте было приказано грузиться на корабли, а сам десант на Хоккайдо предполагалось осуществить в ночь на 23 августа. Однако 23 августа Сталин внезапно отменил это указание и бросил заготовленные силы на Курилы.

По мнению Галицкого, это было связано с фанатичным сопротивлением находившихся там японских гарнизонов, которые сковали советские войска и не дали им высадиться до начала сентября, когда Токио капитулировал на американских условиях и вся страна оказалась под оккупацией США.

(Советская Россия, 1992, 18 февраля, ИТАР-ТАСС)

 

На десантную операцию по овладению северной части острова Хоккайдо нашему командованию времени, очевидно, не хватило. Чем и воспользовались американцы...

 

СОДЕРЖАНИЕ

• КАК ЭТО ПОЛУЧИЛОСЬ
• НЕБО ВОЙНЫ
  • НА ГРАНИ НЕВОЗМОЖНОГО
  • СЧАСТЛИВЫЙ ШТУРМАН
  • ВМБ ЛИБАВА
  • ВМБ ЛИБАВА (Продолжение)
  • УТРО ПОБЕДЫ
  • БЕРЛИН, МОСКВА, ЗАБАЙКАЛЬЕ, МОНГОЛИЯ, МАНЬЧЖУРИЯ И ДО САМЫХ ДО ОКРАИН
• РОЗЫ И ТЕРНИИ АЛЕКСЕЯ САЛЬНИКОВА
  • ТАКАЯ ВОТ ПРЕДЫСТОРИЯ
  • Я — СТРЕЛОК-РАДИСТ
  • КАВКАЗСКИЕ МЫТАРСТВА
  • ПЕРВЫЕ НЕПРИЯТНОСТИ
  • РОКОВОЕ ЧИСЛО 13
  • ОПЯТЬ ЭТО РОКОВОЕ ЧИСЛО 13
  • ШТРАФНОЙ БАТАЛЬОН
  • ЕГО ВЕЛИЧЕСТВО СЛУЧАЙ
  • РАССУЖДЕНИЯ НА РЕТРОСПЕКТИВНО-НАСУЩНУЮ ТЕМУ
  • ТРИ ПИСЬМА
• О НАС, ОСТАВШИХСЯ
• ПОМНЯТ В ИВАНОВО НАШИХ ОДНОПОЛЧАН
• Я ЖЕ ЖИВОЙ, РЕБЯТА!
• О НАС, ОСТАВШИХСЯ
• ФРОНТОВЫЕ ДНИ И НОЧИ БОРИСА СВЕРДЛОВА
• ПИСЬМА
• ВОСПОМИНАНИЯ
• Начало
• Счастливые дни и ночи войны
• Милость и кара генерала Щербакова
• Гибель экипажа Назина
• Очередные неприятности
• Вехи конца войны
• ОДНАЖДЫ, ДЕСЯТЬ ЛЕТ СПУСТЯ
• ДЕВУШКИ ВОЙНЫ

ФЕДЕРАЛЬНАЯ ЦЕЛЕВАЯ ПРОГРАММА «КУЛЬТУРА РОССИИ»

(ПОДПРОГРАММА «ПОДЕРЖКА ПОЛИГРАФИИ И КНИГОИЗДАНИЯ РОССИИ»)

 

Редактор Герасимова Н. К.

Технический редактор Злобина В. В.

Художественный редактор Миико В.П.

Корректор Сеиокосова T.Ю.

 

Публикации

• Итоговая сводка обобщенного опыта боевых действий войск 2-го ПФ за октябрь 1943 2023.11.25
• 122-я пехотная дивизия 2023.11.25
• 263-я пехотная дивизия 2023.11.25
• 83-я пехотная дивизия 2023.11.25
• 205-я пехотная дивизия 2023.11.25
• Краткая характеристика дивизий противника, действующих перед ПФ на 20 октября 1944 2023.11.25
• Прибалтийский фронт 2023.11.25
• ЖБД войск СЗФ за ноябрь 1943 2023.11.23
• Таблицы к карте условий проходимости Курземского полуострова 2023.11.18
• ЖБД 63-го СК с 1 по 31 мая 1945 2023.11.18

Источник: